В ростовском издательстве «Мини Тайп» вышла моя книга «Степан Разин», посвященная легендарному донскому казаку Степану Тимофеевичу Разину, которого великий поэт А.С. Пушкин назвал «единственным поэтическим лицом русской истории». Продолжаю поглавно публиковать эту книгу в своей Дзен-студии.
Астрахань жила в эти дни разноречивыми слухами о разинцах. О казаках, их отваге, подвигах и удальстве много говорилось тогда и в кварталах бедноты, на многолюдных и шумных рынках и в боярских палатах. Только разным был тон тех речей: беднота восхищалась молодцами Степана Тимофеевича, толстосумы скрежетали от лютой неприязни зубами, мечтая скрутить в бараний рог непокорных донцов.
Когда в Астрахани стало известно о покаянии разинцев и их скором прибытии к тесным и многолюдным астраханским причалам, город закипел, словно потревоженный улей и сотни горожан ринулись к набережной Волги, куда уже не спеша чалили просоленные морской водой разинские струги.
А на пристани собрался
Астраханский вольный люд, -
Машут шапками на Волгу,
Не расходятся и ждут.
- Здравствуй, батюшка-кормилец! –
Все кричат и стар и мал:
По добру ли, по здорову?
Где, кормилец, пропадал? * (* Садовников Д. Песни Волги. С.134-135).
Стоял погожий день двадцать 6 августа 1668 года, ревели восторженные пестрые толпы астраханской голытьбы, широкой походкой уверенного в своих силах и влиянии человека Степан Разин шел сквозь неистовствующую толпу, молча глядя на ликующих астраханцев. Со всех сторон сыпались нетерпеливые вопросы горожан, но Разин молча и строго шел к своей цели, шел к воеводе Прозоровскому. А вопросы сыпались и сыпались:
- Удачно ли ходили, Тимофеич, сколь басурман положили?
- Много ль добра привезли, казаки?!
- Выручили ль кого из полонного терпения, атаман?
- Когда народ одаривать будешь, Степан Тимофеевич?
- Бойсь воеводы, атаман, не верь ему проклятому!
Продравшись сквозь орущую толпу, Разин с бунчуком и знаменами в руках быстро проследовал к приказной избе, где его ждал воевода Иван Прозоровский. Степан с достоинством поклонился князю и в знак послушания воеводе и государю положил к ногам Прозоровского бунчук, а казаки один за другим сложили десять боевых знамен. Следовавшие за Степаном рослые рукастые казаки-силачи притащили пять медных и пятнадцать железных пушек и тоже передали воеводе: “На, князь Иван, бери, владыко!”
Ивашка Черноярец, озорно улыбаясь, притащил испуганного сына Мамеды-хана, флот которого столь быстро разгромили разинцы у острова Свиного; здесь же шли четыре знатных перса. Всю эту кампанию без выкупа и предварительных условий передали Прозоровскому.
- Прими, князь-воевода, подарок от атамана нашего Степана Тимофеича! – с поклоном присовокупил Ивашка. Прозоровский внушительно промолчал, но по всему было видно, что весьма доволен князь совершенным.
Потом говорил Степан. Он твердой поступью вышел вперед, поклонился низко, но с достоинством, сидевшему в кресле воеводе. Прозоровский слегка кивнул в ответ, во все глаза рассматривая человека, наделавшего столько шума в государстве Российском и из-за которого, его, родовитого князя Ивана Прозоровского, государь направил из стольной Москвы в окраинную астраханскую землю. Минуту длилось молчание, потом заговорил атаман. Его голос, слегка хрипловатый, звучал просто и уверенно, притягивая слушателей:
- Мы бьем челом великому государю и великому князю Алексею Михайловичу, чтоб он, великий государь, пожаловал нас, велел вины наши нам простить и милостиво отпустить нас на Дон против своей государевой грамоты”. Воевода, подобрав под кресло ноги в красных сафьяновых сапожках рассеянно слушал, все так же внимательно разглядывая Разина. – А мы, - продолжал Степан, - желаем выбрать от себя шесть человек казаков и послать в стольный град Москву, добыть ему, великому государю и великому князю, челом и головами своими”. Последние слова атаман закончил голос тихим и покорным. Эта покорность и сбила с толку многоопытного князя Прозоровского. По рассказам стрелецких начальников, воевод и комендантов крепостей, которые сталкивались с Разиным, князю Ивану рисовался образ свирепого, неуступчивого и беспощадного казачьего атамана, а тут перед воеводой стоял покорный казак и смиренно испрашивал у князя разрешения послать своих казаков к государю. “Ну как не уважить казака, ведь повинную голову меч не сечет!” И князь Иван согласился:
- Добро, посылай, атаман, легковую станицу к великому государю, я дозволяю!
Разинцы тут же выбрали казаков в посольство, и вскоре оно во главе с расторопным атаманом Лазарем Тимофеевым отбыло в столицу с нелегкой миссией.
- А теперь, светлый князь, разреши преподнести тебе наши подарки малые. От всей души дарим, прими!” Разин звучно хлопнул в ладоши, казаки стоявшие тут же наготове, быстро приблизились к воеводе и, постелив ковер, осторожно положили к ногам астраханского наместника плотные тюки переливчатого персидского шелка. Прозоровский изменился с лица, непроизвольно приподнявшись в кресле: его откровенно поразили атамановы подарки.
Коль от чистого сердца даришь, атаман, я принимаю твои подарки! – только и сумел выдавить из себя пораженный и растерявшийся князь Иван.
- Мы, казаки, просим, князь Иван Семенович, - продолжал Стенька, - принять под высокую государеву руку кизылбашские острова, добытые нами в честном бою этим летом!” Воевода окончательно потерялся, не зная, что предпринять: что-что, а принять от “вора Стеньки” территории, принадлежавшие персидскому шаху, это уже пахло войной с соседним государством! Опомнившись, князь благоразумно отказался от этого неожиданного “подарка”, чреватого войной с Персией. В дальнейшем этот эпизод послужил для иностранцев Жана Шардена и Энгельберта Кемпфера основанием утверждать, что разинский поход в Персию был организован царем Алексеем Михайловичем, который якобы обиделся на своего “брата” шаха за недостаточно почетный прием российского посольства. Такое утверждение и близко не лежало к истине.
Щедро одарив князя Ивана Прозоровского, а также его брата Михаила, сдав воеводе ненужные казакам пушки, Разин наотрез отказался отдать астраханскому наместнику два десятка легких медных пушек. Как ни настаивал князь, ничего не получилось! “Нам надобны эти пушки!” – спокойно отбивался от наскоков воеводы Степан. – Вить нам еще отбиваться от крымцев и азовцев, когда будем иттить к себе домой, на Дон”.
- Еще ты, атаман, должен вернуть добро, захваченное твоими казаками у купцов персидских, кои ехали торговать в Астрахань, - с ехидцей в голосе напомнил Прозоровский. Степан, уставший от князевых нападок, зло усмехнулся, было видно, что в душе его зреет и кипит дерзкий ответ. Но он сдержался, укротил клокочущую душу и уверенно-спокойно резанул:
- Того, что прошло, князь Иван, уже не возвернуть, не в человечьих это силах, все в руках божьих. Товары, кои мои казаки забрали на взморье с кизылбашской бусы, уже давно подуванено меж нами всеми. Иное продано, иное уж в платье переделано. Собрать всего никоим образом невозможно, а за то за все мы идем к великому государю и будем платить головами своими. А что ты, князь-воевода, говоришь о полоне, что мы брали в шаховой области, так это досталось нам саблею и есть наше прямое и законное достояние, наши братья-казаки за то в шаховой земле побиты, а многие взяты в неволю. Да и много ли того полону, князь? На пять, на десять человек один полонянник! Этого отдавать нам не привелось! Нет того в обычае казацком!” Прозоровский, неприятно удивленный твердостью казачьего атамана, упрямо повторил:
- Все-таки, атаман, тебе придется отдать струги, на которых вы по морю Хвалынскому ходили, а взамен я прикажу отдать вам легкие речные струги, чтоб вы могли добраться домой”. Разин мгновение взвешивал воеводское предложение, о чем-то перешепнулся с Черноярцем и неожиданно для князя согласился:
- Добре, князь Иван Семенович, струги отдадим, целых пятнадцать стругов! Возьми: помни нас, донских казаков!
- А еще, атаман, следует сделать перепись всему твоему казацкому войску, - воодушевляясь Степановой уступчивостью, наступал воевода. Но встретил суровую непреклонность Разина.
- По нашим казацким законам, - недобро глядя на князя, протянул Степан, - не повелось казакам переписи делать. Ни на Дону, ни на Яике того не бывало никогда и в государевой грамоте этого не сказано. А так же и того не написано, чтоб нам рухлядь нашу и пушки отдавать”.
Воевода уступил…
Прошло несколько дней, и Степан Разин снова встретился с князем Иваном. Вот тогда-то и произошел знаменитый эпизод с шубой, слух о котором прошел по Руси, докатившись до ушей государя Алексея Михайловича и ставший излюбленным сюжетом многих русских поэтов, начиная с А.С. Пушкина. А дело было так.
Среди прочих трофеев, привезенных разинцами из персидского похода, воевода приметил и прекрасную соболью шубу, покрытую драгоценным персидским златоглавом. “Положив глаз” на шубу, князь Прозоровский возжелал во что бы то ни стало заполучить ее и откровенно принялся намекать об этом Разину. Готовый с бедняком поделиться последним, Степан здесь уперся. Воевода, не привыкший получать отказы, посуровел
- Похоже, атаман, что ты пренебрегаешь моей дружбой! – с легкой угрозой в голосе “пропел” воевода. – Ведь мы, князья Прозоровские, в столице у государя, можем для тебя сделать и доброе и злое. Все зависит от того, как ты отнесешься к нам”. Разин удивленно посмотрел на откровенно наглого воеводу, тяжко потупил взор, размышляя, потом неторопливо подал Прозоровскому красавицу-шубу, веско бросив:
- Возьми, воевода, шубу, только б не было в ней шуму!
Рука воеводы, унизанная драгоценными перстнями, протянувшаяся к шубе, резко задержалась, зависла в воздухе, но потом жадность пересилила благоразумие, и князь взял вожделенную шубу, и исчез в внутренних покоях, спеша примерить атаманов подарок.
Слова Степана Разина оказались пророческими: слух о персидской шубе, взятой астраханским воеводой у казачьего атамана, докатился до первопрестольной, о ней узнал царь Алексей Михайлович. Стремясь разузнать подробности этого эпизода, он в июне 1671 года, составляя допросник Степана Разина, написал: “О князь Иване Прозоровском…, за што побил и какая шюба?” Позже этот случай был воспет в многочисленных стихотворениях русских поэтов. Весьма интересное стихотворение о шубе, Разине и воеводе Прозоровском имеется у поэта XIX века Дмитрия Садовникова:
Эту шубу думал Стенька
Как святыню сохранить,
Верил он, что будто шуба
Может счастье приносить.
Инда замер воевода,
Чудной шубой ослеплен,
И ее перед Степаном,
Задыхаясь, хвалит он.
Но Степан, прищуря очи,
И с улыбкой непростой
На боярина взирая,
Лишь качает головой.
“Все, что хочешь, что желаешь
В дом снести себе вели, -
Только шубы с плеч Степана,
Воевода, не хвали!
Лучше чару принимай-ка,
Блещет искрами вино,
Пей скорей единым духом,
Чтоб сверкало в чарке дно!
“На, бери ее скорее,
Знать тебе ее носить;
Только бойся, взявши шубу,
Как бы шуму не нажить!
К воеводе в дом ступай-ка
Шубу батьки вороти-
Да и кожу с плеч боярских
По дороге захвати”.*
Дружеские отношения установил в эти дни Степан Разин с князем Семеном Львовым. Дружба донского атамана с высокородным князем зашла так далеко, что Львов, как сообщают очевидцы этих событий, “принял Стеньку в названные сыновья и по русскому обычаю подарил ему образ Девы Марии в прекрасном золотом окладе”.
Пребывание Степана Разина в Астрахани, его связи с местным населением и власть имущими породили в народе множество песен, широко разлетевшихся по российской земле. В одной из них поется о том, как воевода пытался расправиться с атаманом с помощью некой красавицы-астраханки по имени Маша:
Уж вы горы, мои горы!
Прикажите-ка вы, горы,
Под собою нам постояти;
Нам не год-то годовати,
Не неделюшку стояти –
Одну ночку ночевати,
И тою нам всю не спати,
Легки ружья заряжати,
Чтобы Астрахань нам город
Во глуху ночь поехать.
Чтоб никто нас не увидел,
Чтоб никто нас не услышал
Астраханский воевода
Приказал же воевода
Сорок пушек заряжати,
В Стеньку Разина стреляти;
Ваши пушки меня не возьмут
Легки ружьица не проймут
Уж как возьмет ли не возьмет
Астраханска девка Маша.
По бережку Маша ходит,
Шелковым платочком машет
Шелковым платочком махала
Стеньку Разина прельщала;
Стеньку Разина прельстила,
К себе в гости заманила
За убран стол посадила,
Пивом, медом угостила
И до пьяна напоила,
На кровать спать положила,
И начальству объявила.
Как пришли к нему солдаты,
Что сковали руки, ноги
Железными кандалами.
Посадили же да Стеньку
Во железную во клетку
Три дня по Астрахани возили,
Три дня с голоду морили
Попросил у них Стенька
Хоть стакан воды напиться
И во клетке окатиться
Он во клетке окатился –
И на Волге очутился!* (* Костомаров Н. Бунт Стеньки Разина. С.257-258).
Десять дней гуляли казаки Степана Разина в Астрахани, десять дней приподнято-радостно гудел огромный астраханский торг. Здесь за бесценок спускали казаки добытое в тяжелейшем походе в негостеприимные кизылбашские земли. Истощенные от недоедания, опухшие от употребления морской соленой воды, но шикарно разодетые в богатые восточные одежды, с золотыми и алмазными венками на всколоченных головах, расхаживали молодцы Стеньки Разина по шумным улицам Астрахани, щедро торгуя персидскими товарами. В этом разгуле великолепия и блеска богатств лишь Степан Разин выделялся скромностью одежды, простотой обхождения, в которой сквозила уверенность сильного человека, знающего себе истинную цену и презирающего роскошь и богатства. Голландский корабельный мастер с корабля “Орел” Ян Стрейс, многократно видевший Разина в эти дни в взбаламученной Астрахани, хотя и ненавидел казачьего атамана, вынужден был с плохо скрываемым восхищением признать, что в то время, как “простые казаки были одеты, как короли, в шелк, бархат и другие одежды, затканные золотом”, Разин богатством костюма не выделялся. Он блистал простотой и доступностью! Еще его можно было отличить “по чести, которую ему оказывали казаки, когда во время беседы с ним становились на колени и склонялись головою до земли, называя его не иначе, как батька или отец”. (Стрейс Я. Три путешествия. С.201). Это свидетельство недруга Степана голландца Яна Стрейса. Он же добавляет: “Я его видел несколько раз в городе. Это был высокий и степенный мужчина, крепкого сложения, с высокомерным прямым лицом. Он держался скромно, с большой строгостью”. (Стрейс Я. Три путешествия. С.201).
Разин часто бродил по городу, присматриваясь к его шумливому люду, изучая улицы и крепостные стены, словно предчувствуя, что скоро этот город займет важное место в его планах, его жизни. Недруг Степана, иностранный наемник Людвиг Фабрициус, служивший офицером в русской армии и видевший Степана в те бурные дни в Астрахани, верно подметил, что “в то время у Стеньки была прекрасная возможность ознакомиться с состоянием Астрахани и разведать, что думает простонародье. Он сулил вскоре освободить всех от ярма и рабства боярского, к чему простолюдины охотно прислушивались, заверяя его, что они не пожалеют сил, чтобы прийти к нему на помощь, только бы он начал”. Правильно подметил поэт:
А чего ворчать? Не даром
Воевода с ним в ладу:
Стенька будет посильнее
Воеводы в городу
За Степаном только свисни, -
Колыхнется весь народ.
А кому охота биться
За царевых воевод?! * (Садовников Д. Песни Волги. С.135).
Не теряя времени даром, Степан с несколькими сотоварищами побывал в астраханском Троицком монастыре, помолился богу за упокой души бати Тимофея и преподнес монахам богатые дары, чтобы они в молитвах своих поминали его родителей. Благодарные монахи тут же записали род Степана в синодик Троицкого монастыря. И уже потом, когда Разин будет предан анафеме и казни в Москве, враги вычеркнут из монастырского синодика имена родных Степана Тимофеевича. Интересно, что имя крестного отца Разина Корнилы Яковлева тоже было старательно внесено в синодик Троицкого монастыря. Оно так и осталось там навсегда и долгие годы поминалось чернецами в их молитвах…
Лето стремительно катилось к исходу. Погрустнела еще бойкая листва на деревьях солнцеобильной Астрахани. Разин жил в городе, и город жил им. Степан расширил сеть своих знакомых и наладил связи с иноземными наемниками, которые служили в городе и сами набивались в знакомцы к популярному атаману. Уже упоминавшийся нами голландский корабельный мастер Ян Стрейс, писал, что однажды он вместе с капитаном корабля “Орел”* (“Орел” – первый отечественный военный корабль, был построен в 1669 году в селе Дединове. Он представлял собой тип морского двухпалубного трехмачтового корабля длиной в 25 метров, шириной 6:5 и осадкой 1:5 метра. “Орел” имел на вооружении 22 пушки, имелись и ручные гранаты. Летом 1669 года “Орел” в составе небольшой флотилии, выполняя задачу охраны морского судоходства с Персией на Каспийском море, прибыл в Астрахань. Ввиду низкой осадки корабля он не смог выйти в Каспийское море и застрял в Астрахани. Воевода Иван Прозоровский получил из Москвы приказ разгрузить корабль и отправить в Каспийское море, однако Разин спутал все карты. После взятия Астрахани в июне 1670 года “Орел” был сожжен в бою. Имеются сведения, что остатки корабля находились в “Кутумове-реке” до 1678 года (см. “Дополнение к актам к историческим”, т. 8, № 60).Дэвидом Бутлером, прихватив пару бутылок русской водки, посетили разинский струг, в народных песнях именовавшийся “Орлом”. Стрейс, отличавшийся скрупулезностью в описании мелочей и деталей виденного и ведший дневник, отметил, что разинский “Орел” отличался от прочих казачьих стругов тем, что его канаты были свиты из шелка, а паруса сделаны из дорогих и прочных персидских тканей.
Стояла удивительно прекрасная погода. Куда-то ушел-улетел обычный в этих краях ветер, было тихо и покойно. Стрейс и Бутлер, одетые празднично и с некоторым щегольством, по шатким сходням опасливо поднялись на атаманский струг. Здесь их встретили дежурные казаки и проводили к Степану. Разин ждал иноземцев, вышел навстречу, приветливо усадил за низкий дубовый столик и спросил с любопытством:
- Что вы за люди, господа? Из каких стран-раев происходите? Где и кому служите?
- Мы немцы,* (немцами в тогдашней России называли всех западноевропейцев-М.А.) - просто ответил Бутлер, внимательно разглядывая казачьего вождя. – Ныне состоим на службе на корабле его царского величества. Я капитан, а господин Стрейс – корабельный мастер. Хотим объехать Каспийское море, чтобы споспешествовать торговле российского государя с шахом персидским. Мы прибыли приветствовать вашу светлость и милость, от души и сердца поднести вам две бутылки водки. Примите!” Бутлер жестом показал на водку, стоявшую на столе, предложив испробовать ее.
- Хорошо, господа, благодарствую, - откликнулся Степан, - а то как плавали мы на море Хвалынском, того никому не желаю испытать, то водки и в глаза не видели, не то, чтобы отведать. Выпью с удовольствием!” Разин кивнул одному из казаков, и тот уверенным мановением руки моментально наполнил водкой небольшие тонкой чеканки серебряные кубки. Степан поднял кубок и встал:
- Пью за здоровье великого государя Алексея Михайловича, его благоверных сыновей и дочерей. Пусть царствует государь в кременной Москве сто лет! – и единым вздохом осушил кубок. Стрейс, внимательно и настороженно следивший за атаманом, выпил после небольшой паузы, ибо его целью была не водка, а казачий предводитель. От внимания голландца не ускользнула неискренность Разина, когда он произносил тост за государя и его семью. Каким лживым языком и с какой хитростью в сердце было это сказано!” – записал Стрейс, возвратившись поздно вечером домой.
Несколько дней спустя эта же компания снова посетила Степана Разина. Снова были многочисленные тосты и веселье, закончившееся, как пишет Стрейс утоплением персидской княжны. Случай этот, описанный потом в десятках произведений, прочно вошел в историю разинского движения.* В истории этой столько много несовпадений и сомнительных мест, что невольно возникает вопрос: “А была бы персидская княжна? Не выдумка ли это врагов Степана Разина, чтобы опорочить имя народного героя?
Анализ исторической и мемуарной литературы со времен Степана Разина позволяет утверждать, что первоначально об этой истории писали современники Разина и его явные недруги – иностранцы Ян Стрейс и Людвиг Фабрициус.
Ян Стрейс, голландский корабельный мастер на русской службе, прибыл в Россию в сентябре 1668 года, а в июне 1670 года покинул переделы Российского государства. Приход казаков Разина в Астрахань в конце лета 1669 года застал там и Стрейса, который дважды, как мы упоминали, виделся с Разиным на его струге “Орел”. Второе посещение особенно запомнилось Стрейсу. Когда он пришел на разинский струг, “Разин пребывал на судне, - пишет Стрейс, - с тем, чтобы повеселиться, пил, бражничал и неистовствовал со своими старшинами. При нем была персидская княжна, которую он похитил вместе с ее братом. Он подарил юношу господину Прозоровскому, а княжну принудил стать своей любовницей. Придя в неистовство и запьянев, он совершил следующую необдуманную жестокость и, обратившись к Волге, сказал: “Ты прекрасна, река, от тебя получил я так много серебра и драгоценностей, ты отец и мать моей славы, чести и тьфу на меня за то, что я до сих пор не принес ничего в жертву тебе. Ну хорошо, я не хочу быть больше неблагодарным!” Вслед за тем, схватил он несчастную княжну одной рукой за шею, другой за ноги и бросил в реку. На ней были одежды, затканные золотом и серебром, и она была убрана жемчугом и другими драгоценными камнями, как королева. Она была весьма красивой и приветливой девушкой, нравилась ему и во всем пришлась ему по нраву. Она тоже полюбила его из страха перед его жестокостью и чтобы забыть свое горе, а все таки должна была погибнуть таким ужасным и неслыханным образом от этого бешеного зверя”.1 (1 Стрейс Я. Три путешествия. С. 201).
Автор второй версии об утоплении Степаном Разиным своей любовницы – Людвиг Фабрициус – прожил долгую жизнь. Он родился в 1648 году, а умер в 1729, пережив нескольких русских царей и цариц. Во времена Степана Разина он служил наемником в русских войсках. В 1668 году Фабрициус попал в Астрахань, а через два года, когда отряд князя Семена Львова перейдет на сторону разинцев, он окажется в плену, откуда сбежит с риском для жизни. Естественно, что к Разину и его казакам Фабрициус, кроме ненависти, ничего не питал, и это ярко видно в его записках. Версию о красавице, якобы утопленной Степаном Разиным, Фабрициус передает в пересказе, ибо сам прямым свидетелем этого события не был.
“Стенька, - пишет Фабрициус, - весьма необычным способом принес в жертву красивую и знатную татарскую деву. Год назад он полонил ее и до сего для делил с ней ложе. И вот перед своим отступлением (из Яицкого городка – М.А.) он поднялся рано утром, нарядил бедняжку в ее лучшие платья и сказал, что прошлой ночью ему было грозное явление водяного бога Ивана Гориновича, которому подвластна река Яик, тот укорял его за то, что он, Стенька, уже три года так удачлив, а обещаний своих не сдержал. Ведь когда он впервые пришел на своих челнах на реку Яик, он обещал богу Ивану Гориновичу: “Буду я с твоей помощью удачлив, то и ты можешь ждать лучшего из того, что я добуду”. Тут схватил он несчастную женщину и бросил ее в полном наряде в реку с такими словами: “Прими это, покровитель мой Горинович, у меня нет ничего лучшего, что я мог принести тебе в дар или жертву, чем эта красавица”. (Записки иностранцев о восстании Степана Разина. С.47).
Вот перед нами те два свидетельства-первоисточника, из которых потом родилась и пошла гулять по страницам книг, журналов и газет история об утоплении Степаном Разиным своей любовницы. Характерно, что ни в одном русском источнике того времени нет и упоминания о персидской княжне или татарской деве, утопленной казачьим атаманом, а ведь документы эти сейчас собраны и систематизированы в нескольких томах, изданных в период с 1954 по 1976 годы, и в них представлены все известные документы по истории разинского движения. В чем только ни обвиняли Степана Тимофеевича его недруги: в жестокости (будто его противники не были жестоки!), в клятвопреступлениях, отречении от “святыя и соборныя церкви”, в связях с нечистой силой, вот здесь бы и пригодилась врагам атамана история с персидской княжной, чтобы еще раз обвинить его в кровожадности, если бы она, эта история, имела место в реальной действительности.
Теперь обратимся к сопоставлению данных Фабрициуса и Стрейса. Здесь многое не совпадает и даже противоречит друг другу (противоречие, как известно, толкуется в пользу этого утверждения).
Людвиг Фабрициус пишет, что Степан Разин утопил свою любовницу до Персидского похода, Ян Стрейс утверждает, что трагедия произошла после возвращения казачьего атамана из Персии. Он же указывает, что княжна была утоплена на Волге, в районе Астрахани, тогда как Фабрициус пишет, что было это на Яике-реке. По Стрейсу получается, что возлюбленная Разина – персидская красавица – происходила из княжеского рода, у Фабрициуса же это просто знатная татарская дева без всякого титула.
Кому же выгодно было представить вождя казачьей и крестьянской голытьбы кровожадным зверем, для которого и девичья красота ничего не значила и младенец бессловесный был врагом? Кто такие Стрейс и Фабрициус, неужели беспристрастные хронисты, честно фиксировавшие мгновения жизни, свидетелями которых были, или ловки подтасовщики фактов? В данном конкретном случае, налицо явная фальсификация астраханских событий, своеобразная месть Степану Тимофеевичу со стороны иноземцев за страхи, принятые ими от разинцев. А если правда то, что Степан утопил бедняжку-княжну, почему в русских документах, особенно вышедших из недр царских Приказов, о княжне ни звука, ни упоминания?! А ведь брат княжны Шабын-Дебей (“Шаболда”), как его именуют русские документы) – лицо историческое, существовавшее в действительности. Это о нем содержится упоминание в Памяти из приказа Казанского дворца в Посольский приказ о присылке сведений с отписок городских воевод, повествующих о действиях отряда Степана Разина на Волге и Каспийском море. “Память” эта датирована февралем 1670 года, и в ней говорится, что “бил челом великому государю … Мамед ханов сын Шабын-Дебей, чтоб великий государь пожаловал, велел … отпустить… Мамед ханов сын Шабын-Дебей, чтоб великий государь пожаловал, велел … отпустить… Мамед ханова сына с товарыщи в шахову область”. ( Крестьянская война… Документы. Т.1. С.134). О сестре Шабына, персидской княжне, в челобитной – ни слова!
Сам Шабын-Дебей, как ни старался, не сумел выбраться к себе на родину и принял смерть в Астрахани. Об этом рассказал подьячий Наум Колесников, давая двадцать шестого сентября 1670 года показания в Москве чиновникам Посольского приказа. От отметил, что Степан Разин, захватив 24 июня 1670 года Астрахань, “повесил за ребра ханова сына, которого он же… взял в полон в Персиде”. (Крестьянская война… Документы. Т.1. С.252). О печальной участи сестры Шабына, знаменитой персиянке, опять ни слова…
Весьма показательно, что ни в одной из исторических песен семнадцатого века нет и намека на эту историю. А ведь народ откликнулся в своем могучем творчестве на многие моменты из жизни Степана Тимофеевича и недаром о знаменитом вожде голытьбы и доныне существует огромное количество высокохудожественных песен.
История с персидской княжной, вполне вероятно, является выдумкой иноземцев – недругов Степана Разина. Но она прочно вошла в историю разинского движения так, что о ней не забыли и поныне, и в России и заграницей помнят и поют песни о Степане и персидской княжне. И в песнях этих Степан Тимофеевич показан романтическим героем, для которого казачье братство, уважение казаков, дороже женской ласки и любви…
Но вернемся в Астрахань конца жаркого лета 1669 года, где уставшие от битв, осад и лишений разинцы с удивительным проворством и быстротой расставались с товарами и драгоценностями, добытыми кровью и потом в изнурительных боях с персами. Фунт шелка – первосортного персидского шелка! – продавался всего за восемнадцать денег. Многие русские и иноземные купцы, находившиеся в это время в Астрахани, за несколько дней этой удивительной торговли фантастически обогатились. Шатавшийся в праздности по бурлящим улицам Астрахани Ян Стрейс, презиравший казаков и их атамана, тем не менее не избежал искуса и купил-таки у одного казака золотую цепь, “между каждой долей которой было выложено пять драгоценных камней”. И все это всего за сорок рублей!
