Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Сегодняшний выпуск цикла (признаться, весьма для меня хлопотного и отнимающего изрядно времени) я решил выстроить по ранее уже апробированной модели: мы не станем заходить далее определённой черты (в данном случае это - царствование Николая Павловича). Так, мне кажется, и текст будет не столь громоздким, каким он бывал ранее, когда мы вояжировали по всему столетию, и дыхание Эпохи будет ощущаться поглубже. Разве что финальная поэтическая виньетка от 3 октября вырвется за временные рамки - календарно, но никак не стилистически... Итак, приступим?
3 октября 1812 года из занятой уже месяц как, разграбленной и сгоревшей Москвы Император Наполеон адресуется к М.И.Кутузову. На что первый рассчитывает - решительно непонятно. Письмо его выглядит настолько жалким, что у всякого, его читающего, возникают самые серьёзные сомнения в гениальности этого "шахматиста". Понять его, конечно, можно: столь вожделённая им ещё недавно Первопрестольная хоть и пала, но... что дальше-то? Уставшая армия абсолютно деморализована, погрязла в пьянстве и обманчивом ощущении вседозволенности. Нет зимнего обмундирования. Нет фуража, продовольствия. Выражаясь всё тою же шахматной терминологией, это - цугцванг, ситуация, при которой что ни делай, станет ещё хуже и безнадёжнее. Впрочем, такое часто случается с политиками, уверовавшими в собственные исключительность, везение и безнаказанность.
- "Князь Кутузов, посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Я желаю, чтобы Ваша Светлость поверили тому, что он вам скажет, в особенности, когда он выразит чувства почтения и особого уважения, каковые я с давних пор питаю к вам. Не имея сказать ничего другого этим письмом, молю Всевышнего, князь Кутузов, дабы он хранил вас под своим священным и благим покровом. Наполеон".
Отчего-то фраза "о многих важных предметах" более всего напоминает исполненное очаровательного абсурда кэрролловское "Пришло время потолковать о многих вещах: о башмаках, о кораблях, о сургучных печатях, о капусте и о королях!"
Разумеется, никакого ответа от Кутузова не последует, и давно уже осознавший безнадежность своего положения средней руки гроссмейстер через четыре дня двинется назад - навстречу своему полному полководческому фиаско и следующим десяткам тысячам ненужных смертей.
А, представьте, того же дня 3-го числа, как Наполеон диктует своё жалкое послание, из Нижнего Новгорода, где он пребывает, сопровождая оказавшую самое деятельное участие в судьбе его и сестёр Е.Ф.Муравьёву, к князю Петру Андреевичу Вяземскому пишет Константин Батюшков. На страницах цикла мы уже не раз писали об этом, сколь удивительном, столь же и психически нездоровом поэте, наследственная душевная болезнь которого к 1812 году уже обострилась - если не в полную силу, то весьма существенно. Собственно, в тексте это ощущается уже. Вяземский же, после участия своего в Бородинской баталии, будучи человеком впечатлительным, испросил отпуска и, пребывая в самом мрачном настроении, уехал в родной город Батюшкова - Вологду, где, спустя 33 года, нечастный сумасшедший и скончается в полнейшей душевной тьме.
Письмо это тем ещё хорошо, что встречаются в нём все наши общие знакомцы: Карамзины, Архаровы, Жуковский... Есть превосходные описания быта вынужденных мигрантов из Первопрестольной и их тогдашних настроений, что покажется нам точно знакомым - по "Войне и Миру". И, конечно, великолепный сочный русский язык. Наслаждаемся!
- Я обрадовался твоему письму, какъ самому тебѣ. Отъ Карамзиныхъ узналъ, что ты поѣхалъ въ Вологду, и не могъ тому надивиться. Зачѣмъ не въ Нижній? Впрочемъ, все равно! Нѣтъ ни одного города, ни одного угла, гдѣ бы можно было найти спокойствіе. Такъ, мой милый, любезный другъ, я жалѣю о тебѣ отъ всей души; жалѣю о княгинѣ, принужденной тащиться изъ Москвы до Ярославля, до Вологды, чтобы родить въ какой-нибудь лачугѣ; радуюсь тому, что добрый геній тебя возвратилъ ей, конечно, на радость. При всякомъ несчастіи, съ тобой случившемся, я тебя болѣе и болѣе любилъ... Но дѣло не о томъ. Ты меня зовешь въ Вологду, и я, конечно, пріѣхалъ бы, не замедля минутой, еслибъ была возможность, хотя Вологда и ссылка для меня одно и то же. Я въ этомъ городѣ бывалъ на короткое время и всегда съ новыми огорченіями возвращался. Но теперь увидѣться съ тобою и съ родными для меня будетъ пріятно, если судьбы на это согласятся; въ противномъ случаѣ я рѣшился, и твердо рѣшился, отправиться въ армію, куда и долгъ призываетъ, и разсудокъ, и сердце, сердце, лишенное покоя ужасными произшествіями нашего времени. Военная жизнь и биваки меня вылѣчатъ отъ грусти. Москвы нѣтъ! Потери невозвратныя! Гибель друзей, святыня, мирное убѣжище наукъ, все осквернено шайкою варваровъ! Вотъ плоды просвѣщенія или, лучше сказать, разврата остроумнѣйшаго народа, который гордился именами Генриха и Фенелона. Сколько зла! Когда будетъ ему конецъ? На чемъ основать надежды? Чѣмъ наслаждаться? А жизнь безъ надежды, безъ наслажденій — не жизнь, а мученіе. Вотъ что меня влечетъ въ армію, гдѣ я буду жить физически и забуду на время собственныя горести и горести моихъ друзей. Здѣсь ( В Нижнем Новгороде - "РРЪ") я нашелъ всю Москву. Карамзина, которая тебя любитъ и любитъ и уважаетъ княгиню, жалѣетъ, что ты не здѣсь. Мужъ ея поѣхалъ на время въ Арзамасъ... Василій Пушкинъ забылъ въ Москвѣ книги и сына: книги сожжены, а сына вынесъ на рукахъ его слуга. Отъ печали Пушкинъ лишился памяти и на силу вчера могъ прочитать Архаровымъ басню о соловьѣ. Вотъ до чего онъ и мы дожили! У Архаровыхъ сбирается вся Москва или, лучше сказать, всѣ бѣдняки: кто безъ дома, кто безъ деревни, кто безъ куска хлѣба, и я хожу къ нимъ учиться физіономіямъ и терпѣнію. Вездѣ слышу вздохи, вижу слезы — и вездѣ глупость. Всѣ жалуются и бранятъ Французовъ по французски, а патріотизмъ заключается въ словахъ: point de paix! Истинно много, слишкомъ много зла подъ луною; я въ этомъ всегда былъ увѣренъ, а нынѣ сдѣлалъ новое замѣчаніе. Человѣкъ такъ сотворенъ, что ничего вполнѣ чувствовать не въ силахъ, даже самаго зла: потерю Москвы немногіе постигаютъ. Она, какъ солнце, ослѣпляетъ. Мы всѣ въ чаду. Какъ бы то ни было, мой милый, любезный другъ, такъ было угодно Провидѣнію!
Тебѣ же, какъ супругу и отцу семейства, потребна рѣшительность и великодушіе. Ты не все потерялъ, а научился многому. Одиссея твоя почти кончилась. Умъ былъ, а разсудокъ пришелъ. Не унывай и наслаждайся пока дружбою людей добрыхъ, въ числѣ которыхъ и я: ибо любить умѣю моихъ друзей, и въ горѣ они мнѣ дороже. Кстати о друзьяхъ: Жуковскій, иные говорятъ — въ арміи, другіе — въ Тулѣ. Дай Богъ, чтобы онъ былъ въ Тулѣ и поберегъ себя для счастливѣйшихъ временъ. Я еще надѣюсь читать его стихи; надѣюсь, что не все потеряно въ нашемъ отечествѣ, и дай Богъ умереть съ этой надеждою. Если же ты меня переживешь, то возьми у Блудова мои сочиненія, дѣлай съ ними что хочешь; вотъ все, что могу оставить тебѣ. Можетъ быть, мы никогда не увидимся! Можетъ быть, штыкъ или пуля лишитъ тебя товарища веселыхъ дней юности... Но я пишу письмо, а не элегію; надѣюсь на Бога и вручаю себя Провидѣнію. Не забывай меня и люби, какъ прежде. Княгинѣ усердно кланяюсь и желаю ей счастливо родить сына, а не дочь... Я рѣшился ѣхать въ Петербургъ къ должности, или въ армію, тотчасъ по полученіи денегъ. Я не пишу о подробностяхъ взятія Москвы варварами: слухи не всѣ вѣрны, да и къ чему растравлять ужасныя раны?
В письме своём к двоюродному дядюшке (и довольно близкому ему человеку... впрочем, автор этого послания вообще был немного по-женски склонен к сантиментам и всякого рода демонстрациям привязанности) Петру Петровичу Косяровскому от 3 октября 1827 года мы видим уже не того Николиньку Гоголя-Яновского, письма коего родителям читаем в цикле "Однажды 200 лет назад". Он заметно подрос, не выпрашивает уж более бархату, вишневого клею и денег на обучение игры на скрыпке. Подтянулся и его слог: местами мы можем отметить знакомые в будущем стилистические особенности письма. И хотя святая наивность так и брызжет фонтаном из едва не каждой строчки, но вера в собственное особое предназначенье - основной лейтмотив всего послания. Правда, будущее своё Гоголь тогда видел в... служении закону. Да-да. Добрый путь, Николай Васильевич! Хотя, право, ни "добрым", ни сколь-нибудь счастливым назвать его едва ли способно. Такой уж человек!.. Сокращать не стану ни буквы - кощунство!
- Бесценнейший ответ ваш на письмо мое я получил. Не знаю, чем возблагодарить вам, почтеннейший дядинька Петр Петрович; между теперишними вашими заботами и недосугами вы таки находите время писать ко мне, это наполняет меня сладкою уверенностью, что вы меня любите (может быть, я сказал много), что по крайней мере приверженность моя к вам не несносна. И я сохраню ее всегда, хотя разрознение наше едва ли когда может соединиться; неизвестность вашей участи для вас может быть так темна, как и моей для меня. — К тому времени, когда я возвращусь домой, может быть, ваш полк выступит бог знает куда, а меня судьба загонит в Петербург, откуда навряд ли залучу когда-либо в Малороссию. Да, может быть, мне целый век достанется отжить в Петербурге, по крайней мере такую цель начертал я уже издавна. Еще с самых времен прошлых, с самых лет почти непонимания, я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел принести хотя малейшую пользу. Тревожные мысли, что я не буду мочь, что мне преградят дорогу, что не дадут возможности принесть ему малейшую пользу бросали меня в глубокое уныние. Холодный пот проскакивал на лице моем при мысли, что, может быть, мне доведется погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом — быть в мире и не означить своего существования — это было для меня ужасно. Я перебирал в уме все состояния, все должности в государстве и остановился на одном. На юстиции. — Я видел, что здесь работы будет более всего, что здесь только я могу быть благодеянием, здесь только буду истинно полезен для человечества. Неправосудие, величайшее в свете несчастие, более всего разрывало мое сердце. Я поклялся ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага. Два года занимался я постоянно изучением прав других народов и естественных, как основных для всех, законов, теперь занимаюсь отечественными. — Исполнятся ли высокие мои начертания? или Неизвестность зароет их в мрачной туче своей? — В эти годы, эти долговременные думы свои я затаил в себе. Недоверчивый ни к кому, скрытный, я никому не поверял своих тайных помышлений, не делал ничего, что бы могло выявить глубь души моей. — Да и кому бы я поверил и для чего бы высказал себя, не для того ли, чтобы смеялись над моим сумасбродством, чтобы считали пылким мечтателем, пустым человеком? — Никому, и даже из своих товарищей, я не открывался, хотя между ними было много истинно достойных. Я не знаю, почему я проговорился теперь перед вами, оттого ли, что вы, может быть, принимали во мне более других участия или по связи близкого родства, этого не скажу; что-то непонятное двигало пером моим, какая-то невидимая сила натолкнула меня, предчувствие вошло в грудь мою, что вы не почтете меня ничтожным мечтателем того, который около трех лет неуклонно держится одной цели и которого насмешки, намеки более заставят укрепнуть в предположенном начертании. — Ежели же вы и не поучаствуете во мне, по крайней мере вы затаите мое письмо, так же, как я затаил в себе одном свои упрямые предначертания. Доказательством сему может быть, что во всё время бытия моего с вами я ни разу не давал себя узнать, занимался игрушками и никогда почти не заводил речь о выборе будущей своей службы, о моих планах и пр. Даже маминька, которая хотела узнать мой образ мыслей, еще не может сказать наверно, куда я хочу, причин еще некоторых я не могу сказать теперь. Впрочем это только для одного меня может только быть занимательно. — Прошу вас, бесценнейший Петр Петрович, не оставлять того, который к вам привязан более, нежели ко всем на свете, который вам выверил совершенно себя. Вы, думаю, будете иногда писать ко мне, я знаю, что вы не почтете этого в тягость, хотя редко, хотя через несколько месяцев раз. — Но не досадно ли? я не могу больше писать к вам. Совершенно истомился весь. 12-ть часов проиграло, а я еще не написал к сестре. Прощайте! милый, бесценный дядинька Петр Петрович, может быть до другой почты.
"Любить иных - тяжёлый крест" - спустя сто лет напишет другой поэт. Но в равной степени эту фразу можно отнести к отношениям Пушкина и младшего брата его Льва. Очаровательный звездодуй, шалопай и - как бы сейчас это назвали - "человек без башни", Лев Сергеевич попортил поэту немало крови... да что там - её смело можно измерять галлонами! Долги беспечного "Леона" (как называли его родители) исчислялись десятками тысяч - а мы-то сейчас хорошо осведомлены, как эти десятки нужны были самому Александру Сергеевичу! Сестра Ольга Сергеевна, например, вообще склонна была полагать, что ежели бы Леону перепал вдруг миллион, уже на следующий день он оказался бы без копейки. Итак, 3 октября 1836 года. Известно, как нелёгок был этот последний год жизни Пушкина - и в связи с финансовыми обстоятельствами, как пенька - всё туже закручиваясь на его шее, и... с прочими... Очередное письмо от одного из главных кредиторов братца Льва А.П.Плещеева.
- Податель сего есть честный и больной мой приятель, которому я прошу тебя отдать занятые у меня повесою твоим братом 500 руб. ассигнациями и 30 червонцев. Время тебе, Александр Сергеевич, расчитаться со мною; я выручил твоего брата из беды, а ты даже и не отвечал на мое письмо; заплатил часть долгу, а от другой как будто бы отказываешся; ты не такой бедняк, а я не такой богач, что бы тебе не платить, а мне не требовать. Больной, коему я прошу отдать деньги, гвардейской конной-артиллерии штабс-капитан Эйхберг и старший адъютант 2-й артиллерийской дивизии. Вот тебе и вся сказка, которая может быть не так тебе приятна, как нам твои. Твой покорный слуга А. Плещеев.
Это, разумеется, не первое подобное письмо от Плещеева. Вот, например, ещё одно - от 5 июля 1835 года.
- Весьма тебе благодарен за высылку 1500 рублей, в счет двух тысяч и тридцати червонцев, должных мне твоим братом, об сих, изволишь видеть, червонцах, кажется, тебе Лев ничего не говорил, думаю оттого, что он позабыл все долги свои, и всякого рода обязательства, а потому прилагаю при сем его письмо, из коего усмотришь, как люди пишут, как кажись чувствуют и как исполняют; господь бог ниспосылает на ум тебе скаски и повести, кои ты печатаешь и продаешь, вырученные за оные деньги не бросаешь в Неву реку, а поди чай кладешь в шкатулку; вынь оттуда 500 рублей и 30 червонцев; будь друг и благодетель пришли ко мне; а в проценты пришли бунт Пугачева, до нас еще эта книжица не дошла, — в нашей стороне больше питают брюхо нежели голову (за исключением винных паров, коими приисполнены головы всех классов, полов и родов людей). Прощай будь здоров умен богат и развратен как Саломон
И тон - весьма, надо заметить, неприятный, и - несомненно - самому Пушкину ещё неприятнее, вместо того, чтобы решать собственные неурядицы. впрягаться за денежные безрассудства беспечного папийона. Родных не выбирают! Иногда, правда, хочется добавить - а жаль!
Признаемся откровенно - хорошо зная Белинского как яростного низвергателя авторитетов, мы крайне мало осведомлены о его частной жизни. Сегодня нам представляется уникальная возможность узнать его в качестве... жениха. В письме своём от 3 октября 1843 года в Москву к 32-летней классной даме Екатерининского института Марии Васильевне Орловой Виссарион Григорьевич весьма... любопытен! Известный издатель Андрей Краевский здесь пока ещё - "благодетель" (позже будет множество иных... менее лестных эпитетов, на которые Белинский никогда не скупился). О любви - почти ничего, зато практическим размышленьям автор уделяет места предостаточно. Но - любил, да, точно... Ещё в 1839 году писал: "Боже мой, сколько мук, подавляющих страданий, наконец, отчаяния, ужаса и унижения в собственных глазах!.."
- Не удивляйтесь моим частым письмам: Вы должны предполагать, в каком состоянии нахожусь я теперь; каково бы ни было Ваше – мое не лучше. Я осажден, подавлен одною и тою же мыслию. Много писал я Вам о ней, и всё еще остается что сказать. Сегодня поутру был я у Краевского и имел с ним продолжительный разговор, а потом целый день всё думал и передумывал, будучи у Комарова, где обедал. Дело ясное, что поездка моя в Москву жестоко расстроила бы дела «Отечественных записок», ибо в случае ее одна книжка необходимо должна остаться без моей статьи. Венчанье в Петербурге взяло бы у меня два-три дня – не больше; поездка в Москву отнимет восемь дней только на проезд взад и вперед, меньше недели нет никакой возможности остаться в Москве – итого 15 дней, да перед отъездом дня два или три какая уж работа, да по приезде дня два-три – тоже – итого 21 день!! Стало быть, о статье нечего и думать; а Краевский не хочет и думать, чтобы не было статьи. Конечно, я не стану Вас обманывать, уверяя, что это дело не могло бы уладиться, хотя с натяжкою; но согласитесь, что же мне за радость портить мои отношения к человеку, от которого зависит теперь мое благосостояние, от которого я, кроме хорошего и доброго, ничего не видал, который принял в моем деле самое искреннее и гуманное участие и которого требования от меня совершенно справедливы? Зачем же его интересы должны страдать от моих, особенно когда есть средства устроить дело к обоюдному удовольствию? Справедливо ли это? Здесь напомню Вам одну фразу из Вашего письма: «Думая о себе, должно ли забывать других?» Конечно, Краевский слишком ценит меня и дорожит мною, чтобы решился разойтись со мною в случае моего отъезда против его воли (в этом случае справедливой и законной); но он тогда будет иметь полное право стать со мною на холодно-вежливые отношения, а это, кроме всего другого, сильно повредит моим интересам, о которых я теперь уже обязан думать и пещись. Теперь еще другое: уж коли дело пошло на выполнение китайских и монгольских обычаев, то смешно же было бы, исполняя одни из них, презирать другие. Ведь я приеду в Москву за тем, чтобы сперва разыграть интересную роль жениха, а потом не менее интересную роль молодого (что за милые термины!); это, по-видимому, пустое обстоятельство обязывает меня, кроме траты на проезд и житье в Москве, истратить еще не мало денег на фрак, белый жилет, белый галстук, словом, на костюм, приличный обстоятельству. По приезде в Петербург вся эта дрянь мне будет не нужна, потому что мне никогда не придется надевать ее на себя. У меня есть фрак, который сшит назад тому три года и давно уже страшно вышел из моды (Вы видели меня в нем в мою зимнюю поездку в Москву), и что же? несмотря на свою старость, он новехонек, как будто вчера сшит, ибо я не надевал его и 10 раз. В Петербурге я и его надел бы, на случай церемонии, только для того, чтобы не смутить Вашего взгляда на эти вещи; что же касается до меня собственно, я знал бы, что наш брак был бы равно действителен перед гражданским законом – во фраке или сюртуке венчался я. Если мы будем венчаться в Петербурге, на мне, сверх обыкновенного ежедневного моего костюма, будет только один фрак, и тот старомодный, галстук черный, а жилет пестрый; не куплю даже белых перчаток – не из экономии, а так, по некоторому мне известному чувству. Да и перед кем же мне было бы рядиться; ведь родственника ни одного – всё друзья, всё люди, одинаково со мною думающие и чувствующие, и однако ж живущие совсем не в эмпирее, а на бедной нашей земле, под серым и дождливым небом Петербурга. Кстати о Петербурге. В нем есть по крайней мере 50 кругов, или обществ, во всем резко отличающихся друг от друга. Каждый индивидуум в Петербурге соображается с мнением и обычаями своего круга, не обращая внимания даже на существование других. Мои приятели принадлежат к кругу, подобного которому в Москве ничего нет. Вот это-то Вас и сбивает с толку. Вы, кажется, смотрите на моих приятелей, как на фантазеров и мечтателей, которые бранят толпу и не знают жизни. Ошибаетесь. Правда, все они немного чудаки (ибо умные среди дураков всегда странны), но женаты, а женатая жизнь всякого сведет с эмпиреи на землю, как всякая действительная жизнь. Поженились они все немного странно: Комаров через три дня после того, как в первый раз увидел свою Марью Александровну; женитьба Краевского была сюрпризом для всех его знакомых, из которых самые близкие к нему узнали через три дня после того, как он уже женился (и не было ни стола, ни бала); Вержбицкий женился, будучи мальчиком 22 лет, на девочке моложе двадцати лет, существуя шестьюстами рублей в год жалованья (теперь у него доходу около 40 000 – говорю Вам это для того, чтобы показать Вам, что в эмпирее не бывает таких доходов). Комаров получает страшными, усиленными трудами учительства 12 000 в год, для чего дает ежедневно до десяти уроков – тоже не эмпирейский человек. Поверьте, это не мечтатели и люди совсем не пылкие, менее всего фантазеры, – что, однако же, не мешает им быть прекраснейшими людьми во всех отношениях. Но что они люди известного круга, – это правда, и совет, данный ими мне, не удивит никого из людей этого круга. К этому я должен еще прибавить, что их совет основывался также и на уважении к моему выбору и на высоком мнении о Вас.
Браку этому, увы, счастливым стать было не суждено. Белинский искренне полагал, что его... не понимали.
- "...Всем известно, какова вообще наша семейственная жизнь…"
- "... Странные мы с тобою, братец ты мой, люди: живём вместе – не уживаемся, а врозь – скучаем… Поэтому я думаю, что для поддержания супружеского благосостояния необходимы частые разлуки"
- "... Видно, вам не суждено понимать меня … ни житьё вместе, ни отдаление разлуки, ничто не научило вас понимать мой характер"
Завершаем наш сегодняшний вояж Некрасовым. И... снова про деньги. 3 октября 1848 года он обращается к известному цензору А.В.Никитенко с просьбою об отсрочке окончательного расчёта с последним в связи с отказом Никитенки от поста официального редактора "Современника". На страницах "Русскаго Резонера" мы приводили немало документов, ярко свидетельствовавших о необычайных материальных затруднениях Некрасова, проявлявшего буквально чудеса изворотливости в расчётах с авторами и типографиями. За то и слыл едва не выжигою и кровососом среди лишённых практической сметки литераторов, наивно полагавших, что издательское дело - проще простого, как папироску выкурить: вот - очередной шедевр начинающего писателя, вот - журнал. Тираж разошёлся. Извольте заплатить. Всё, конечно, не так... Недаром - умозрительно, конечно - карманы Некрасова-издателя и Некрасова-расчётливого карточного игрока, по-видимому, частенько соединялись воедино.
- Почтеннейший Александр Васильевич. Мне ужасно совестно перед Вами, но приходится обратиться к Вам с следующей просьбою. Я обещал Вам уплатить 300 рублей серебром сперва в начале сентября, а потом решительно в начале октября, но вот начало октября, а денег у меня нет. Вследствие новых, крайне стеснительных распоряжений газетной экспедиции — деньги теперь выдают нам помесячно, самыми малыми приемами. Я надеялся извернуться в этот месяц и выгородить для Вас 300 рублей серебром из 1000, которую выдала газетная экспедиция. Но тысяча разлетелась, прежде чем я успел оглянуться. Прежде 2-го ноября теперь денег мне газетная экспедиция еще не даст. Итак: если Вы можете подождать до этого срока, то чрезвычайно меня обяжете, а я с своей стороны обещаю Вам, что уже ни под каким видом откладывать уплаты не буду — далее этого срока. Если же Вас эта отсрочка приведет в затруднение, а кольми паче рассердит, — то уведомьте прямо, что Вы ждать долее не можете: я постараюсь занять и на днях же Вам представлю эти деньги. Весь Ваш Н. Некрасов.
Каюсь - хоть и не собирался "загуливаться", однако, кажется, снова потерялся во времени. Закругляюсь. И хоть так сложилось - у нас сегодня было всё как-то больше "про деньги", чтобы развеять этот морок, обращусь к "рационалисту" Валерию Брюсову, 3 октября 1894 года написавшему нечто особенное... Немного математически просчитанное, но пахнущее Древним Римом, языческой романтикою и ещё чем-то прелестным, что я объяснить не смогу - лишь прочувствовать аромат ушедшего столетья.
Она в густой траве запряталась ничком,
Еще полна любви, уже полна стыдом.
Ей слышен трубный звук: то император пленный
Выносит варварам регалии Равенны;
Ей слышен чей-то стон, – как будто плачет лес,
То голоса ли нимф, то голос ли небес;
Но внемлют вместе с ней безмолвные поляны:
Богиня умерла, нет более Дианы!
Спасибо, что провели этот день вместе с вашим "Русскiмъ Резонёромъ" и даже "поразмышляли о сущности вещей", надеюсь, было хотя бы не скучно! И - да, разумеется: какие-либо ассоциации событий Былого и его персонажей с современностью прошу считать случайным совпадением, не более того... Вам только показалось!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "И был вечер, и было утро", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" или в новом каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
"Младший брат" "Русскаго Резонера" в ЖЖ - "РУССКiЙ ДИВАНЪ" нуждается в вашем внимании
