Как ни изводился Владимир Савин прилипчивыми мыслями о семье да родственниках, эти мысли мало-помалу приглушились, стали не столь навязчивы. К тому же события, которые, судя по телевизионным передачам, развивались в стране, заставляли иногда многое забывать и внимательно вглядываться в короткие репортажи с улиц Москвы, на которых всё чаще стало возникать необъяснимое на первый взгляд движение народа. Правда, пока они мало касались Владимира, он и на Указ Ельцина №1400 о роспуске Верховного Совета никак не отреагировал. Ведь в последние два года столько происходило тревожных событий, начиная с августовских дней 1991 года, когда объявился ГКЧП, и Ельцин начал с Горбачёвым схватку за власть, что за всем и не уследишь. Ни события двухлетней давности, ни более поздние почти никак не касались Савина, тем более что тогда была жива Ласковая и все мысли о ней. По-настоящему те события врезались в память лишь двумя эпизодами: первый, когда обогнал на кольцевой автодороге длиннющую колонну БТРов с сидящими на броне солдатами, которым приветственно помахал из окошка; ребята тоже в ответ махали, улыбались. Второй — когда на следующий день увидел в ближайшем к дому магазине продукты, которых не было несколько месяцев: колбаса, масло, в мясном отделе — свинину и утиные тушки. Ещё подумалось тогда: «Значит, они где-то хранились под замком, а теперь, когда Чрезвычайный комитет эти замки снял, то и продукты сразу появились! Покупай и пользуйся!» Радоваться бы надо, но как тогда развопились «демократы», как они бесновались на всех телеканалах, клеймя позором и обливая грязью ГКЧП, не сумевший по-настоящему заявить о себе.
Но вот прошло два года, всё это подзабылось, и, может, поэтому теперь, после объявления ельцинского Указа, Савин начал следить за разворачивающимися событиями с двойным интересом, особенно когда вечером 23 сентября по нескольким телевизионным каналам неоднократно показали митинг у здания Верховного Совета, расположенного на Краснопресненской набережной. (Это здание всё чаще в последнее время называли, на американский манер, Белым домом, хотя архитектурой он совсем не походил на заокеанского правительственного собрата, а белым казался от цвета мрамора, которым облицованы его стены.) Всякий раз на экране крупным планом мелькали одни и те же лица, чаще измождённые и старческие, на фоне красных флагов. Но это только тогда, когда показывали крупно, а при смене планов мелькали и общие, которые, видимо, не успели вырезать, и тогда было видно, что почти вся площадь перед Белым домом заполнена народом, а флаги мелькали не только красные. Сюжеты показывались короткие, не более полуминуты, но и по ним можно было понять, что народ не остался равнодушным.
От всего услышанного и увиденного в душе Савина создалось смешанное чувство, захотелось с кем-нибудь поделиться, поговорить. Но в квартире, кроме играющей на полу Наташки, — никого. Надя на работе, Настя на гулянке… Когда вспомнил о Василии, сразу позвонил ему; тот, на счастье, оказался дома.
— Видел, что творится в Москве? — нетерпеливо спросил Владимир.
— Видел, и жаль, что меня там нет!
— А если присутствовал, то что-то изменилось бы?
— Изменилось… Потому что не присутствовал бы, а действовал!
Василий был явно не настроен на разговор, и Владимир, перекинувшись парой-тройкой общих фраз, положил трубку. Нет, не такого он ожидал и хотел разговора, ведь позвонил-то человеку, настроение которого хорошо знал и не раз обсуждал с ним все последние события в стране. И уж с кем-кем надо бы поговорить, как не с ним… Савин взял на руки Наташку, поднял курносое создание перед собой и спросил:
— Ты хоть знаешь, что происходит-то у Белого дома?
— А-ма… — ответила Наташка и указала пальчиком в сторону входной двери, из-за которой вот-вот должна появиться её мама.
Когда Надя вернулась с работы, Савин спросил:
— Слыхала, что творится в Москве?! Народ Белый дом защищает!
— Делать ему нечего, твоему народу… — ответила Надя раздражённо, а Владимир пожалел, что спросил. — Как Наташка?
