Мало кого из зарубежных поэтических гениев XX века, в отличие от наших классиков, «кормила» непосредственно поэзия. Готфрид Бенн был врачом, Болеслав Лесьмян служил нотариусом, Фернандо Пессоа зарабатывал переводами деловой корреспонденции с английского, Поль Валери был чиновником в военном министерстве, а позднее – личным секретарем Эдуара Лебе, бывшего директора агентства «Хавас».
Грек Константинос Кавафис (1873 – 1933) не исключение – он 30 лет проработал в Управлении мелиорации. Скучная, размеренная, бедная событиями жизнь. Поэт был делопроизводителем, и при первом знакомстве его стихи могут показаться чем-то вроде сухих отчетов, но эти строки, зачастую нарочито «бедные», почти лишенные традиционных поэтических приемов, обладают удивительной убедительностью. Со временем аскетичная манера Кавафиса, от которой он не отказывался даже в любовной лирике, обеспечила ему место не только в ряду крупнейших новогреческих авторов, но и лучших поэтов столетия.
Чем же эта сдержанная, практически безэмоциональная интонация покорила в итоге и современников (пусть не сразу), и потомков? А может, это не безэмоциональность, а сдержанность, непоказное мужество быть самим собой и делать, что должно? Вот одно из известнейших стихотворений Кавафиса – «Фермопилы»:
Честь вечная и память тем, кто в буднях жизни
воздвиг и охраняет Фермопилы,
кто, долга никогда не забывая,
во всех своих поступках справедлив,
однако милосердию не чужд,
кто щедр в богатстве,
но и в бедности посильно щедр
и руку помощи всегда протянет,
кто, ненавидя ложь, лишь правду говорит,
но на солгавших зла в душе не держит.
Тем большая им честь, когда предвидят
(а многие предвидят), что в конце
появится коварный Эфиальт
и что мидяне всё-таки прорвутся.
Легендарное сражение при Фермопилах хоть и завершилось поражением эллинов, но их великое мужество произвело такое впечатление на врагов-персов, что те уже не были безоговорочно уверены в победе не в битве, но в войне. Для Кавафиса поражение человека в жизни может стать его победой, если он не изменял себе и не отворачивался от ударов судьбы. Это почувствовал писатель Эдвард Морган Форстер, открывший поэта для европейского читателя: «… в одном он несомненно уверен: жизнь требует мужества, иначе она перестает быть жизнью».
В душе Кавафис, кажется, на всю жизнь остался язычником, которому древние боги и божки ближе Бога. Его растянувшийся на десятилетия «репортаж из веков» (так метко сказал о творчестве собрата поэт Костис Паламас) мало затронул христианство. Разве что некоторые из разрозненных личных записей поэта что-то говорят об этом, пусть и косвенно: «Монахи видят вещи, которых не видим мы; они видят видения из сверхъестественного мира. Они оттачивают душу уединением, мышлением и воздержанием. А мы притупляем ее общением, бездумьем и удовольствиями. Поэтому они видят то, что мы не можем увидеть, как они».
Не видит и не слышит поступи своей неумолимой судьбы и Нерон. В замечательном стихотворении «Шаги» Кавафис добивается большого эффекта, снова почти не прибегая к выразительным средствам. Он лишь описывает, как трясутся в ужасе лары, боги домашнего очага, слышащие то, чего не слышит их безмятежно спящий хозяин:
Слышна им поступь роковой развязки:
шаги железные на лестнице гремят,
ступени стонут в леденящей пляске.
И лары, дикие, как стадо смертных тварей,
почуяв ужас, прячутся в ларарий,
толкаясь в свалке крошечных богов
и друг на друга падая безумно.
Им ясен этот гул шагов, лишь у Эриний шаг таков,
Эриний поступь им слышна, хотя она бесшумна.
В другом стихотворении атмосфера приближающегося конца еще тревожнее:
… и слышат мудрецы, полны тревоги,
таинственный, глухой шум будущих событий;
а там, за окнами, шумит народ,
не ведая, что встало на пороге.
Все это неожиданно оказывается близким современной России, стране с непредсказуемым прошлым и еще более непредсказуемым настоящим. Сейчас, когда события сменяют друг друга с молниеносной скоростью, кого-то, возможно, поддержат и укрепят строки о воздвигнутых в душе Фермопилах. Ведь времена меняются, история повторяется, но люди остаются теми же.
Стены
Бездумно и без капли сожаленья
гигантские вокруг меня воздвигли стены.
И вот теперь терзаюсь в заточенье,
подавленный ужасной переменой
судьбы, которая меня к свершениям звала.
Как мог я наслаждаться тишиною мнимой,
как не заметил стену, что росла!
От мира отгорожен я неслышно и незримо.
Ожидая варваров
- Зачем на площади сошлись сегодня горожане?
Сегодня варвары сюда прибудут.
- Так что ж бездействует сенат, закрыто заседанье,
сенаторы безмолвствуют, не издают законов?
Ведь варвары сегодня прибывают.
Зачем законы издавать сенаторам?
Прибудут варвары, чтобы издать законы.
- Зачем наш император встал чуть свет
и почему у городских ворот
на троне и в короне восседает?
Ведь варвары сегодня прибывают.
Наш император ждет, он хочет встретить
их предводителя. Давно уж заготовлен
пергамент дарственный. Там титулы высокие,
которые пожалует ему наш император.
- Зачем же наши консулы и преторы
в расшитых красных тогах появились,
зачем браслеты с аметистами надели,
зачем на пальцах кольца с изумрудами?
Их жезлы серебром, эмалью изукрашены.
Зачем у них сегодня эти жезлы?
Ведь варвары сегодня прибывают,
обычно роскошь ослепляет варваров.
- Что риторов достойных не видать нигде?
Как непривычно их речей не слышать.
Ведь варвары сегодня прибывают,
а речи им как будто не по нраву.
- Однако что за беспокойство в городе?
Что опустели улицы и площади?
И почему, охваченный волнением,
спешит народ укрыться по домам?
Спустилась ночь, а варвары не прибыли.
А с государственных границ нам донесли,
что их и вовсе нет уже в природе.
И что же делать нам теперь без варваров?
Ведь это был бы хоть какой-то выход.
В порту
Лет двадцати восьми, лишь начиная жить,
плыл Эмис в Сирию, мечтая послужить
у продавца духов и благовонных масел,
но свежий ветерок пути его не скрасил:
бедняга заболел и в первом же порту
сошёл на берег. Там, в горячечном поту,
пред тем как умереть, всё вспоминал подолгу
о доме, о родных, и, повинуясь долгу,
матросы отыскать решили стариков.
Да только на каком из тысяч островков
остался дом его? – живут повсюду греки.
Но, может, к лучшему, что здесь, в чужом краю,
погибель встретил он свою –
для близких он живым останется навеки.
Могила Игнатия
Не Клеон здесь покоится, весьма известный
в Александрии (где смутить непросто)
великолепными домами и садами,
колясками и лошадьми,
брильянтами и шёлком одеяний.
Отнюдь не он, не Клеон здесь почил,
и да сотрутся в памяти те двадцать восемь лет.
Игнатий я, прилежный чтец, опомнившийся поздно,
и всё же десять месяцев счастливых
в покое прожил я, Христом хранимый.
Покидает бог Антония
Когда внезапно в час глубокой ночи
услышишь за окном оркестр незримый
(божественную музыку и голоса) –
судьбу, которая к тебе переменилась,
дела, которые не удались, мечты,
которые обманом обернулись,
оплакивать не вздумай понапрасну.
Давно готовый ко всему, отважный,
прощайся с Александрией, она уходит.
И главное – не обманись, не убеди
себя, что это сон, ошибка слуха,
к пустым надеждам зря не снисходи.
Давно готовый ко всему, отважный,
ты, удостоившийся города такого,
к окну уверенно и твёрдо подойди
и вслушайся с волнением, однако
без жалоб и без мелочных обид
в волшебную мелодию оркестра,
внемли и наслаждайся каждым звуком,
прощаясь с Александрией, которую теряешь.
