— И всё же Вы не взялись за дело художника ван Меегерена. Почему?
— Потому что с этим делом полиция справится и без меня. Рано или поздно.
— Но разве Вам не интересна тайна гибели величайшего злодея от мира изобразительного искусства?
— Ван Меегерен не был злодеем, дорогой Ватсон. Или, по крайней мере, так им и не стал.
— Но ведь он обманул абсолютно всех!
— И сам же вскрыл свой обман.
— Он сотрудничал с нацистами!
— Напротив, он сделал всё от него зависевшее, чтобы его работы не попали в руки нацистов. Не его вина, что пройдоха-перекупщик «спелся» с людьми Геринга и обманул художника.
— Невероятно, Холмс! Мы с Вами говорим о подлеце и негодяе, а Вы оправдываете каждый его шаг!
— Мы говорим о величайшем голландском живописце XX века, как бы странно это не прозвучало. За все свои неправедные дела он расплатился с лихвой. А его картины — самые популярные среди современных ценителей голландской живописи.
— Даже при том обстоятельстве, что все они — подделки, и всем вокруг об этом известно?!
— Даже при том.
Они немного помолчали. Летний вечер опускался на город пеленою сумерек, и по комнате принялись бродить первые зыбкие тени. Пламя камина не столько распугивало их по углам просторной гостиной, сколько сгущало тона и добавляло причудливости очертаниям. Вторя этим метаморфозам, мрачнел лицом доктор Джон Ватсон. Зато выражение лица великого детектива, время от времени озарявшегося тлеющей трубкой, оставалось безмятежно-спокойным...
— Мой дорогой друг! Я вижу, что мой отказ от расследования Вас огорчил. Но позвольте разъяснить Вам, почему я считаю дело мистера ван Меегерена не стоящим нашего с Вами внимания. Более того: его разгадка принесла бы больше вреда чем пользы.
— Я очень внимательно слушаю Вас, мистер Холмс.
— Как Вам известно, Хенрикс Антониус ван Меегерен был крайне, можно даже сказать — болезненно честолюбив. Юный ван Меегерен был невероятно талантлив. Этот факт отмечали преподаватели Делфтского технологического института. Его подтверждали наставники делфтской художественной школы. Об этом же вспоминали преподаватели гаагской Академии изящных искусств.
А ещё герой нашей истории очень рано научился «подбирать ключи» к умам и сердцам окружающих. Понимать запросы аудитории и отвечать им в полной мере. К примеру: жюри студенческого конкурса, проходившего под патронажем Академии, было очаровано аутентичным изяществом традиционного голландского стиля живописи, которое продемонстрировал прилежный студент ван Меегерен. А в скором времени, безошибочный выбор тем, следование модным веяниям и акцент на востребованном наследии северных мастеров привели его на вершину коммерческого успеха! Двадцати пяти лет от роду наш герой получил не только официальное звание «мастер искусств», но и крайне платёжеспособную клиентскую базу в лице местной аристократии и буржуа...
А потом все мечты стать признанным гением современности пошли прахом. Хотя ничто — казалось бы — не предвещало беды. Публика по- прежнему любила своего «блистательного Хенрикса», богатые заказчики раскошеливались на парадные портреты, отсылавшие к великому наследию Вермеера и тонким техническим находкам Халса, а сам ван Меегерен ожидал, что профессиональная критика со дня на день наречёт его величайшим художником современности. Но вместо триумфа его поджидал страшный удар...
- «...сплошь самоповторы и оммажи...»;
- «...не оправдавший надежды...»;
- «...утративший самостоятельную ценность...»;
- «...не так талантлив, как полагали...».
Поначалу он принимал отзывы прессы и критиков за отдельные происки конкурентов. Потом — за целенаправленную компанию по очернению его имени. А затем вынужден был признать: он и вправду сбился с намеченного пути. Стал терять творческое «я» в погоне за успехом. Слегка утратил темп работы, остроту мысли, индивидуальность авторского почерка... Но как смели эти жалкие писаки и ничтожества-критиканы публично указывать на его ошибки?!
Напомню, дорогой Ватсон: герой нашей истории был человеком колоссального таланта, но и непомерного самолюбия. Личностью, видевшей своё место на страницах Истории искусства рядом с величайшими гениями европейской живописи. Сказать, что негативные отзывы прессы и экспертного сообщества вызвали его гнев — значит ничего не сказать. Отныне жажда мести пылала в его душе не менее жарко, чем страсть к всеобщему признанию и преклонению перед его талантом. И вскоре Судьба дала ему прекрасный шанс посчитаться с обидчиками. А заодно продемонстрировать всему миру свой колоссальный дар живописца...
По комнате поплыл сизый дымок, особенно заметный в сгустившихся сумерках. Казалось, сыщик задумался о чём-то своём, потеряв стройность мысли. Пауза несколько затянулась, и когда доктор Ватсон уже решился было напомнить своему другу о прерванном рассказе, тот внезапно продолжил его с того места, на котором остановил. Но теперь голос его был значительно ниже, речь стала медленнее, а выражение глаз — печальнее. Впрочем, в полумраке гостиной последнее могло просто почудиться...
— Судьба дала ему шанс. Вернее — роковую возможность в лице двух достойных джентльменов: доктора наук Абрахама Бредиуса, выдающегося эксперта в области голландской живописи, и его друга, юриста и депутата французского парламента Боона, человека с блестящей деловой репутацией и большими связями. Ван Меегерен познакомился с ними в Провансе, куда перебрался, спасаясь от шквала критики и лелея идею мести. Там он и привёл в действие свой удивительный по сложности и невероятный по дерзости план... А впрочем, обо всём по порядку.
Логика рассуждений ван Меегерена была проста как всё гениальное и порочна как всё преступное. Земляки отказались считать его гением современности? Тогда он заставит их восхищаться своим талантом инкогнито! Они обожают картины Яна Вермеера? Ну так он даст им якобы новые, случайно найденные полотна Вермеера, которые напишет сам. А потом, когда сенсация достигнет мировых масштабов и все эти треклятые эксперты и журналисты начнут наперебой хвалить картины, он внезапно «выйдет из тени» и признается, что создал эти шедевры собственными руками. Чтобы от души посмеяться над выражениями их лиц и сплясать на обломках их карьер...
Перед ним вставало множество технических проблем. Но наш герой отличался изворотливым умом, неоспоримым талантом живописца и крайней настойчивостью в достижении целей. Перво-наперво нужно было убедительно «состарить» свои подделки. В течение двух долгих лет ван Меегерен синтезировал масляную краску, способную за пару часов интенсивного нагрева стать устойчивой к воздействию растворителей. А также придумывал способ сымитировать на поверхности красочного слоя характерные трещины-кракелюры.
В конечном итоге он пришёл к идеальному решению. Приобретал старинные полотна, убирал оригинальное изображение и писал собственную композицию, бережно сохраняя все огрехи исходной компоновки цветовых пятен и первичной проработки форм, допущенные прежним автором. Тем самым наш герой «поднимал» реальные дефекты прошлой картины на один уровень с новым изображением, надёжно маскируя свой «новодел». Два часа термической обработки в печи — и готово!
Конечно же, ему пришлось изрядно потрудиться с минеральными пигментами, имитируя старинные краски. И дело даже не в том, что ван Меегерену приходилось изготавливать их собственноручно. Со временем многие вещества вышли из оборота. Либо стали чрезвычайно редки и дороги. В поисках нужных ингредиентов для своей «алхимической» формулы, долженствовавшей совпадать с красочными рецептами Вермеера, художник исколесил половину Старого Света. Но таки добился своего. К слову: свой (псевдо)шедевр наш герой писал кистями, сделанными из волос барсука. Всё по канонам семнадцатого столетия! Комар носа не подточит.
Вскоре в мастерской ван Меегерена уже красовались работы якобы Халса и Терборха. «Проба пера» прошла вполне удачно, наступила пора браться за главную, самую важную подделку.
Герою нашей истории и в голову не приходило написать картину по мотивам других произведений Яна ван дер Меера. О нет, дорогой Ватсон! Амбиции ван Меегерена простирались намного дальше. Ему мечталось встряхнуть мир большой живописи, предоставив ему абсолютно новую, свежую, неожиданную работу! Благо четыре десятка дошедших до наших времён полотен Вермеера оставляют простор для воображения, позволяя экспертам предполагать гораздо более широкий репертуар голландского гения.
В основу композиции подделки легла работа Караваджо, повествующая о том, как воскресший Иисус предстаёт перед своими учениками. А почему бы нет? Получится тонкая аллюзия: с одной стороны, никто не ждёт от кисти Вермеера обращения к библейскому сюжету. Так что сенсационность «находки» — мечтал художник — будет поистине оглушительной. С другой — это ведь будет так красиво и символично: явиться перед изумлённой общественностью аки Иисус перед учениками, продемонстрировав своё истинное творческое величие, затмевающее гений Вермеера дерзостью идеи и красотой её воплощения...
Наконец, через полгода напряжённейшей работы, картина «Христос в Эммаусе» была успешно завершена. Чтобы окончательно исключить шанс разоблачения, ван Меегерен нанёс на полотно несколько царапин и порвал его край. После чего заботливо восстановил целостность картины, оставив лишь незначительные намёки на её реставрацию...
— А дальше, как я понимаю, настал черёд господ Бредиуса и Боона?
— Совершенно верно, дорогой Ватсон! Представив своё дело как посредническую миссию по продаже картин, доставшихся в наследство одной богатой француженке, наш герой передал в руки месье Бредиуса несколько картин. И в их числе — своего псевдовермеера...
Дальнейшее немного предсказуемо. Восторженные рецензии, возвращение «утраченного шедевра» на историческую родину, экспозиция в прославленном музее Бойманса. Оглушительный успех. «Открытие века!» «Библейское чудо стало чудом живописи!». Ну, Вы знаете этих газетчиков, Ватсон... И, как вишенка на торте, — официальное экспертное заключение, назвавшее картину «Христа в Эммаусе» — цитата — «одной из прекраснейших и совершеннейших картин раннего творческого периода Вермеера Делфтского».
— Но Холмс! Ведь мы с Вами знаем, что ван Меегерен тогда и не подумал признаваться в преступлении! Выходит, Ваша теория неверна?
— Вы снова правы, мой друг. И не подумал. Ведь у него в руках оказались огромные деньги. И дорога в родную Голландию превратилась для художника в не слишком-то высокоморальный праздник жизни. Время тяжёлого и самозабвенного труда миновало, и мастер решил позволить себе пару лет роскошной жизни, эксплуатируя самолично изобретённый метод подделки картин.
— Эта история мне известна, коллега. Роскошная вилла в Ницце, пагубные привычки, нездоровые развлечения и несколько новых подделок. А потом настал 1939 год...
— ... И началась Вторая Мировая, которая застигла художника и его семью в имении близ Амстердама. Не имея возможности работать с прежними посредниками, мастер обращается к господину ван Страйвесанде, прося найти надёжного покупателя, который оставит приобретённые картины в Голландии.
— Но ван Страйвесанде оказывается человеком баварского банкира Алоиса Мидля.
— Который связывается с печально известным Вальтером Хофером, агентом Геринга. Когда ван Меегерен узнаёт об этом, он тут же меняет посредника. И продолжает своё мошенническое ремесло вплоть строго в патриотическом русле до 1945 года, когда его арестовывают голландские власти.
— За создание поддельных картин?
— Нет, дорогой Ватсон. За то, что одна из его подделок была куплена Герингом. Этот факт был приравнен к государственной измене. Через полтора месяца после ареста герой нашей истории рассказывает полиции о том, что на самом деле полотно, попавшее в руки немцев, является подделкой. Естественно, ему никто не поверил. Полицейские решили, что живописец выгораживает себя и стремится преуменьшить ущерб, нанесённый коллаборационистскими деяниями. Тогда ван Меегерен просит дать ему холст, краски, кисти и всё необходимое. Вообразите себе это зрелище, дорогой коллега: художник под постоянным надзором полиции творит свой последний шедевр, который буквально повергает в пыль и обращает в ничто репутацию крупнейших, солиднейших, авторитетнейших искусствоведов, музейных работников, арт-дилеров, годами певших осанну его фальшивкам...
На суде наш герой беспрестанно улыбался. Ему льстило то обострённое внимание, в центре которого он оказался. С него были сняты все обвинения в коллаборационизме, зато эпизодов мошенничества хватало с лихвой. В своём последнем слове ван Меегерен попросил суд разрешить ему заниматься живописью в тюрьме. И знаете что, дорогой Ватсон? От заказов на его картины не было отбоя даже во время следствия. Ведь он и в самом деле показал себя изумительным, разносторонне одарённым и невероятно плодовитым художником. Его приговорили всего-навсего к одному году заключения. Но за решеткой он не прожил и двух недель. Слишком многим видным европейским бизнесменам от мира живописи он испортил деловую репутацию...
— Официально заявлялось, что в тюрьме художнику стало плохо с сердцем...
— Я знаком с официальными документами по этому делу. Они не стоят бумаги, на которой напечатаны. Но так или иначе, ликвидация ван Меегерена не спасла репутаций арт-воротил и их карманных экспертов. Их месть стала актом отчаяния. И пусть официальных обвинений так и не было выдвинуто, всем сведущим в делах «внутренней кухни» известно, какая судьба поджидала этих мерзавцев. Имя Ван Меегерена будут помнить и через триста лет, мой дорогой Ватсон. Его сомнительные «достижения» внесли огромный вклад в борьбу с подделками высочайшего уровня, хотел он того или нет. А вот имена запятнавших себя экс-светил искусствоведения, оказавших не только плохими профессионалами, но и отвратительными личностями, покрылись пятнами позора и угасли насовсем. Иногда, мой дорогой Ватсон, само время наказывает преступников суровее любого из земных судов. А те их потомки, что пытаются честно заниматься фамильным бизнесом, не заслуживают того, чтобы на их имена пала тень из прошлого. Потому-то, мой дорогой Ватсон, я и не возьмусь за это дело. В нём больше не осталось ни правых, ни виноватых.
Автор: Лёля Городная. Вы прочли статью — спасибо. Подписаться
Почитать еще:
