Елена Кирилловна, поправив сарафан и сунув ноги в шлепанцы, привычным движением взяла из прихожей деревянный стул с изогнутой спинкой и точеными ножками, распахнула дверь и вышла во двор. Прислушалась, пригляделась. Тихо, будто вымерло всё. Оно и понятно, жара всех сморила. Кто помоложе, на речку купаться пошли, напоследок лето проводить, кто постарше, лежат сейчас в прохладных комнатах за шторками, потягивают квас и слушают бубнилку, радио то есть.
Лена радио не любила, терпеть не могла этого постоянного шума, надоедливых голосов и песен, что как на пластинке, одна за другой, повторялись весь день, а потом сами собой слетали с языка, точно намазан он ими.
Женщина прошла по дорожке, распахнула калитку, примерилась и поставила в теньке под липовым деревом свой стул. Проверила, не шатается ли, подоткнула под одну из ножек специально хранящуюся тут же, в траве, деревяшку, потом вернулась в дом и принесла оттуда корзину, поставила к ногам, вздохнула и села. Оправив цветастую юбку и обмахиваясь газетной гармошкой–веером, Елена Кирилловна приготовилась наблюдать.
— Здравствуйте, тётя Лена! — кивнула женщине Маша, молодка, что недавно вышла замуж за парня из соседней деревни и теперь перебиралась к нему, волоча остатки пожитков, те, что не уместились в машину.
— Здравствуй, Машенька! Уезжаешь? — Елена Кирилловна внимательно рассмотрела чемодан, узелок и два пакета, что тащила соседка.
— Ну, вы же знаете… — светясь от счастья, ответила Маня. — С мужем буду жить, в Дятьково. Сейчас на автобус иду.
— А что ж муж–то, как там его звать, не помогает? Негоже такие сумищи тебе носить! Ноги полопаются! — Елена Кирилловна сама мучалась венами, перебинтовывала ноги, мази разные из города просила привозить, таблетки. Не помогало…
— Да тут всё легкое.
— Небось, картинки свои везешь?
Мария давно забросила художественную школу, некогда было туда бегать. То мать болела, вместо нее за прилавком в «Продуктах» стояла, то училась на курсах, хотела в медпункт устроиться, но не взяли, не было свободного места. Зато теперь в Дядьково будет помогать фельдшеру. Только иногда, на выходных или вечерами, Маша вытаскивала во двор мольберт, наливала в масленку льняного масла из большой бутыли, которую выклянчила у дяди Петра, мастера–краснодеревщика, выдавливала из тюбиков краски, задумывалась на миг, и, закусив губу, писала… Закаты, бабу Лену на стуле у забора, под ветвями цветущей липы, еще писала бегущую по дороге собаку Ганьку, лохматую, рыжевато–белую, с черным пятном на спине, ребятишек, плещущихся в реке… И всё выходило у девушки живым, солнечным, светящимся…
— А как же! — засмеялась Мария. — Везу. В комнате нашей с Павликом развешу, будет красиво.
— Умничка… Умничка, девочка моя. Ну, подойди поближе, гостинец дам! — Елена Кирилловна поманила соседку рукой. — Вот тут тебе… С мужем поешьте, с праздником, ласточка ты моя!
Лена вынула из стоящей рядом с ней корзинки несколько сочных, с разлитыми по бокам красно–оранжевыми прожилками яблок, сунула их в руки Маше и кивнула.
— Вот теперь иди, иди, а то на автобус опоздаешь!
Девушка благодарно кивнула.
— Спасибо, баба Лена! Спасибо! Побежала я!
И заспешили ее шустрые ножки в босоножках по пыльной дороге, замелькало между березами ее голубое платье.
— Мамкино… — довольно кивнула Лена.
Много лет назад Машина мать, зашуганная, тихая, как мышка, приехала сюда вместе с мужем, Алексеем. Лёшка жил в Мотькино с рождения, гроза всей округи, разоритель огуречных зарослей и сто раз битый за свои вылазки, к двадцати пяти остепенился, выучился на электрика, теперь лазил только по столбам, людям свет тянул. А заодно и себе лампочку в дом привел, светлую, добрую, ласковую Катю. Елена Кирилловна тогда еще не сидела целыми днями у калитки своего двора, а трудилась на почте, разносила газеты, письма, журналы, пела в самодеятельности, в Доме культуры, а вечером, сидя с мужем, Шурочкой, за столом в комнате, видела, как суетится у себя в избе Катя, хозяйничает, ждет Алешу с работы.
— Хорошая девочка, солнечная такая! — довольно говорил Ленин муж. — Повезло Лёшке.
— Ну а чего ж! Он и сам ведь молодец. Даром, что в детстве наш курятник обчистил, яйца для инкубатора собирал.
— Хе! — усмехнулся Шура. — Экспериментатор!..
И вот такое же было на Кате голубое платьице, когда гуляла она с маленькой Машей на руках, уходила в поле и плела дочке венок – нежно–белые ромашки, желтенькая, пушистая кашка, наполненные звоном пчел колокольчики, травные колоски… Маша, довольная, победно улыбающаяся, топала обратно домой, останавливалась рядом с калиткой Елены Кирилловны и ждала, когда соседка заметит ее украшение.
— Это кто ж такая? Королевна? Царица? — кричала в окошко Лена, вытирая руки о фартук. — Чья такая красота тут ходит? Кать, привет! Не ты девочку потеряла?
Катя смеялась, чуть наклонив голову набок, и тогда ее рыжевато–соломенные волосы, ловя в свой плен солнечные лучи, сверкали и переливались золотистыми искрами.
— Мамина я! Мама вот, я вот! — гундосила Маша, хватала мать за руку и подталкивала её вперед.
— Ах, мамина! Тогда зайдите, мои хорошие! Пирог я вам испекла.
Такие яблочные пироги удавались только у Лены. У других тоже было вкусно, но не то…
То ли сорт яблок, то ли особый способ замесить тесто тут делали своё дело, то ли просто душа у Елены Кирилловны была такая светлая, что через ловкие руки переходила она в пирог, высвечивая его изнутри медово–прозрачными дольками яблок.
В Мотькино у всех росли яблони. Корявые, кое–где поросшие мхом, с подламывающимися от тяжести плодов ветвями, они превращали сады в диковинные россыпи красных, желтых, охристо–бурых, прозрачно–белых самоцветов, которые, собрав, несли по традиции в церковку, освещали на Преображение Господне, а потом ели так, сушили на крышах сараев и прятали в полотняные мешки, варили, мочили и томили в сахаре, сводя с ума ос и пчел. А потом, зимой, сидя в жарко натопленных избах, вынимали заготовленное летом угощение и выпускали наружу аромат лета…
… Глядя вслед убегающей девушке, Лена вздохнула. Много всего было, хорошего, дурного, радостного и страшного. И будет еще больше. И будут яблоки, только вот кто собирать их придет?
Мужа Лена похоронила пять лет назад. С тех пор и сдала, всё больше сидела на своем скрипучем стуле у заборчика, у огромной, высоченной липы, смотрела на мир, как тот перетекает из сейчас в былое, как всходит и заходит солнце, как бегут мимо люди. Всех их Лена знала, все с ней здоровались, останавливались, беседовали и спешили дальше.
Так раньше сидела у калитки Ленина мама, тоже уже в возрасте, в неизменно накинутом на плечи платке. Елена тогда матери стеснялась. Что, мол, она как надсмотрщик, заняла наблюдательный пункт, устроилась и отвлекает прохожих.
Дочь тогда даже с мамой часто ругалась по этому поводу.
— Ну что тебе, заняться что ли нечем?! Пойди, книгу почитай, телевизор посмотри! Сидишь тут, всех смущаешь! — шептала Лена и, подхватив мать под руки, уводила её в дом. Павлина Николаевна тихо подчинялась, тащила за собой стул, роняла платок на землю, Лена, ругаясь, подбирала его, встряхивала и, закинув себе на руку, шла к крыльцу.
— Всё, сиди здесь. Я скоро письма разнесу, приду, чай пить будем!
И захлопывала дверь, оставляя мать грустить у окошка.
Павлина, устроившись поудобнее и проводив взглядом дочку–почтальона, надевала очки, брала в руки пяльца и осторожно, надув губы, вышивала. Крестики ложились у нее ровненькими, складными рядками. Палочки, палочки, а потом глядь, котенок с клубком играет, цветы в вазе томятся, жарко им от солнца, бьющего в окно… Вышивок этих было много. Все Лена сохранила, что–то оформила в рамку и украсила стену, что–то, обметав по краям, положила на комод под статуэтки дам в красивых бальных платьях…
Игоря, Лениного мужа, Павлина еще застала. Он пришел в их дом, сел напротив рукодельницы за круглый стол, положил перед собой руки. Павлина посмотрела на него поверх очков, улыбнулась.