— Всё нормально… — хмуро ответил Савин, которому вдруг расхотелось говорить с женой, всегда разделявшей его взгляды, особенно, когда сидели без денег. А теперь вот как сразу всё изменилось.
Он обиделся на жену, оказавшейся не готовой к откровенному разговору, а той некогда языком трепать, когда дочку надо обихаживать, тем более что она оказалась в этот момент мокрой. И Надя, подхватив дочь, снимая с неё колготки по пути в ванную комнату, не сдержалась, высказалась от души:
— Чем в телевизор пялиться, за дочерью бы с таким вниманием смотрел!
— Да только что переодевал её…
— Значит, плохо переодевал!
Эх, как захотелось ему в этот момент сказануть что-нибудь колкое в ответ, что-нибудь такое, чтобы впредь у Нади и мысли не возникало повышать голос и что-то указывать… Но сдержался, не стал распалять неожиданную неприязнь, возникшую, казалось бы, на пустом месте. Хотя, стоп! Почему на пустом? А не отголосок ли это того, из-за чего народ выходит на площади и пытается высказать свою правоту! Это разве пустое движение, не заслуживающее ни малейшего внимания?! Ещё как заслуживает! И, как выясняется, даже влияет на семейные отношения. В такой ситуации невозможно не определиться, не принять чью-то сторону. А вот чью — сразу и не разберёшь, особенно если напутано в душе, и не знаешь, что приобретёшь или потеряешь от какого-то своего действия или действий тех или иных людей, чью сторону примешь, отбросив сомнения. Но нужно ли это? Хотя, конечно, во все времена были герои и трусы, но умные-то всегда стояли в сторонке, держались над схваткой и, в конце концов, выходили победителями, говорили потом, что, мол, это именно мы сделали то-то и то-то, и всё, что ни делали, оказывалось сплошь героическим! Вот она, закономерность, которой осознанно или неосознанно руководствуется определенная часть людей, прильнувших к телевизору, или не прильнувших, и которым на всё наплевать, но всё равно попадающих под это влияние, в чём Савин наглядно убедился десять минут назад на примере собственной жены.
Пока он запоздало рассуждал, принявшись чистить картошку на ужин, в кухню вошла Надя, встала за спиной. Он из-за шума стекающей из крана воды не слышал, как она приблизилось, но отчетливо почувствовал, что она рядом и… переживает от своих недавних слов, наговорённых сгоряча. То, что это действительно так, он убедился, когда она произнесла всего лишь одно слово:
— Простил?! — и вздохнула.
— Ещё как простил, — улыбнулся он и поцеловал её, прижав к себе мокрой рукой.
Более в этот вечер они на эту тему не говорили, словно ничего особенно не происходило ни между ними, ни в стране, а всё протекало по-прежнему, а уж плохо или хорошо — это другой вопрос. Они вновь были любящей семьей, а когда ложились спать, Владимир, находясь в настроении, оставил Насте, старшей дочери, на кухонном столе шутливую записку: «Эн! Картошка и котлеты в сковородке на плите. Не забудь — разогрей! Громко не чавкай, а то всех разбудишь. Вэ!» Написав так, Савин словно пытался вывести себя за круг тревожных размышлений, он хотел отодвинуть некие неопределённые события, тревожная непредсказуемость которых могла каким-то неясным образом повлиять на семейное благополучие, которое в последние месяцы — плохо ли, хорошо ли, — но наладилось. И не хотелось в очередной раз терять то, что имелось, что хотелось развить и приумножить.
Решив остаться над схваткой, утром, когда повёл Наташку в ясли, Владимир всё-таки, незаметно для жены, прихватил радиоприёмник, не смог победить внушаемое вчера самому себе равнодушие, с которым следовало бы относиться ко всему, что происходило вокруг и никак не касалось его. И сколько себя ни успокаивал тем, что, мол, приёмник — это просто так, послушать футбол да погоду, успокоить не сумел, понимая, что захватил приемник лишь для того, чтобы не пропустить развитие возможных грозных событий, а они могли разразиться в любой момент. Поэтому, как только расстался в яслях с дочуркой, то сразу настроил приёмник на радиостанцию «Маяк». Правда, ничего особенного не услышал: звучала обычная музыка. Только когда уж подъезжал к таксопарку, услышал короткое, упомянутое вскользь сообщение о вчерашнем митинге перед зданием Верховного Совета.