Разин, не запрещавший казакам по-своему усмотрению решать участь доставшейся им доли трофеев, строго преследовал блуд, карая самым жестоким образом. “Случалось, - писал Стрейс, - что казал имел дело с чужой женой. Стенька, услышав про это, велел взять обоих под стражу и вскоре бросить мужчину в реку; но женщина должна была перенести иное: он велел вбить столб и повесить ее за ноги. Она прожила еще двадцать четыре часа”.
Пребывание казаков в Астрахани взбудоражило город и его жителей своими демократическими порядками и небывалой щедростью, вызывая симпатии у простого люда этого большого города юго-восточной части российского государства. Воевода Иван Прозоровский, с тревогой наблюдавший за растущим “воровским” влиянием Степана Разина и его казаков на своих подданных, торопил атамана с быстрейшей отправкой на берега Дона. Но Разин все оттягивал отправку, словно чего-то выжидая…
Лето подошло к концу, но дни были по-летнему благодатными и жаркими. Степан, посоветовавшись с ближними старшинами: принял решение поднимать паруса и двигать войско на Дон, о чем и было объявлено казакам. Засуетившись, заволновались донцы, собираясь в дальний путь. Солнечным днем четвертого сентября разинцы, пройдя по людным улицам Астрахани триумфальным шествием, начали быстро грузиться на струги, мирно и покойно дремавшие у пологого берега Волги. Напористый ветерок живо ворошил широкие паруса казачьих стругов, одежды разинцев и астраханского люда, большом числе собравшегося на берегу, чтобы проводить полюбившихся щедростью и добрым обхождением донцов. Степан, не скупясь, бросал в волновавшуюся толпу полновесные золотые монеты, добытые в Персии, звал с собой на вольный Дон, оставшимся обещал вскорости вернуться, чтобы освободить бедняков от ярма боярского. Разин велел грузиться и на те струги, которые он должен был отдать воеводе в обмен на легкие струги.
Наконец погрузка закончилась, гребцы замерли, крепко уцепившись в весла, ждали команду, чтоб дружно налечь на весла. Разин первым вывел своего красавца “Орла” на блестевшую от лучей солнца волжскую ширь. Еще мгновение – и под упругим напором весел корабль живо заскользил вверх по могучей реке. С берега казакам махали астраханцы, слышались восторженно-одобрительные крики:
- Степан Тимофеевич, живее возвертайся, ослобони нас от иродов и кровопийцев! – надрывался чей-то пронзительный голос.
- Атаман, не забудь, что обещался! Будем ждать! – орало сразу два или три голоса. Разин, стоя на видном возвышенном месте струга, довольно улыбался. Ритмично скрипели в несмазанных уключинах весла, тихо вспенивалась у бортов “Орла” зеленоватая, тронутая невидимым крылом осени, вода, стремительно несся по волжской глади “Орел”, навстречу родимой земле, по которой так истосковались казаки.
Князь Иван Прозоровский облегченно вздохнул, когда верные люди, наблюдавшие за донцами, доложили, что Степан Разин со своим беспокойным воинством покинул град Астрахань. Довольное лицо воеводы вскоре исказилось гримасой гнева, когда ему сообщили, что вместе с разинцами ушли на тяжелых стругах многие стрельцы и часть служилого люда города.
- Этот донской разбойник уведет у меня все войско! – закричал побагровевший от гнева князь. – Послать вослед вору Стеньке полковника-иноземца Иоганна Видероса. А ты, - князь оборотился к писарю, смиренно сидевшему в углу за письменным прибором, - сей час заготовь грамоту вору с моим приказанием немедля возвернуть в Астрахань государевых служилых людей!
Час спустя быстроходная воеводская ладья с щеголеватым полковником Видеросом на борту стремительно отчалили от астраханской пристани и взяла курс за только что ушедшими разинскими стругами, уже скрывшимися за изгибом реки.
Степан, расположившись на табурете, правой рукой сжимая суковатую трость, молча и отрешенно смотрел на проплывавшие мимо волжские берега, на привольные утесы, где не единожды останавливался со своей удалой ватагой. Но особенно лег на душу атамана один утес, где он в одиночестве обдумывал планы борьбы за лучшую долю подневольного люда. “Вот он стоит, родимый!” Разин затуманенными от нахлынувших чувств глазами проводил утес-красавец, величественно-недоступно проплывавший мимо каравана.* (Позже появился целый цикл песен и стихотворений о разинских утесах на Волге. Наиболее популярной песней из этого цикла является “Утес Стеньки Разина” на слова А. А. Навроцкого: Есть на Волге утес») На душе было неспокойно, думалось о будущем: что делать по прибытии на донские берега, как встретит крестный Корнила его и казаков, ведь ныне крестный из друга и покровителя превратился в завистника и явного врага. Думы, думы… Они наползали на Степана всегда, особенно в минуты тяжелых морских переходов или в зловещей тиши лагерных стоянок. И только в бою Степан отбрасывал ненужную тягость дум, целиком отдаваясь стихии смертельного боя.
- Атаман! Тимофеич! – раздалось вдруг с кормы. Степан очнулся от размышлений, кинул взор на корму. Там стоял дозорный казак и, указывая рукой на юг, вниз по течению, сказал: “За нами гонится ладья воеводская. Штой-то надобно князю Ивану!” Гребцы, слушавшие разговор своего атамана с дозорным, и уставшие от энергичных однообразных движений, подопустили весла, полагая, что будет остановка, но Разин думал иначе.
- Грести, как гребли, - спокойно обронил он, кому надобно, тот догонит! Снова энергично взметнулись смоленые упругие весла, смачно опускаясь в зеленоватые воды матушки Волги.
Быстроходная воеводская ладья тем временем стремительно приближалась и вскоре важно заскользила рядом с атаманским стругом. Казаки помогли Видеросу перебраться на разинскую ладью, после чего полковник начал добросовестно излагать Степану грозный приказ воеводы. Ожидая покорности от атамана, Видерос к своему удивлению и ужасу увидел, как с каждым его словом пламенеет гневом и раздражением рыжеватое лицо Степана, как рука казачьего предводителя потянулась к торчавшей за широким поясом сабле.
- За наглость таковую, полковник, следовало бы снять с тебя твою неразумную башку. Как смеешь ты приносить мне такие нечестивые требования, чтоб я, атаман Степан Разин, вольный донской казак, предал своих друзей и тех, кто доверившись мне, пошел за мной из любви и преданности! Меня же еще к подлым поступкам и немилостью принуждают! Добро же, я не останусь в долгу!” Степан недобро придвинулся к растерявшемуся Видеросу и сиплым от крайнего раздражения и волнения голосом тяжело проговорил: “Иди и передай своему начальнику князю Ивану Прозоровскому, что я не желаю считаться ни с ним, ни с самим государем и в скором времени являюсь с отрядами подневольных людей предъявить свои требования. Передай еще князю Ивану, чтоб этот малодушный и трусливый человек, который теперь кичится и хвастается своей двойной властью, не смел разговаривать со мной, повелевать и делать мне предписания, будто я подневольный холоп, а не вольный донской казак. Я рожден свободным и лишить ее меня может только смерть. Кроме того, у меня больше сил, чем у твоего князя. Пусть стыд, если он есть, выест ему бесстыжие его глаза за то, что он встретил меня без малейших почестей, как ничтожного человека. Иди!” Разин, все так же гневно сверля полковника злыми глазами, отошел от Видероса и сел на табурет, вмонтированный в деревянный настил струга. Воеводский посланец, неуклюже спотыкаясь на сходнях, торопливо перебрался на свою ладью и трясущимися от волнения и испуга губами дал команду грести изо всех сил, чтобы быстрей уйти от этого проклятого места, от этого зверя-атамана, который чуть не лишил его головы.
- Быстрей!
Гребцы дали полный ход…
Добравшись вскоре до Астрахани, полковник опрометью бросился в дом воеводы, которому путаясь и волнуясь, рассказал о дерзких атамановых речах. Нервно прохаживаясь по полутемной комнате, убранной коврами, князь Прозоровский мысленно прикидывал, что от отпишет великому государю в Москву. Видерос, заметив, что воевода погрузился в свои мысли, торопливо откланялся и быстро вышел. Прозоровский, кликнул писаря, начал диктовать послание государю.
Мерно поднимались и опускались огромные весла казачьих стругов, вскипая, струилась под бортами осенняя волжская вода, мимо не спеша проходили выжженные солнцем знакомые волжские берега. Разинская флотилия шла к Черному Яру. Степан, нахохлившись словно мудрый филин, молча сидел на неизменном табурете, мысли тревожно вспыхивали в воспаленном мозгу, рождая цепь размышлений. “Правильно ли поступил я, прогнав воеводского холопа? Не рано ли открываю замысли? Нет, все верно! Эти холопьи души признают только силу, и я покажу им ее, подниму весь люд подневольный на бояр. Доколе терпеть кровопивцев!”
- Атаман! Черный Яр! – наблюдатель показывал в сторону берега, где вырисовывались контуры Черного Яра. Разин встрепенулся, возвращаясь к реальности, велел чалить к берегу. Гребцы, почуяв скорый отдых, дружней налегли на скрипучие весла, и скоро все разинские струги причалили к черноярской пристани.
Городской люд, неизвестно какими путями прознавший про разинское войско, толпился и гудел на пристани, приветливо размахивая руками и головными уборами. Доброхоты из местных сторонников разинцев шепнули атаману, что невдалеке от этих мест стоят на воде ладьи астраханского воеводы, на которых везут бунташных стрельцов, принявших в Яике его, Разина, сторону.
- За мной! – коротко бросил Разин, и толпа казаков, гомоня, двинулась к стругам. Начальник конвоя, увидев атамана и донцов, понял, что ему предстоит проявить чудеса изворотливости, чтобы не отдать Разину бунтовщиков. И начальнику стражи это удалось: ценой собственного унижения он убедил Степана Разина, что благоразумней будет не обострять отношений с астраханским воеводой, обещая со стороны не обижать стрельцов в Астрахани. …Степан уступил…
Злой и недовольный собственной нерешительностью и тем, что народ не понимает, что не пришла ему пора брать воеводу за горло, Разин велел грузиться на струги и немедленно отплывать. Отдохнувшие гребцы привычно взялись за весла, снова замаячили по берегам выжженные солнцем бугры и разноряженные деревья, тронутые золотым крылом ранней осени.
Несколько верст остались позади, впереди показался большой караван судов, как вскоре выяснилось, с казанскими стрельцами, следовавшими вниз по Волге, к Астрахани. Проведав, что им встретились струги знаменитого и удачливого атамана Степана Тимофеевича, несколько стрельцов переметнулись к казакам. Их приняли, обласкали по-товарищески. Такое отношение к беглым стрельцам не понравилось Леонтию Плохово, который от имени царицынского воеводы сопровождал Разина до Царицына. Опасаясь за свою жизнь, но помня долг перед государем, Леонтий явился к атаману.
- Побойся бога, Степан Тимофеевич! – вместо приветствия начал Леонтий. – Ужель забыл, атаман великую к тебе и твоим казакам государеву милость: зачем принял в свое войско беглых стрельцов, забывших долг перед государем? Вели отпустить их, вороти служилых на их струги!
Скорее удивленно, чем зло посмотрев на Леонтия, Разин спокойно ответил:
- Да будет тебе известно, Леонтий, что у нас, казаков, никогда не водилось, чтоб беглых людей выдавать. Они воли ищут, и находят ее у нас. Мы никого не силуем: нравится у нас – пусть живет, не по душе братство наше казачье – скатертью дорога! А стрельцов я тебе не отдам, они выбрали волю, а неволить их мы не позволим. Иди, Леонтий подобру-поздорову, не заставляй нас гневаться. Иди!” Плохово молча удалился, сила была на стороне Разина…
В чистом осеннем воздухе вдали показались зыбкие очертания Царицына. Все ближе и ближе подходили струги, все явственнее и зримее вставал на берегу город, обильный храмами божьими. Степан дал команду причаливать и казачьи струги, словно большие сильные птицы, один за другим подходили к берегу. Донцы прочными веревками крепили суда к вбитым в землю кряжистым дубовым сваям и уверенной походкой сходили на берег, где в нетерпеливом ожидании толпился разнообразный люд. Слава сильного и удачливого атамана, обогнав казачьи струги, докатилась до Царицына, люди пришли поглядеть на Степана Разина, о котором уже ходили легенды, как о храбром и везучем предводителе голытьбы. В толпе встречающих находились и донские казаки, пришедшие жаловаться атаману на здешнего воеводу, который беззастенчиво обобрал их. Степан душевно приветствовал народ, выслушал жалобы и в сопровождении возбужденной толпы казаков и горожан двинулся к приказной избе, где заседал с ближними советниками воевода Андрей Унковский. Разговор был решительным.
- Отдай, воевода, казакам их пожитки, не гневи бога, Андрей Дементьевич! Отдай, а то волей-неволей толкнешь меня на грех! – тяжело глядя на испуганного воеводу, веско проговорил Степан. Минуту длилось тягостное молчание: Унковский соображал, как поступить, потом, кинув взгляд на казаков, уже схватившихся за сабли и ножи, благоразумно отступил. Он кликнул своего человека и велел возвратить донским казакам недавно отобранный у них товар.
- Гляди же, воевода, - глухо и зловеще проговорил Степан, - ежели ишшо услышу от кого, что обидишь иль притеснишь беззащитного человека, клянусь богом, в живых тебя не оставлю. Особливо предупреждаю, воевода: не замай донских казаков, за них вдвойне буду карать! Помни о сем! Разин решительно повернулся и, оставив дверь открытой, стремительно вышел из приказной избы, только ветерок от развевающихся пол атаманова кафтана закружился по комнате.
Унковский, злой и униженный, несколько минут сидел в молчании и растерянности, потом, поуспокоившись, заходил по комнате, почувствовав прилив уверенности. Мысли, направленные на одно: как отомстить “воровскому” атаману, стремительно засуетились в мозгу воеводы. Вдруг он остановился, глаза, осененные мыслью, смотрели в одну точку. Кликнув верного человека, он велел объявить народу, что с сего дня цены на вино, столь любимое казаками, поднимается в цене вдвое против прежнего. Это был немедленный и прямой вызов Разину.
Когда Степану доложили об этом решении воеводы, он размышлял недолго: вооружив своих казаков тяжкими дубовыми бревнами, он двинулся к приказной избе. Ткнулись в дверь – заперто!
- Ломай! – яростно загремел Степан. – Круши!”
Подхватив комлистое бревно, казаки упруго разогнались и с огромной силой обрушили его в прочные дубовые двери, перехваченные вдоль и поперек змеями кованого железа. Вздрогнув от страшного удара, дверь устояла. Казаки снова разогнали бревно, вдругорядь потрясая неподатливую дверь. Только с третьего раза она рухнула, и разинцы ворвались внутрь. Обшарили избу, но Унковского и след простыл: понимая, что ждет его, если атаманы-молодцы доберутся до него, он молодцевато выпрыгнул в окно и был таков.
- Ищите этого сукина сына! – гремел Степан. – Не бывать ему живу! Но как ни старались казаки, как ни искали и в богатых домах и даже в церквах, воевода как в воду канул. Добравшись до тюрьмы, откуда раздавались крики колодников о помощи, казаки услышали злой голос атамана:
- Сбивай замки, ребята! Выпускай невольников!” А ребятам только этого и надо: сбив крепкие замки, они выпустили на волю изможденных бородачей с горящими от жажды мести глазами. Они тут же присоединились к разинцам, метались от дому к дому, разыскивая ненавистного воеводу и грозя пустить “красного петуха” под крыши боярских домов и перебить всех приказных вместе с Унковским. Но воевода не дурак, чтоб попадаться! – надежно схоронился. Правда потом, как отмечает историк Николай Костомаров, “какой-то запорожец… поймал-таки воеводу и оттрепал ему бороду”.
… В начале октября 1669 года, когда уже лили холодные осенние дожди и птицы улетели в теплые края, отряд Степана Разина старым путем “ переволокся” с Волги на Дон.
Персидский поход завершился.
Историки по-разному определяют цели и оценивают итого Персидского похода Степана Разина. Некоторые исследователи видели в нем только желание разинцев пограбить богатые персидские провинции, добыть там вожделенного “зипуна”, разбогатев таким образом. Отчасти это так. Но отряд Степана Разина состоял не только из людей, которые шли в поход исключительно с целью грабежа купеческих караванов и “шарпанья” персидских земель. Казачья голытьба и беглые крестьяне уже на этом этапе разинского движения шли к Степану Тимофеевичу в надежде, что он поможет им избавиться от иссушающего душу крепостного гнета. У этих людей были и более серьезные планы: уйти из пределов досягаемости длинной и беспощадной руки владельцев, ибо даже на благословенной земле Дона уже стали ограничивать свободу. Для осуществления этой цели весьма подходящим было место где-нибудь на Каспии, вне пределов русской государственной территории, вне пределов влияния царя и помещиков.
Продвигаясь по Волге, Степан Разин освобождал ссыльных и каторжных людей и охотно принимал в свой отряд всех недовольных существующим строем. Все это объективно оказывало бунтарское воздействие на крепостное крестьянство Поволжья и Центральной России, которое видело в Степане Разине человека, способного повести угнетенный люд на борьбу с “мирскими кровопивцами”. Они ждали только удобного момента, когда Степан Тимофеевич призовет их под свои знамена. И это время скоро пришло.
Михаил Астапенко, член Союза писателей России, академик Петровской академии наук (СПб).