— Вы, наверное, меня не знаете, — начал гость. — Но я пришел просить руки вашей дочери. В общем… В общем, любим мы с Леной друг друга, хотим пожениться… Вот…
Павлина видела, как дрожат его губы, слышала, как дает петуха голос. Значит, действительно, любит. Боится, что откажет Павлина…
— Как хоть звать–то тебя, добрый молодец? Ленка у меня скрытная, молчком, молчком, а такого жениха себе отхватила!
Павлина Николаевна улыбнулась.
— Игорь. Игорь Андреевич Панов, я в райцентре работаю.
Парень встал, как будто сейчас экзамен будет держать перед маленькой этой женщиной с пяльцами в руках.
— Игорёк, значит. Ну, значит, внуки Игоревичами будут. Садись ты уже, чай принесу, отметим! Жалко, Ленин папа уж не с нами, а то принял бы, поговорил…
Помолчали. Разливая по чашкам горячий напиток. А к чаю были малиновые рогалики, закрученные замысловато, смазанные для румяности яйцом взбитым, да посыпанные сахаром.
Игорь ел, только за ушами трещало. Потом всегда просил такие испечь, когда праздник какой был…
Выйдя замуж, Лена переехала к Игорю, перевелась в районное отделение почты, там судьбу свою плела, но маму часто навещала. За сидение у калитки она Павлину больше не журила, наоборот, приятно ей было, что мама сидит, ждет, а как завидит вдалеке на дороге знакомую фигурку, встанет, снимет с плеч платок и машет, машет неистово, радуется…
Лена вспомнила, как однажды перепугалась, даже сердце чуть из груди не выпрыгнуло, когда приехала очередной раз навестить мать. В тот день Елена Кирилловна, получив на работе выходной и проводив Игоря в город, поехала к Павлине. Автобус быстро привез ее к остановке, Лена, улыбаясь, шла по дороге мимо заборов, ладных, пряменьких, словно по линейке выстроенных, мимо садов, где деревья были усыпаны наливающимися соком яблоками. Август был уж на изломе, скоро собирать урожай, готовить огород к спячке. Кто–то кивал Лене, с ней здоровались, перекидывались двумя словами и снова погружались в свои дела. А Лена, идя вперед, всё вглядывалась в дымящийся от разогретой земли воздух. Через него не было видно ни яркого, в красных маках, платка матери, ни ее стульчика на фоне выкрашенного в коричневый цвет забора, ни мирно сидящей в неизменной позе фигурки.
Лене даже показалось, что прохожие смотрят на нее как–то сочувствующе, словно жалеют. Женщина испуганно остановилась, потом зашагала быстрее, побежала по дороге, путаясь в длинной юбке и ловя ртом душный, пахнущий сухой травой воздух.
У калитки никого не было.
— Мама! Мама! Да что же это?! Мама! — Лена тыркалась в дверь, но та не поддавалась. — Мама, отопри!
Женщина стала искать ключ в сумке, не нашла, закусила губу, закрыв глаза и часто–часто задышав. Потом вспомнила о запасном ключике, что хранился под половичком, открыла дверь и ворвалась в горницу.
Пусто… Аккуратно убранная кровать, стол с белой, праздничной скатертью, фикус на окошке блестит сочными, жирными листьями, тикают часы на стене. Птицы на маминой вышивке раскрыли клювы и тянутся к волшебным, похожим на лилии цветам.
А мамы нет.
Лена медленно прошла внутрь, села, облокотившись руками на стол и вздохнула, ругая себя за глупый страх.
— Лена? Детка, это ты? — раздались по досочкам ступенек тяжелые, медленные шаги. Павлина, поставив рядом с собой корзину, укрытую полотенцем, радостно улыбнулась. — Приехала? Очень хорошо, помоги, пожалуйста!
Лена вскочила, накинулась на мать:
— Ты где была? Где ты была?! Я пришла, всё заперто, тебя у калитки нет. Я испугалась, мама!
— Да ну что ты! Леночка, ты чего?! — Павлина ласково погладила дочь по спине, прижала к себе, обняла, баюкая, словно девчонку малую. — Яблочки светить я ходила. Сегодня ж праздник. Ты погляди, какие в этом году большие уродились! А где внучок, Ромка где?
К тому времени у Лены и Игоря уже был пятилетний сын.
— Рома в садике. Я одна. Мама! Ну как же ты такую тяжесть таскаешь, всю спину надорвешь!
Елена Кирилловна втащила в дом корзинку, отогнула ткань и улыбнулась. Яблоки и впрямь были загляденье. Точно воском покрытые, одно к одному, они теснились в плетенке, светясь красными бочками и тыкая вверх ножками. На каждой ножке, так уж получилось, осталось по одному яблоневому листику. Красота…
— Так Яблоневый Спас, дочка… Вот, к батюшке ходила, святить…
Лена только покачала головой…
У Павлины Николаевны были самые вкусные яблоки во всей деревне. Это признавали все, не спорили, а скорее гордились, что и у них, в Мотькино, есть своя достопримечательность, чудо–яблоня.
Саженец давным–давно привез с выставки из самой Москвы Ленин отец, Кирилл, посадил во дворе, холил, лелеял, окапывал и поливал диковинными снадобьями, на зиму укутывал рогожкой. А как появился на яблоньке первый цветок, Кирилл оберегал его, боялся заморозков, каждый день бегал проверить, есть ли завязь под мастиковыми, розово–белыми лепестками.
— Есть! Есть! — довольно сообщил он, грозя тянущей к цветку руку Лене. Она любила собирать цветки на украшения куклам. — Не тронь, это же сорт!
Важно так сказал – «Сорт», дочь яблоньку сразу зауважала, вслед за отцом таскала к ней лейки с водой, что только надоедливых мух не отгоняла, чтобы не попортили плод…
Первое яблоко поровну разделили между Павлиной, Кириллом и Леной. Сладость мякоти, белой, пронизанной розовато–красными прожилками, точно кожа девушки, заставляла качать головой и только довольно причмокивать…
Так и повелось, что самые сладкие яблоки, самые большие и сочные, росли у Павлины в саду. Сколько потом не прививали соседи себе веточки, не терзали Кирилла, какой сорт, он и не помнил. Или просто не говорил…
… Маша родилась, когда Лене было уже к пятидесяти. Рома жил самостоятельно, уехав и работая в городе, а Елена Кирилловна похоронила маму и вернулась в родной деревенский дом. Хозяйство было уж ей вести тяжело, сил не хватало, грядок поубавилось, цветы разрастались, бушуя на жирной земле вопреки просьбам хозяйки умерить свой пыл. Лена ковырялась в саду, много читала, стала, вслед за матерью, вышивать.
Маша, любопытная, шустрая, вертлявая девочка, курносая, с личиком, покрытым конопушками, заглядывала к Лене через щели в заборе.
— Ну, что, вертихвостка, иди сюда, вот я тебе огурец принесла. Смотри, какой великан! — Елена Кирилловна улыбалась, наблюдая, как радостно расплывшаяся в улыбке мордашка протискивается к ней, раздвигая доски, как тянется ручонка к колючему огурцу, а потом зубки, белые, еще молочные, хрустко откусывают большой кусок.
— Спасибо, тётя Лена! — невнятно произносит девочка, а потом, окликнутая матерью, бежит домой. — Тёть Лен, во! — Машенька показывает поднятый вверх большой палец. Этому жесту научил ее отец.
— А то! — смеется Лена. — Ешь, пока муравьишки не отобрали…
С Машей у Елены Кирилловны были особые отношения. Они, как маятник, то кидались в сторону благодушия и полного понимания, то вдруг направлялись к северу, и тогда Маша ворчала на соседку, тихо, только себе под нос:
— Что та всё сидит на своем стуле, пошла бы, делом занялась! Что смотрит, следит, ничего не пропустит! Что таращится, отвернулась бы…И так без конца, пока то ли луна не сменит свою фазу, то ли не пройдет время, сделав Машу чуточку взрослее…
…Елена Кирилловна на свадьбе у Машеньки не была и теперь всё представляла себе, как девушка выглядела в платье. Красавица наверное… Да и так красавица!..
… За деревьями загрохотало, поднялся ветерок, закачал березы, ссыпая с них пригоршнями сердечки–семена. Елена Кирилловна, еще посидев немного и раздав большую часть яблок, спрятанных под вышитым полотенцем, засобиралась домой. Гроза совсем близко, а с ней, да на исходе августа, придут холода… Жаль…
Лета всегда мало… Как будто пьешь его и напиться не можешь, дышишь, а всё равно не хватает. Пытаешься полной грудью набрать жар, но не получается…
Елена зашла в дом. Забыла!! Про тесто забыла! Оно уж из кастрюли наружу выпросталось, стекает, тугими складками висит, пыжится, пузырями дрожжевыми исходит!
Женщина бросилась тесто обратно запихивать, руки перепачкала, но улыбается. Удастся пирог! Примета у них с матерью такая была – если тесто убежит, не досмотрит за ним хозяйка, то обязательно яблочный пирог выйдет добрым, сдобным да ноздреватым. Точно!.. Только угощать особенно и некого. Так, соседям раздала по кусочку и себе оставила…
… Маша долго не приезжала в свой дом. Ну, подумала Лена, значит, сложилось у них всё, значит, любовь царит, мир. Когда в новой семье плохо, всегда в родной дом тянет, а тут, глядишь, и не прогадала девчонка. Хотя выскочила замуж двадцати трех лет от роду, сама еще птенец, а уж гнездышко строит. И муж молодой, горячий, еще на кого другого засмотрится… Ну, дай Бог, сладится…
… Зима подкралась осторожно, дав людям как следует подготовить поля и пашни, огороды и избы, разрешила по холодку нарубить дров и запастись щепой для рождения животворящего огня, позволила птицам, покружив последний раз над рекой, выстроиться клином и раствориться в пронзительно голубом небе. Медленно, аккуратно затягивала зима воду под тонкую пленку льда, рассаживала на деревьях гномьи шапки снега, выдувала из забытых стогов сена летнее тепло. А потом за одну ночь накрыла всё пушистым своим одеялом. Пора! Зима пришла…
Каждый день Елена Кирилловна, одевшись потеплее и укутав ноги, гуляла неспешно по деревне, здоровалась с соседями, вела пустые, незначительные беседы, ведь все ей знакомы, всем когда–то почту приносила, всё их житье–бытье знала. Так и услышала, что плохо у Маши, что будто видели её в той деревне, куда уехала, и нет у неё счастья. То ли муж гуляет на сторону, то ли она сама не рада с ним быть…
Елена Кирилловна расстроилась. Неужто девчонка первую любовь за настоящую приняла, а та туманом оказалась? Машины родители, как дочь замуж выдали, сами уехали. Может к родственникам, может просто в город подались. Лена этого не знала, только дом Машенькин стоял заколоченный, тихий, с грустно повисшими бровками–сугробами на ставнях.
А ближе к Новому году, когда уже во всю на стеклах разрослись причудливые морозные узоры, Лена увидела её.
Маша медленно брела по дороге с чемоданом в руках. Она ни с кем не здоровалась, будто даже чуралась прохожих. Идет, голову в плечи вжала, спотыкается.
— Маша! Машенька, да что же это?! — Елена Кирилловна выскочила на крылечко. — Иди ко мне, Машенька, у вас, наверное, выстужено всё!
Соседка равнодушно посмотрела на свой дом, потом пробежала взглядом по тете Лене, кивнула.
— А вы всё здесь? На стуле холодно, да? Так вы из окна? — видимо, сегодня маятник их с Еленой отношений качнулся в сторону севера. — Наблюдаете? Ну вот, пришла.
Маша толкнула калитку, медленно поднялась к Лене на крыльцо, вытерла ноги и зашла внутрь дома.
— Я случайно… Я тут гадать надумала, села, подняла глаза, ты идешь… — лепетала Елена Кирилловна, хотя уж перед этой девчонкой ей оправдываться совершенно и не нужно было.
— Гадать… — усмехнулась Маша. — Да вы и гадать–то не умеете. Ладно, теть Лен, можно чаю горячего?
— Конечно, сейчас сделаю. Ты садись.
Когда на столе уже стояли две кобальтовые, праздничные чашечки с золотыми ободками, а посередине, на фарфоровом блюде, толкались боками наскоро испеченные крендельки, Лена выжидательно посмотрела на гостью.
— А… Вы ждете, что я рассказывать стану? Ну, как Павлик мои картинки со стен срывал и ногами топтал? Как кричал, что глупостями занимаюсь вместо того, чтобы семью взращивать… Ребенка он хочет, а я пока нет… Я опять живописью занялась, душа просит… А на это время нужно, силы. Вроде как и семья теперь, и муж мешают… Так бы была одна, забот никаких, никому ничего не должна, сиди, себя совершенствуй… Вот такие дела, тётя Лена…
Маша вздохнула. Она налила себе еще чаю, бросила в чашечку кубик сахара, а потом забыла и отвернулась.
— К матери хотела поехать, да у них сейчас какие–то гости, для меня места нет… Я поживу тут немножко, а, теть Лен?.. Тошно мне всё, Павлика видеть не хочу. Как будто обманула его… И себя обманула…
— Да живи, сколько хочешь! Я тебе мешать не буду, места много, тепло, хорошо. И советовать ничего не буду, само придёт… Решение родится, когда готова будешь. А пока… Знаешь, что мы с тобой сделаем?!
Лена встала.
— Что?
— Мы будем печь. Всё–всё, что умею, тебе передам. Дочки у меня нет, невестку сын пока не обещает, так что тебе знания перейдут…
Маша сначала нахмурилась – ну какая ей сейчас готовка! Лечь, свернуться калачиком, да и выть белугой о судьбе своей непонятной… Нет, тянет ее Лена, каждый день на кухоньку тянет свою, а там уж и мука, и яйца приготовлены, и сахар горкой на блюдце лежит…
Сначала готовили молча, Лена только указания давала. Потом, дня через четыре, Маша потихоньку оттаяла, стала песни напевать, тягучие, томные, как мать её пела. Потом с Еленой Кирилловной стали происходить у них беседы – о женской доле, о мужчинах, о том, как сладить им друг с другом, двум этим стихиям…
Что–то Лена знала, что–то нет, но отвечала, как сердце подсказывает.
— Павлик знает, что ты тут? — поинтересовалась Елена Кирилловна.
— Знает.
— Ну, значит, приедет скоро. Ты готова будь, испечем ему пироги, ох, и угодим! Как угодим!..
— Не приедет. Он гордый.
— Ну, гордость от глупости недалеко шагает. Поглядим…
Слухи о том, что вернулась Маша без мужа, что живет она теперь у почтальонши, поползли по деревне белыми змейками, стали люди шептаться. Сладилось–не сладилось, он подлец, аль она с червоточиной, что, почему, от чего…
Мария расспросов избегала, с детства в свою душу мало кого пускала, а сейчас и подавно. Но грустила, сидя в избе, переживала, сама в себе копалась, препарировала, а бактерии разлада их с Павликом не находила…
Тот тоже переживал, страдал, но ведь гордый, как первому уступить, как приехать домой звать? И стыдно, и себя уронить не хочется… Но без Маши дома плохо. Стены пустые, в обои запрятанные, не радуют, на столе – простая холостяцкая еда, и не потому, что Павлик готовить не умеет. Не хочется ничего, не ради кого стараться… С друзьями пробовал сидеть — тошно. В одиночестве пить — противно. Всё прислушивается он, не раздастся ли звонок в дверь, не вернется ли Мария…
Тридцатого декабря Павлик не выдержал, рванул в Мотькино. Дорога снегом завалена, трактор не справляется, по три раза проходит, толку никакого, с неба валит и валит снежная канитель, как будто взбесилась природа!
Елена Кирилловна, прикорнув, сидя на стуле у окошка, вдруг услышала стук в дверь, встрепенулась, посмотрела на Машу. Та, разложив на столе всё необходимое, писала маслом на досочке что–то летнее, сочное, то ли арбуз, то ли помидор. Лена разобрать без очков не могла.
— Стучат будто! — тихо сказала женщина.
— Да показалось! — отмахнулась Маша. Она была сейчас в том состоянии творческого азарта, когда за ухо засовываешь кисть, а другой уж малюешь от души, а руки всё зудят от желания писать и писать. Это возрождение, обновление души. Лена, по крайней мере, так сие явление истолковывала…
Постучали опять, неловко потоптались на крыльце, кашлянули.
— Посмотрю, кто.
Елена Кирилловна встала, разминая занемевшие ноги, прошла в сенцы, отворила.
Павлик, что дед Мороз, весь в снегу, с красным носом и в легкомысленных ботиночках, стоял на пороге.
— Из… Извините, а Маша дома? То есть, Маша здесь? Мне бы поговорить…
— Машенька? Да тут. А кто вы будете? — Лена не спешила впускать гостя, давала Марии время отдышаться, привести мысли в порядок.