Но ближе к обеду промелькнул короткий репортаж о некой группе граждан, собравшихся у Горбатого моста, и это сообщение неожиданно взволновало, заставило забыть вчерашние «мудрые» мысли, забыть обо всём на свете. Захотелось самому взглянуть на обстановку, побывать там, где вчера не смог быть. Поэтому, оказавшись у Киевского вокзала, он, забыв о работе, рванул на Красную Пресню и, оставив машину в Проточном переулке, заторопился к Белому дому.
Здесь действительно — радиожурналисты не врали — сновал народ, крутились фотокорреспонденты, всё больше заграничные, и вроде бы ничего не происходило, хотя время текло и текло, и Савин подумал, что сегодняшний рабочий день сорван. Хотел вернуться к машине, но не хватило сил уехать, когда на глазах строились баррикады, кто-то что-то кричал в мегафон, а какой-то человек призывал пойти всей колонной к Министерству обороны и сменить «незаконного» ельцинского министра Грачёва на «законного» Ачалова, назначенного Верховным Советом… В пику этому ошеломляющему призыву сразу прозвучал другой, более разумный, как показалось Савину: не поддаваться провокациям, не злить «дзержинцев», а записываться в ополчение! Вот так дела! И действительно люди записывались, строились и уходили за баррикады, хотя, что стояло за этими списками и на ходу создаваемым ополчением, что ждёт людей после вступления в ополчение, — было абсолютно неясно, и ни у кого не спросишь, никто ничего не растолкует. Он проболтался на площади до вечера и вдруг, незаметно для себя, оказался оттеснённым шеренгой милиционеров и бойцов ОМОНа, вооруженных щитами и дубинками и облачённых в каски и угловатые, словно из фанеры, бронежилеты. Их начальники почти безостановочно хрипели в мегафоны, запугивая и призывая людей покинуть площадь перед Верховным Советом. Но чем настойчивее они призывали, тем больше людей толпилось перед ними, некоторые, будто назло, прошмыгивали мимо, лезли на баррикады и скрывались за ними, словно за каменной стеной. И потом грозили оттуда кулаками… Откуда-то появились мотки необычно серебристой колючей проволоки. «Спираль Бруно», «Спираль Бруно», — пугающим шелестом пронеслось по толпе сообщение-разъяснение.
Наблюдать всё это было интересно, но Савин чувствовал себя пустым созерцателем происходящих событий. Когда стемнело, он вспомнил Наташку, представил, чем она сейчас занимается, и отправился в Проточный, нашёл машину целой и погнал её в парк, чтобы пораньше приехать домой и увидеть дочку и жену, с которой в этот момент почему-то очень захотелось поговорить, а заодно узнать, о чём будут трещать телевизионщики. Спешил.
Когда вошёл в квартиру, даже ужинать сразу не стал, хотя весь день не ел, — скорее к телевизору. Но сообщения сразу обрыдли, потому что по всем каналам показывали одно и то же: сплошь «красно-коричневые», сплошь конституционные нарушения. Лишь Александр Небозоров в своих «600 секундах» бесстрашно показал всё как есть, правда, трансляцию вёл из Ленинграда, предупредив при этом, что сегодняшняя передача, возможно, последняя. Когда она закончилась, Надя, смотревшая её вместе с мужем, спросила:
— Ты чего такой?
— Разве не понятно? Не видишь, что ли, что творится вокруг? Ведь гражданская война вот-вот начнётся!
— Не выдумывай. Пошумят-пошумят и разбегутся. Два года назад такая же история происходила.
— Хотелось бы верить… — не стал Савин ни спорить, ни что-то доказывать, тем более рассказывать о том, что всё, о чём сообщали по телевизору и не сообщали, видел собственными глазами. Не стал окончательно пугать жену на ночь глядя.
После ужина он уж более не говорил о последних событиях, взбудораживших страну, потому что говорить и говорить об одном и том же — пустое дело. «Надо действовать! — стучало в мозгу. — Но как?» — задавал себе вопрос Савин и не знал на него ответа.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Другие рассказы этого автора здесь, и здесь, и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь