Одна женщина оглянулась, и глаза ее сказали: «А вы?» На это в ответ была усмешка, которая была принята как заносчивая, не желающая прочесть сказанного. А усмешка была не заносчивой и не нежелающей. Она была горькой, не верящей.
И получилось: одни глаза сказали, а другие не смогли прочитать. И потом снова получилось: другие глаза сказали, а первые не смогли прочитать.
И об этом старый пьяница Григорий подумал уже дома и вспомнил о строчке из юности о «тоске у яшмовых ступеней». Надо полагать не о тоске самих яшмовых ступеней, а о тоске того, кто находился около яшмовых ступеней, но в переводе было «у», а не «около», хотя понятно, что «у» – это и есть в данном случае «около».
Но вот так подумал старый пьяница Григорий, подумал и горько усмехнулся, и вспомнил строчку, и присел на ступеньки крылечка, и не захотел лезть в карман за ключом, не захотел открывать избу, а вместо этого сказал: «Не прочитали!» И глаза оглянувшейся с вопросом женщины встали ему, и он вспомнил их, и он сказал: «Они же спрашивали меня. Они спрашивали: “А вы?” И какого черта я не поверил?»
И весь вчерашний день встал перед ним вместе с нею, с той женщиной. И картинка того, что она оглянулась и спросила: «А вы?», будто повисла перед ним, тоскливая и уже не живая, а зыбкая, как зыбким и неживым становится все самое живое, но прошедшее, если даже прошло оно только миг назад. Сквозь эту зыбкость на ум приплыла серо-желтая брошюрка Воениздата военной поры по наставлению в стрельбе из винтовки, случайно отысканная в детстве в чулане и прочитанная с заучиванием ее наизусть в детском ликовании, что ему открылась истина победы в войне, – тогда все знали, что война случится, что к войне надо готовиться. Он вспомнил себя того, изучающего наставление в стрельбе, и снова вернулся к оглянувшейся женщине, как бы уже встроенной в наставление о стрельбе и уже встроенной в его двор, видимый с крылечка, встроенной в какое-то его явное чувствование за спиной двери избы, не отпертой, но будто теплой. Ничем не заслоненная, но во все встроенная, она, женщина, уходила со всеми и оглянулась, глазами спрашивая: «А вы?» И ее глаза не прочитали горечи его глаз, его неверия в то, что она оглянулась именно для него и что она именно позвала и позвала именно его. Вчера он горько усмехнулся, закрыл дверь в номер и стал убирать со стола. Она же, оглянувшаяся с вопросом оттуда, из коридора, зыбко, но как живая, села за стол, на свое место, и стол перед ней был прибранный, будто она вовсе ничего не пила и не ела. Он стал прибирать стол, морщась от разбросанных объедков, опрокинутых пластиковых стаканов, пролитого вина, скомканных салфеток, и видел ее, не уходящую со всеми и оглянувшуюся, а видел сидящую за столом. И еще он видел себя, прибирающего стол и морщащегося от негодования за оставленный всеми неприбранный стол.
И как только что вперившееся наставление по стрельбе, вперилось зыбкое и еще более забытое, забытое, казалось, навечно, так, что и в том мире не вспомнится, приперлось зыбкой картинкой воспоминание о местном старике-китайце, про которого ребятишки говорили, что он был красноармейцем, и, ничуть невзирая на это, дразнили кличкой Ходя. «Ходя, соли надо?» – кричали они вдогонку, дураки. А он не кричал, он думал: разве же можно кричать так вдогонку старому красноармейцу?! «Если красноармеец, так чего же дразните, дураки?» – думал он, тогда мальчик Гриша. А почему вдруг вспомнился этот напрочь забытый красноармеец-китаец сейчас ему, старому пьянице Григорию, никто бы не ответил. Ну, может быть, потому, что первой вспомнилась строчка про тоску около яшмовых ступеней, а второй вспомнилась, то есть совсем не выходила из памяти, оглянувшаяся женщина, на его годы молодая, яркая и манящая. Она оглянулась с вопросом: «А вы?», то есть оглянулась и позвала его.
Старый пьяница Григорий с тоской (не около яшмовых ступеней, а на дощатых ступенях своего крылечка), с тоской, как старая лошадь, замотал головой: не увидел, не понял или, вернее, не не понял, а не поверил. «Не поверил!» – замотал он, как старая лошадь, головой – внешне, конечно, как старая лошадь, замотал. Старые лошади, вероятнее всего, мотают головой от какого-то неудобства в упряжи, или в не очень добром расположении духа, или еще от чего-то, а он замотал головой в отчаянии от упущенного.
Мимо прошла соседка тетя Маша, татарочка.
– Гриша, что сидишь? – спросила она.
Он глубоко вздохнул.
– Да так, сижу! – сказал.
– У меня Серега, дурак, опять от бабы ушел! – сказала тетя Маша.
– Ага! – сказал он.
– Баба хорошая, так мужик плохой. Мужик хороший, так баба плохой. Почто так? – сказала тетя Маша.
Он молча посмотрел ей вслед.
И опять вспомнил о китайце-красноармейце, таком же зыбком в воспоминании, как и все остальное. «Здравствуйте! – как-то сказал ему мальчик Гриша и прибавил, покраснев от смелости: – Хао, хень хао!» Китаец-красноармеец, большой, согнутый от старости, страшный морщинистым коричневым лицом, остановился. Он был похож на старое дерево – сломанный в спине и коленях, отвесисто-длиннорукий, но все еще высокий, с глубокими бороздами то ли морщин, то ли шрамов на лице. Тусклые глаза его, заглубившиеся в эти морщины, будто в кору дерева, взглянули на него, на мальчика Гришу, совсем не по-русски. «Зыдыраствуй, маличик!» – сказал он и пошел дальше, медленно, как могло бы пойти старое дерево, если бы оно могло ходить.
Мальчик Гриша знал сказанные красноармейцу-китайцу слова из учебника «Родной речи» старшей сестры, в котором был рассказ о летчике Кожедубе, приехавшем в Китай. Его встречали с цветами, и одна из китайских пионерок сказала ему слова приветствия, и кто-то из взрослых сказал ей: «Хао, хень хао», и эти слова были приведены тут же в переводе, и они означали по-русски «хорошо, очень хорошо». И тогда в «Родной речи» не говорили, почему прославленный летчик-ас Иван Никитович Кожедуб приехал в Китай. Тогда было так, что русские и китайцы – навек братья, и потому весь Китай радовался приезду Кожедуба. Теперь старый пьяница Григорий знал это по-другому. Была Корейская война, в которой Америка поддерживала Юг Кореи, а СССР поддерживал Север Кореи. И Кожедуб был направлен руководить советской авиацией. И в целях конспирации сделали так, что будто он приехал только в Китай. И старый пьяница Григорий, а тогда мальчик Гриша сказал старому красноармейцу-китайцу на его родном языке хорошие слова. Его все ребятишки дразнили каким-то словом «ходя» и предлагали какую-то соль. А он, старый красноармеец-китаец, наверно, тосковал по родине, по родному Китаю. И он не поверил мальчику Грише.
Был сентябрь. С огородов, тоже тоскливых, тянуло тоскливым дымком от костров, тянуло сухой картофельной ботвой и толкало на воспоминания детства.
Старый пьяница Григорий встал, встряхнулся, повернулся открыть дверь. Тетя Маша, татарочка, окликнула:
– Гриша, я беляш испекла! Вот возьми пара штук!
Старый пьяница Григорий обернулся, молча и криво усмехнувшись, ступил тете Маше с крыльца навстречу, взял еще совсем теплых два беляша, сказал спасибо.
– Картошка совсем не копана. А он, дурак, ушел от бабы и пьет! – сказала она про сына.
– Ничего, – сказал старый пьяница Григорий. – Еще можно подождать. А то в выходные я тебе сам выкопаю!
– Ой, хороший ты мужик, Гриша! Дурак твоя баба! – сказала тетя Маша, татарочка.
– Я сам дурак! – сказал старый пьяница Григорий о своем, о вчерашнем, о том, что не поверил.
– Мужик хороший, так баба плохой! – сказала тетя Маша, татарочка.
– Мужик еще хуже! – сказал себе и о себе старый пьяница Григорий.
В избе он стал разбирать сумку, вынул пару сорочек, несессер, различные служебные бумаги, впаренные всем участникам семинара в качестве руководства к действию, то есть к составлению различной отчетности перед областью, нашел список участников с их телефонами и адресами, нашел ту женщину, которая оглянулась, когда все уходили из его номера, оставив ему междусобойный или, как принято называть, корпоративный бардак, долго смотрел на ее имя, ее отчество, ее фамилию, наверно, фамилию не ее родную, а мужнину, долго смотрел на номер телефона и на электронный адрес. Потом все бумаги сложил в портфель, поужинал, посмотрел новости, привычно подошел к окну, выходящему на речную старицу и красный бор далеко на противоположном берегу, уже не видимый, сколько-то постоял так у совсем черного и ничего не показывающего окна. А сердце его билось и билось, и никак не могло успокоиться. Он снова вынул список участников семинара, раскрыл компьютер и написал ей, оглянувшейся вчера женщине. И им написанное через минуту, открыв электронную почту у себя дома, прочитала та женщина – прочитала и вспыхнула, и долго пылала всем лицом, так что муж спросил, что это с ней.
– Ничего, обветрило, видно! – сказала она.
А сердце ее билось и билось, и никак не могло успокоиться. И всю ночь оно не могло успокоиться. Рано утром она снова открыла почту и снова прочитала, ничего не понимая, но одновременно все понимая. В письме было написано:
«Это просил передать товарищ ГэГэ товарищу Ли Бо. Его ли рукой написано: “Тоска у яшмовых ступеней?” Его ли рукой написано: “Вот все, что тебе осталось?” Очень хочется товарищу ГэГэ ободрить и утешить товарища Ли Бо. Он просит передать: подлинно есть яшмовые ступени, достаточно вполне будет того, что они подлинно есть. Это просил передать».
Был сентябрь, сухой и горьковатый от огородных дымов, с сероватым, но высоким небом. Ли Бо был китайским поэтом эпохи Тан. И Ли Бо было сокращением имени и фамилии той женщины, которая оглянулась.
Они встречались всю осень и всю зиму, встречались редко, потому что жили достаточно далеко друг от друга. Она выучила едва не всего Ли Бо, китайского поэта эпохи Тан, то есть эпохи далекой, тысячетрехсотлетней давности, и говорила, что она ему передала все, что просил он, старый пьяница Григорий, то есть Григорий Григорьевич Григорьев, обыкновенный сотрудник букейской администрации, но тронувший ее сердце человек. Она была готова на все. Но у нее был подросток-сын. И первым опомнился, конечно, он, старый пьяница Григорий, ГэГэ. Он первым сошел со ступеней. Потому что перед поэтом Ли Бо был другой великий китаец – Сунь-цзы. И он сказал: «Бывают дороги, по которым не идут». Это он сказал. И это старому пьянице Григорию, ГэГэ, осталось. И это осталось ей, женщине Ли Бо, женщине, в свое время сказавшей глазами: «А вы?»
И, может быть, мальчик, выросший при отце, стал счастливым.
Оригинал публикации находится на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Арсен Титов
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.