— Я Павлик, её муж. Я хотел бы ее забрать домой…
«Фу, — подумал он про себя. — Говорю ерунду! Домой забрать… Что она, кошка на передержке, что ли?!»
— Да вы проходите. Холодно, выстудим дом! Раздевайтесь, давайте, я снег счищу…
Лена суетилась вокруг гостя, потом принесла ему Ромкины тапочки, носки вязаные, велела сесть к столу.
С Машей муж поздоровался тихо, виновато. Она глаза всё прятала, отводила. Рисунок со стола убрала, быстро всё сгребла в ящичек и унесла в другую комнату.
— Чай. Дорогие мои, чай! — Елена Кирилловна, будто и не обращая внимание на пронизанную электрическими разрядами атмосферу, принесла всё, что нужно. Потом кликнула Павлика:
— Помогите, пожалуйста! Вот, яблочный пирог, тяжеленький получился, донесите до стола. Давайте попробуем! Я такой пирог всегда к празднику пекла, да вот теперь кроме вас на Новый Год никого и не жду…
Разложили пирог по тарелкам, надкусили, замерли и… И дружно покачали головами.
— Отменно! — причмокнул Павлик.
— Божественно! — шепнула Маша, улыбаясь.
— Нормально! — довольная собой, кивнула сама Лена.
То повидло, что пряталось внутри теста, она сварила после Яблочного Спаса, как раз из первого собранного урожая. Полупрозрачное и в то же время густое, крепкое, повидло пахло летним зноем, яблочными веточками и листьями, пчелиным жужжанием и стрекотом кузнечиков. Оно вобрало всё в себя, сохранило и теперь по капле отдавало людям, делая их чуточку счастливее.
Лена, сделав вид, что у нее на кухне еще много дел, оставила молодежь одну. А когда вернулась, то смущенно отвела глаза, уж так нежно целовались молодые супруги, стоя у окошка…
Маша с мужем уехали через неделю, отпраздновав Новый Год вместе с тетей Леной. И ёлка была у них, и куранты по телевизору били двенадцать раз, и кричали «ура», чокаясь бокалами, а как пришло время дарить подарки, Маша протянула Елене Кирилловне сверток.
Женщина развернула. На туго натянутом холсте, в солнечных бликах, сидела на стульчике у своего забора Елена Кирилловна. Перед ней – корзинка, полная яблок, а рядом, улыбаясь, стоят Маша, Павлик и еще кто–то маленький, не разобрать.
— Знаете, теть Лен, вот ругала я иногда вас, что сидите, смотрите, как на посту. А сейчас поняла, что дороже вот этого постоянства нет ничего. Вы на месте, значит, всё по–старому, всё как раньше, уютно, просто, понятно. После родителей вы для меня самый близкий человек. Ты, Павлик, не обижайся! — Маша посмотрела на мужа. Тот кивнул. — И пироги вы печете самые–самые. А уж яблоки ваши секретные — лучше не сыскать! Ну так и пусть в следующем году всё так и останется!..
… Яблочный Спас был на носу, Лена, кряхтя и путаясь в ветках, собирала урожай. Яблоки, большие, твердые, с гордыми палочками–черенками, ложились в приготовленные ящики. Август на исходе, пора и повидло варить. А самые красивые яблоки, самые большие, Лена не станет резать. Завтра, ближе к обеду, приедут Машенька, Павлик и Артёмка, их сын. Лена будет долго сидеть на своем стульчике у калитки, всматриваясь в дорогу, а как завидит знакомые фигурки, вскочит и заспешит навстречу.
И снова будет хрустеть сочная, с розоватыми прожилками, мякоть яблок, снова будет весело и празднично в доме. Яблочный Спас прокатится по деревне, вздохнут яблони, освободившись от бремени и распрямив ветви, а в самой гуще, среди листьев, запоет свою прощальную песню скворец. Ему давно пора лететь на юг, бежать от холодов, но он медлит, ждет, когда одарит природа своих подопечных плодами, выращенными солнцем и водой, пропитанными добротой и любовью, сила которых безмерна, а жизнь вечна…
И через много лет, состарившись, Маша с Павликом также будут сидеть у калитки своего дома, ждать и щуриться от яркого солнца. И побежит им навстречу внук, Егорушка, а за ним, улыбаясь, будут идти Артем с женой. И будет осень, и будут яблоки падать в саду, тихо ложась на уставшую землю. Всё в этом мире повторяется, а хорошее пусть повторится стократно….
