Недельное чтение небольшого романа, когда-то всколыхнувшего дореволюционную Россию, вполне объяснимо: слишком специфичное это чтение, хотя и очень актуальное для настоящего момента. Виктор Ерофеев (сомнительный прозаик, но при этом блестящий литературовед) в своей давней статье, написанной почти сорок лет назад и посвященной роману Сологуба, пытается не без успеха доказать разрыв автора с русской литературной традицией, пытаясь записать его как в предтечи собственного творчества, так и вообще советской, неофициальной, постмодернистской, или, как он сам ее называл, «другой» литературы, противопоставленной им, как соцреализму, так и гуманистическому шестидесятничеству. Такой подход не лишен правомочности: достаточно прочесть первые десять-двадцать страниц «Мелкого беса», чтобы увидеть в нем в зародыше, по крайней мере, мамлеевскую прозу. Однако, чем дальше читаешь, тем больше обнаруживаешь в тексте серьезный, многоуровневый диалог с творчеством Гоголя.
Притом не только с «Мертвыми душами», на что указывает сам Ерофеев, имея в виду чисто сюжетное заимствование – посещение Передоновым чиновников города (чем не прямая цитата посещений Чичиковым помещиков). В то же время Сологуб сдержан на характеристики своих героев (как правило, едкие и саркастические, что указывает уже на стилевое наследование Гоголю): каждому из них свойствен некий повторяющийся акцент, какая-то характеристика, которая с авторским упорством постоянно повторяется. Например, в описании Передонова константны слова «сердито», «тупо» и «грубо», у Варвары – то, что она постоянно «ухмыляется», у Володина – сходство с бараном, у Вершиной – курение в клубах дыма и так далее. В отличие от «Мертвых душ», выдержанных в целом в реалистическом ключе, «Мелкий бес» - скорее вариация на тему «Записок сумасшедшего», только без сочувствия герою. Центральный персонаж Сологуба – один из самых отвратительных за всю историю русской литературы, олицетворение бескрылости, тупого мещанства, агрессивного невежества, доносительства, невероятной человеческой мелочности.
Передонов намеренно, согласно авторской воле, не вызывает не малейшего сострадания, еще страшнее то, что он – учитель. Тот же Ерофеев, да и все другие исследователи романа утверждали, что, когда Сологуб писал его (а это почти десять лет на рубеже веков), в русской литературе царствовал чеховский гений. И у обоих писателей буквально из социального воздуха материализовался главный персонаж эпохи – провинциальный учитель-ретроград. Однако, если Беликов вызывает хоть какое-то сочувствие, то Передонов ровно никакого. Не в силах пройти мимо общественного диспута вокруг «Человека в футляре» Сологуб включает его в роман: однако, разговор кончается, так и не начавшись. Герои не только не читали текста Чехова, но даже и не знают кто это. Агрессивность провинциального мещанства, отвратительность почти всех социальных типажей в «Мелком бесе» столь непереносимы, что порой становится понятны одиннадцать (!) переизданий текста – в нем сказано нечто столь существенное, что роман стал причиной широкой общественной дискуссии.
Однако, все ли поняли смысл романа Сологуба? В те времена почти никто. Даже Ленин уделял в своих трудах место анализу такого явления, как «передоновщина», и это яркий пример того, что текст оценивался как проявление социального гротеска. Заметим, что наряду с «Петербургом» Андрея Белого – это один из самых ярких русских символистских романов, причем у Сологуба книга получилась куда более стройной и менее экспериментальной (а значит и менее элитарной), чем у Белого. Ощущение какой-то тотальной ворожбы, колдовства, которое преследует Передонова, являясь выражением его все больше сползающего в безумие сознания, не случайно. Задолго до голливудских хорроров и триллеров 1970-х Сологубу удается выразить амбивалентностью описания противоречивость событий: либо это происходит на самом деле, либо герой сходит с ума. Тщательный, вдумчивый, концептуальный, и, что еще важнее, стилевой, диалог с Гоголем выражается в том, что у Сологуба, как и у автора «Носа» и «Портрета», возникает реализм нового уровня – реализм, не игнорирующий иррациональное, но вплетающий его в ткань повествования.
Сологуб, как и Гоголь, не игнорирует существования духовной реальности, только для него – это, прежде всего реальность низшего порядка, своего рода пандемонизм. Оттого такими выпуклыми (будто списанными из его собственной биографии) получаются галлюцинации Передонова и его обостренный эгоцентризм. У автора «Мелкого беса», возможно, бессознательно удается так клинически правдиво показать все этапы безумия Передонова именно потому, что он сам, видимо, испытал нечто подобное (вспомним его стихотворение про недотыкомку или драматический текст с характерным названием «Литургия мне»). Совершенно справедливо автор показывает именно зацикленность Передонова на себе, рассматривание себя как центра мироздания как исток абсурдных теорий о заговоре против него и прочей бессмыслицы. Зацикливаясь на себе, закрываясь от Бога и других людей (которые, впрочем, не лучше Передонова), герой Сологуба открывает себя прямому демоническому воздействию. Отныне враг будет играть на его гордыне, как музыкальном инструменте, все дальше уводя его от реальности в прельстительные миражи, да и просто кошмары.
В «Мелком бесе», как мало где в русской литературе (исключая Гоголя и Достоевского) показано, как страсти уводят человека от реальности, наполняя его жизнь иллюзиями, деформируя восприятие мира и других людей. Большой ошибкой было бы трактовать отношения Людмилы Рутиловой и Саша Пыльникова как некую чувственную альтернативу передоновскому безумию, как это делает один известный критик и писатель, автор «Оправдания» и «ЖД». Ближе к финалу автор даже иронически противопоставляет грубость Передонова изяществу Людмилы. Однако, это изящество соблазна, всего лишь другая, более утонченная сторона зла, выраженная в лжи и коварстве. Именно ложь, умноженная на чувственную страстность, становится причиной растления Пыльникова (не будем забывать, что ему всего четырнадцать или около того, то есть это почти «Лолита», только с гендерно перевернутым ролями). Сцена бала-маскарада с завершающей его вакханалией насилия – своего рода кульминация романа, именно эта сцена, а не убийство Передоновым своего друга, самая главная. Здесь Сологуб показывает, что не только социальная, но эмоциональная атмосфера в описываемом им городе ненормальна.
После чтения «Мелкого беса» становится очевидно, что революция не только 1917 года, но и 1905 была неизбежной (черновик был закончен уже в 1902 году): каким бы беснованием не был любой социальный переворот, он часто направляется всего лишь банальным желанием как-то оздоровить политическую и социальную атмосферу. То, что изображает Сологуб – не просто ненормально, но буквально сочится патологией (это касается буквально всего, а не только «передоновщины», но и, допустим, первого в русской литературе изображения садомазохизма или трансвестизма). Такие миры, как когда-то Содом и Гоморру, Бог стирает с лица земли. По этой причине, завершая эту заметку, еще раз согласимся с Ерофеевым, что «Мелкий бес» - предтеча постмодернизма. Сам Ерофеев, Сорокин, Мамлеев, даже относительно сдержанный Пелевин – это, хотим мы того или нет, диагноз нашей эпохи. Мир, в котором стал возможен «Мелкий бес», был уничтожен. То же произошло и с миром, породившим «Шатунов», «Русскую красавицу» и «Тридцатую любовь Марины». Что же тогда ждет нас?!..
