Моим отважным землякам, с оружием в руках
громившим фашистов на фронтах
Великой Отечественной войны 1941 –1945 годов,
посвящаю этот рассказ.
Автор
Это случилось неожиданно.
9 мая народ дружно собрался в аульном клубе, чтобы отметить очередную годовщину великой Победы. На сцене за длинным столом, накрытым красной тканью, занял место один-единственный человек – последний в ауле фронтовик Закирьян-бабай Камилов.
Собрание открыл глава аульной администрации, которую пожилые люди по старой памяти называют сельсоветом. Он и пригласил на сцену Закирьян-бабая.
– Уважаемые товарищи! – сказал глава администрации. – Наше сегодняшнее торжество несколько отличается от прежних. В прошлом году за этим столом сидели три наших односельчанина, три воина. А сейчас среди нас, как видите, остался единственный фронтовик. Прошу почтить память ушедших от нас за год, а также всех не вернувшихся с войны и умерших после нее воинов, наших односельчан, минутой молчания.
После того как был исполнен священный ритуал и все сели на свои места, глава администрации предоставил слово Закирьяну Гайфулловичу. Старик не вышел за трибуну, встал около стола, провел рукой по седым волосам и лицу, изборожденному глубокими морщинами, погладил ткань на столе.
– Дорогие односельчане, сородичи, дети! – заговорил он. – Поздравляю всех вас с Днем Победы. Спасибо вам за то, что дружно собрались на наш большой праздник. Этот день – настоящий праздник и во всем мире. В прежние годы фронтовики выступали перед вами один за другим. И все, что надо было сказать, уже сказано. Больше вроде и говорить не о чем. – Старик помолчал, обвел взглядом сидящих в зале. – Что еще сказать? Тут меня, должно быть, для того, чтобы смягчить сложившееся положение, назвали единственным в ауле фронтовиком. А по правде я – последний фронтовик. Не знаю, на что обрекает меня это звание – на радость или муку. Ломаю над этим голову с тех пор, как все
наши односельчане-фронтовики ушли в другой мир и я остался один. Счастливой считать выпавшую мне долю или горестной? Я не предлагаю спорить или говорить об этом в светлый час торжества. Просто заложите мои слова в память и подумайте об этом…
Закирьян-бабай больше ничего не сказал. Спустился со сцены и сел на свое место в зале.
Собрание, как всегда, завершилось концертом художественной самодеятельности.
Народ, высыпав из клуба, не спешил разойтись по домам. Люди, сбившись в кучки, делились мыслями, что вызвали слова Закирьян-бабая.
– Ну и вопрос поставил старик!
– Если бы не озадачил народ, Закирьян не был бы Закирьяном.
– Вот и думай: счастье ему выпало или горесть?
– А что тут думать? Так судьба распорядилась. С судьбой не поспоришь.
– Э, брат, больше никому так не говори! Слишком простой даешь ответ на сложный вопрос.
– Да-а, запустил бабай ежа в череп! Теперь и на работе будешь думать об этом, и ложась спать…
– Еще и во сне приснится…
– Впервые вижу, чтобы на празднике такая сумятица возникла.
– Это, друг, только начало. А если на празднике Победы в будущем году ни одного фронтовика не увидим? Вот когда будет полный аптрак!*
– Тогда нам самим, что ли, придется садиться за стол на сцене?
– Не только садиться. Придется рассказывать, что, мол, своими глазами видели живых фронтовиков. Рядом с ними жили-работали, случалось, рюмками чокались. Последний фронтовик Закирьян-бабай Камилов вот тут на сцене стоял…
Слово, как известно, к слову тянется. Но о чем бы ни шла речь, разговаривать на улице всю ночь невозможно. Разве что влюбленные парни и девчонки такую нагрузку выдерживают. Мало-помалу люди разошлись по домам. И возле клуба, и во всем ауле установилась тишина.
__________________________________________________
*Аптрак (искаж.) – состояние крайней растерянности. (Здесь и далее примечания переводчика.)
Однако разговоры, начавшиеся вечером у клуба, на следующий день возобновились. В магазине ли, на улице ли встретятся несколько человек – опять заходит речь о выступлении Закирьян-бабая. Со временем эти разговоры приутихли, но не сошли вовсе на нет. Вопросы остались, только переместились они в душу, во внутренний мир каждого. Мысли о последнем фронтовике заметно изменили умонастроение в ауле: меньше стало пустопорожних разговоров и споров по пустякам. Весь аул как бы враз тяжело вздохнул, молча задумался.
В этом вздохе как будто выразились примерно такие суждения и вопросы:
«Почти все ветераны ушли из жизни, а мы прозевали возможность поучиться у них. Какое недомыслие! А поучиться было чему: их совестливости, верности долгу, стойкости, мужеству… Что успели мы перенять у них? Вобрали ли в память услышанное от них – саму Историю, прозвучавшую из их уст? Или, занятые повседневной суетой, погоней за выгодой, и не думали об этом? Ведь случалось, что не уделяли фронтовикам никакого внимания. Вместо того, чтобы позаботиться о них, отмахивались от их нужд, досаждали пустыми разговорами. Даже срывались с языка колкости в их адрес – мол, надоели своей настырностью…».
* * *
У селянина нет времени, чтобы предаваться философии, долгим разговорам. Сразу после происшествия в День Победы подступили обычные на селе заботы. В разгаре – сев на полях. Те, кто не занят в поле, усердно сажают картошку на своих огородах, готовят грядки под зелень. Едва отдышатся – надо будет ухаживать за посевами, а тут и травы подоспеют. Народ с раннего утра до заката будет колготиться на сенокосных угодьях, спеша запастись на зиму кормом для скота. Глядь-поглядь – уже и уборочная страда подкатывает.
У Закирьян-бабая каждый час долгого летнего дня тоже на счету. Сегодня поднялся чуть свет, отыскал свою отпущенную на ночь попастись лошадь, привел домой. Свозил жену в больницу показаться доктору: недужится старой. На очереди – очистка сарая. Поднакопился там навоз, пожалуй, на полную арбу наберется, надо вывезти. А пока что отвел лошадь на задворки, за гумно, пусть пощиплет травку. Присев на корточки, наложил путы. Лошадь потерлась мордой об его спину. Старик поднялся, обнял ее голову, поцеловал звездочку на лбу, приказал:
– Ты, Рыжуха, тут, где тебя оставляю, и щипли. Не отходи далеко в сторону. Я, как только нагружу арбу, приду за тобой. Сегодня у нас работа не спорилась. Пока туда-сюда ездили, уже и полдень наступил. Никак за дело взяться не можем.
Рыжуха, высвободив голову из его рук, потянулась к траве.
Дома хозяина ждала новость. Когда, ополоснув руки, сел за стол чаю попить, жена, Газима, сообщила:
– Пока ты отводил лошадь, подъехал к воротам Гульйыхан-сельсовет. Говорит: «К вам сегодня придет комиссия. Пусть Закирьян-агай ни на секунду из дому не отлучается. И ты, Газима-апай, сиди дома. Приоденьтесь покрасивей, в доме и во дворе приберитесь, перед воротами подметите». В комиссии, сказал, будет какой-то начальник. А тебе велел особо передать: пусть, говорит, сегодня Закирьян-агай шайтанов напиток даже близко ко рту не подносит. Знаю, говорит, что непьющий, но на всякий случай предупреждаю…
– Вот тебе на! – Старик пододвинул свою чашку к жене, чтобы налила чаю. – Я собирался вывезти навоз, потом съездить в лес за сушняком. Теперь что же – сидеть ждать? Не спросила, что за комиссия, что будет проверять?
– Как же, спросишь его! Гульйыхан-сельсовет торопился, даже не зашел в дом. У ворот разговаривали. Пока я соображала, что к чему, сел в свой «жигуль», хлопнул дверцей и укатил.
– К чему бы такая спешка?
– Придет комиссия – все сами объяснят. Нам остается только ждать.
– Да, война план покажет. Поскорей бы пришли. Не с руки мне целый день ждать. В лесу кучу сушняка приготовил, надо привезти до дождей. Ладно, женушка, будь что будет. – Закирьян допил налитый в чашку чай, возблагодарил за него небеса, по обычаю мазнув ладонями по щекам, встал из-за стола, вышел во двор и присел на лавочку у забора. Пробормотал себе под нос: – И чай сегодня не в чай получился, хоть покурю всласть…
Закурил, а в голове зароились мысли. Что за комиссия? Сельсоветская? Из района? Из Уфы? Возможно, из военкомата. Что ни говори, Закирьян – участник войны. В последнее время на самом верху, в Москве, заговорили о ветеранах, требуют от местных властей, чтоб о них больше заботились. С другой стороны, какая бы комиссия ни пришла, разницы нет. Он преступлений не совершал. Не убивал, к примеру, колхозную лошадь. Не воровал. Никого не хулил – ни бригадира, ни председателя сельсовета, ни районное или республиканское руководство. Пусть приедет комиссия хоть из самой Москвы – нет на Закирьяне никакой вины. А вот что скажешь, если придут вручать юбилейную медаль за участие в войне? Ведь трижды уже вручали. Или, напротив, начнут разбираться, правильно ли получил воинские награды?
Мысли, мысли… Цепляются одна за другую, несутся потоком, и нет им конца. Старый воин кинул под ноги окурок сигареты, растер кирзовым сапогом, чтоб – упаси Аллах! – пожар не случился. Встал, выпрямился, мысленно повторил привычное присловье: ладно, война план покажет. Пусть хоть из самой Москвы окажется комиссия – встретим как положено. Молоко есть, сметана есть, можно курицу зарезать, посуду тоже имеем. Добро пожаловать!
* * *
Не тот человек Закирьян-бабай, чтобы сидеть в ожидании комиссии сложа руки. Вывез-таки на огород воз навоза. Натаскал из колодца воды в банный котел и в лотки для скота и птицы. Напоил лошадь. Отряхнулся, ополоснул лицо и руки, зашел в дом. Глядь – Газима лежит на нарах за печью. Без причины средь бела дня она не ложится. Значит, подскочило у нее давление, почувствовала себя плохо. Старик осторожно тронул пуховую шаль, которой жена накрылась.
– Захворала?
Она не ответила, лишь открыла и закрыла глаза. Ясно. Надо сходить за медсестрой, та дело свое знает: сделает укол, подбодрит ласковыми словами, поставит старуху на ноги. Не впервой. Не счесть, сколько уже раз Закирьян с Газимой пережили это.
Более полувека живут они вместе. Трех дочерей и сына вырастили. Стали дедушкой и бабушкой дюжины внуков и внучек. Только редко, к сожалению, их видят.
Закирьян-бабай девятый десяток отсчитывает, но годам пока не поддается. Хозяйствует, лошадь содержит, за дворовой птицей, козами и овцами ухаживает. А Газима здоровьем похвалиться не может. То и дело разные хвори за нее цепляются. Их она так ли, сяк ли перемогает, замучили скачки кровяного давления, с ног ее валят. Сколько уж лет на уколах да таблетках держится. После каждого гипертонического, как это называет доктор, криза Газима говорит:
«Ладно еще старик у меня есть. В больницу доктору показаться возит. Дома от меня не отходит. Накормит-напоит, воды лекарство запить подаст. Без Закирьяна я давно уж протянула бы ноги».
В последнее время доводится слышать от нее и такие слова:
«Состарились. Одного лишь у Аллаха прошу: не призови к себе Закирьяна раньше, чем меня, пусть он меня в последний путь проводит».
У Закирьяна желание противоположное:
«Да продлит Аллах жизнь Газимы, ни на день не оставит меня без моей старушки!»
Когда, откуда взялось это желание – сам не припомнит..
Подумать, так он вроде вправе обижаться на судьбу за такую жену. Много на него навалилось забот и хлопот из-за того, что Газиму смолоду мучает эта болезнь. В доме и все женские дела подчас приходится брать на себя. Он и еду готовит, и посуду моет, и пол подметает, и постель меняет. И во дворе дел невпроворот. За живностью ухаживать, на огороде хлопотать, сеном и дровами запасаться, в магазин ходить – все на нем. Ладно, теперь, на пенсии, время не так поджимает, как раньше. Когда работал в колхозе, надо было успевать и там и тут. Успевал, на все его хватало. Дочери и сын помогать, конечно, помогали. Но теперь они – что утренняя роса: как говорится, луна ее видела, а солнце забрало.
Дети в городе живут, у них там – штатная работа. Приедут ненадолго – и то радость. Дочери, правда, наедут гамузом, наведут в доме порядок, все перестирают – и одежду, и постельное белье, и полотенца, вплоть до кухонных тряпок. Отец только успевай воду из колодца доставать. Мать в баню сводят, оденут во все чистое, посадят в красный угол. Закирьян-бабай под разными предлогами крутится около нее. Когда детей рядом нет, подсядет к ней, обнимет. От нее исходит приятный аромат свежепоглаженного белья, к которому примешивается чуть слышный запах ее тела. Старик будто хмелеет от этого запаха, сердце у него начинает биться учащенней. Газима отталкивает его от себя: по-настоящему, глупый, обнимает, дети ведь могут увидеть. А ему хочется вдыхать и вдыхать ее запах.
Сидят, вспоминают молодость…
* * *
Закирьян впервые обратил на нее внимание в клубе. Собрался народ на праздник по случаю первой годовщины великой Победы. Сначала выслушали доклад и речи нескольких воинов с наибольшим количеством боевых наград на груди. Затем аульная молодежь выступила с концертом.
К этому времени в аул вернулись около трех десятков оставшихся в живых фронтовиков. Кто без руки, кто без ноги, кто без глаза, кто с лицом, обожженным в подбитом вражеским снарядом танке… Некоторые еще не расстались с костылями. Как ни удивительно, были среди них и не получившие ни единой царапины. Несколько человек. Какими ушли на войну, такими и вернулись. Инвалиды, казалось, выпячивали свою инвалидность: вот, мол, мы побывали в настоящих сражениях. Да, наверно, это только казалось. А те, что вернулись целыми-невредимыми, будто стеснялись этого, старались не бросаться в глаза.
Но старикам, женам, детям все фронтовики были дороги, истосковался по ним народ. Поначалу за каждым ходили, можно сказать, по пятам, вызнавали подробности фронтовой жизни, а более всего хотели узнать, не встречались ли им случаем не вернувшиеся близкие – сын, муж, отец. На кого-то пришла похоронка, а на кого-то – нет, пропал без вести.
Надо сказать, Закирьян по молодости успел поучаствовать только в войне с Японией. Эта короткая, длившаяся двадцать четыре дня война воспринималась и воспринимается лишь как эпизод Второй мировой. Победа над японскими милитаристами у нас не празднуется отдельно, она как бы влилась в единую Победу с большой буквы. Между тем и в этой короткой войне погибли более ста тысяч наших воинов. Вдумайтесь-ка в эту цифру. Сто тысяч! Гибель даже одного человека для конкретной семьи – трагедия, огромная, невосполнимая утрата. А в стране тогда к десяткам миллионов жертв самой страшной в истории войны добавились еще сто с лишним тысяч павших на полях сражений и не меньшее число безутешных отцов, матерей, жен и сирот. И то надо принять во внимание, что среди погибших было много молодых ребят, подхваченных последней призывной волной военных лет. Ребят с пушком на губах, ребят, еще не успевших влюбиться, создать семьи. Значит, к жертвам можно отнести и неисчислимое множество детей, которые могли бы родиться…
Но отвлечемся от горестных рассуждений, вернемся в аульный клуб на празднование первой годовщины великой Победы. После концерта заведующий клубом принялся за организацию игр и плясок. Отодвинули скамейки в сторонку, образовали на освободившейся площадке круг. В руках двух самых умелых гармонистов аула запели саратовская и шуйская гармони. В круг один за другим вышли три молодых фронтовика. Поскольку их демобилизовали совсем недавно, они были еще в военной форме. Двое скинули шинели, бросили на край сцены, третий вручил шинель стоявшей впереди девушке:
– Побереги-ка ее, сестренка, она помогла твоему Закирьян-агаю вернуться живым!
Продолжение читайте на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Тимергали Кильмухаметов
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.
