ПРЯМО посередине войны текла речка Миус, и места те долго назывались по ее имени, только с добавкой: Миус-фронт. Если по карте, то к Сталинграду Миус куда ближе, чем к Берлину, а по календарю — как раз середина войны. С Миуса тронулись на запад уже летом сорок третьего, а воевали тут, считай, с самой зимы, когда в Сталинграде — далеко теперь в тылу — еще добивали котел. До Победы отсюда тоже было, как и от начала войны, почти два года: петлицы тогда еще только снимали и нашивали на гимнастерки старого образца непривычные погоны.
Тот фронт не был главный: «бои местного значения...», «поиски разведчиков». А в переводе «на мягкую пахоту» это значит — воюй, потрепанная 28-я армия, 34-я гвардейская стрелковая дивизия, равно как и 107-й ее стрелковый полк, при лимите два снаряда в сутки на пушку и не очень зарься на харч. Другим, там, посеверней, на Курском выступе, и снаряды, и весь продукт понужней, там скоро самая главная работушка.
В мае перед вашим окопом и горелым германским танком на краю воронки расцвели два тюльпана. Зачем?.. Мы смотрели на них и вспоминали, кто и что ел до войны. А однажды утром к брустверу прибило ихнюю листовку. Бумага была плотная, белая и с картинками. На одной были нарисованы бомбы, снаряды, мины, гранаты, патроны... На другой — внушительный кусок хлеба, сало, консервная банка и холмик сахара.
То и другое означало дневной паек на каждого. В первом случае — «железо», обрушиваемое на нас, во втором — блага, если сдашься в плен. В конце стояла обычная приписка о том, что листовка одновременно служит пропуском для перехода линии фронта.
Мой «второй номер» на бронебойке, всегда всем недовольный Бельдиев, колхозный ездовой, живший до войны, по его любимому определению, «как нарком», критически оглядев листок, сказал:
— Для плану кидают. Такие и под Киевом были. А мы своего провианту подождем. Сталинграда дождались. И на еду час придет.
...Откуда нам было знать тогда, что тыл уже делает танков и самолетов, орудий и минометов больше, чем Германия, что за Волгой, по всей Сибири и по всему Алтаю расклеены плакаты: «Каждый пуд хлеба — снаряд по врагу!» Что после госпиталей, израненные, «по чистой» списанные дружки, наши «безвозвратные потери», каким не суждено было видеть ни днепровских плацдармов, ни Карпат, ни Одера, ни Вислы, ни горящего Берлина, — что они, солдаты самых первых лет войны, не заслужив ни ордена, ни медали, скрипят сейчас протезами, вправляют за ремень пустой рукав и под тем же Сталинградом, под Сальском и Батайском уже сеют хлеб. Сеют, чтобы весь его отдать потом нам, когда мы выйдем к Днепру, к Сивашам...
Хлеб войны. То насквозь промороженный, то подгорелый, то землисто-сырой, то пропахший грузовиками. И все-таки нам его давали. А как же там, за буграми, где садится солнце, — на временно оккупированной? Его там жгли, чтоб не достался врагу, прятали в балках, в лесах, в ямах. Его искали и отбирали каратели. За него расстреливали и вешали.
Хлеба нет ни зерна, как ни вытряхивай душу из старост и полицейских. И он есть! Для раненых бойцов, для партизан, целыми обозами под носом у гитлеровцев его везут в осажденный Ленинград. Стратеги «блицкрига» планировали, что занятые территории будут работать всеми ресурсами на них, а партизаны восстанавливают колхозы, открывают школы, над сельсоветами полыхают красные флаги. И — идет весенний сев, который «надо провести по-боевому».
Про партизанский хлеб мы читали. Но потом и сами видели леденящие душу картины. Идет полк большаком, а по обочинам на коровенках, а то и впрягшись сами, пашут женщины. В бурьянах, где еще окопы, трупы, мины...
И все-таки на Миусе мы дождались своего часа. Мглистым предвечерьем на головы нам с Бельдиевым в окоп свалился взводный с двумя вещмешками. Тяжело дыша и отирая пилоткой пот со лба, сияющий лейтенант прерывисто говорил:
— За все... дни. Хлеб... Сахар — табак... Сейчас ребята... еще принесут.
Скоро все это было разделено на плащ-палатке с аптекарской точностью. И отвернувшись, я отвечал, кому какая доля:
— Шаповаленко, лейтенанту, мне, Бельдиеву...
В ожидании, пока вскипят котелки, два ломтя я съел, густо посыпав их сахаром. Третий был слегка поджарен на железном боку буржуйки и обрел столь восхитительный вкус, что от нашего хлеба скоро не осталось и следа. Нет, это не было торопливым насыщением проголодавшихся. Это был наш пир!
Каждый кусочек разжевывался неторопливо, слегка похрустывал и запивался малым глотком кипятка. Для полноты удовольствия по первой мы закурили лежа и пришли к выводу, что после войны хлеб, иначе как поджаренным, есть не будем.
Мы еще любовались кудрявыми дымками цигарок, когда Бельдиев, просунувшись в блиндаж, сказал полушепотом:
— Прислухайтесь. Низом танки урчат. Пушки подкатывают. Народу в ходах сообщения набивается... Должно, наступать будем, товарищ лейтенант?
— Да, ждите две красные ракеты и зеленую.
— Теперя можно, — согласился Бельдиев, — поевши, веселее пойдем.
Анатолий ИВАЩЕНКО (1975)
