Из писем графа Федора Васильевича Ростопчина к графу Семену Романовичу Воронцову в Лондон
28-го апреля 1813 г., Москва
Письмо вашего сиятельства доставило мне истинное удовольствие. Я думал, что вы меня позабыли, и после десятилетнего молчания вновь пишу к вам, прежде всего, чтобы поблагодарить за все изъявления дружбы, которые вы мне оказываете, и побеседовать с человеком, которого я уважаю вторую четверть века и которому старался доказать "на деле" мою приверженность.
Понимаю, в какой тревоге должны вы были находиться, по мере успехов неприятеля и узнав о занятии столицы. По-видимому, Провидение определило ей быть могилой страшной силе этого человека-дьявола (здесь Наполеон), грозившего завоевать весь материк. Вам известны военные подробности этого достопамятного похода, увековеченного невероятными делами, невероятными ошибками и успехами.
Бонапарт, слывший первым полководцем века, обезумел и, завлеченный в Москву, думал или окончательно погибнуть в ней или предписать нашему отечеству позорный мир. Небо решило иначе. Его армия в 300 тысяч человек должна была воспрепятствовать соединению наших двух армий и двумя днями раньше подойти к стенам Смоленска. Даву (Луи Никола) принимает корпус Раевского (Николай Николаевич) за целую армию, останавливается, медлит, просит подмоги и дает время Багратиону (Петр Иванович) совершить два перехода.
Бонапарт как будто хочет приостановить военные действия и десять дней ничего не предпринимает, после чего с силами 210 тысяч человек является под Смоленском и громит его 5-го и 6-го августа. Барклай (Михаил Богданович) благоразумно предоставляет ему город и располагается на большой Московской дороге; Бонапарт за ним следует и сильно теснит его до 23-го числа, когда наша армия очутилась у Бородина.
26-го числа происходит кровавая битва, после которой с обеих сторон выбыло из строя слишком 90 тысяч человек. Кутузов отступил к Москве, проследовал через нее 2-го числа и впустил в нее неприятеля.
Если бы Бонапарт, овладев Смоленском, остался в нем и отрядил бы от 20 до 30 тыс. человек в подмогу Сен-Сиру, против которого Витгенштейн (Петр Христианович) едва держался, то французы овладели бы Петербургом, и Бонапарт, господствуя на пространстве между Смоленском и Вислой, мог бы прозимовать там и приготовиться к решительному походу.
Явившись перед Смоленском, если бы он послал половину своей армии на Ельню, он овладел бы дорогами Московской и Калужской. Вместо того, чтобы давать решительную битву, если бы он обошел Бородино, он мог бы откинуть нашу армию вправо и овладел бы Москвой без потерь. После Бородина, не иди он большой дорогой, а следуй на Верею и Боровск, он пресёк бы нам все подвозы, направлявшиеся на Калугу и шедшие оттуда, и "оголодил" бы нашу армии. Тогда он вступил бы в Москву несколькими днями позднее. Не останавливаясь в Москве, он мог бы немедленно напасть на Кутузова (Михаил Илларионович), рассеял бы всю нашу армию, и опасности ему больше бы не было.
Ему довольно было пяти дней ограбить и сжечь этот несчастный город, и он мог бы раньше нас занять Калужскую дорогу и спокойно следовать далее, направляясь на Брянск и Киев, чтобы вступить в Подольскую и Волынскую губернии.
Ничего этого он не сделал, обманувшись в своих великих надеждах, в образе мыслей Государя и Русского народа. Он дал Москве гореть, чтобы иметь предлог ее грабить. Пятинедельное в ней пребывание довело до крайности беспорядок в его войсках, которым все стало нипочем и в которых исчезла всякая дисциплина. Со 2-го сентября по 10-е октября Бонапарт лишился в Москве и ее окрестностях от 50 до 60 тыс. человек. Партизаны, казаки, крестьяне убивали всех встречных, нападая то открытой силой, то из-за угла и обманом.
Не стану говорить вам о настроении нашего народа в это бедственное время. Один был обет, одно желание, одно побуждение - истреблять орду злодеев. "Не поддадимся!" слышалось изо всех уст. Господь благословил наши усилия, и Русская доблесть увенчана славою истребления самой страшной армии, какая появлялась в Европе с самого сотворения мира. В течение зимы на Бородинских полях сожжено по моему распоряжению 58630 людских и 32765 конских трупов. Здесь в Москве предано огню свыше 23 тыс. тел из госпиталей и из числа побитых жителями.
Вы знаете, что по кончине императора Павла я удалился в поместье мое Вороново, где жил посреди семьи своей, в тишине и благополучии. С двором не оставалось у меня никаких связей. В 1809 году, приехав в Москву, Государь (Александр Павлович) оказывал мне внимание и сына (Сергей Федорович) моего пожаловал в камер-пажи.
Год тому назад я ездил в Петербург просить, чтобы сын мой определен был в армейский полк. В чине гусарского поручика его назначили адъютантом к покойному герцогу Ольденбургскому. За несколько дней до моего обратного отъезда, Государь предложил мне Московское генерал-губернаторство, которое получало большую важность в виду предстоявшей смертельной борьбы с Бонапартом. Я взялся за эту должность, зная, что дела будет много.
Предшественник мой, фельдмаршал Гудович (Иван Васильевич), был слишком стар для деятельности и слишком дурно окружен, чтобы оставаться безвредным. При мне дела проснулись, и в виду того, что неприятельские войска подвинулись в глубину России, и Москву можно было спасти не иначе, как выиграв решительное сражение, я начертал себе образ действий.
Мне не было надобности увещевать дворянство, которое всегда предано Государю сердцем, душою и умом; но я постарался предостеречь народ от коварных внушений и приучил его презирать французов, обещая легкую победу, лишь бы не терять бодрости и оставаться непреклонным. Вы не поверите, граф, что, при всей ненависти к иностранцам, которая одушевляла Русских, ни один из иностранцев не был умерщвлен.
Исколотили только двоих, а в Москве жило, по крайней мере, 500 человек французской канальи, прибывшей в Россию нас обкрадывать, над нами смеяться и нам изменять. Не стану излагать в подробности употреблённые мною средства; но могу вас уверить, что Магомета любили и слушались меньше, нежели меня в течение августа месяца; я же действовал только словами, пускал в ход много шарлатанства и не прибегал вовсе к строгости: 42 негодяя здешних обывателей сосланы на барке в Казань, двое в Сибирь, вот и все.
Но мне пришлось много возиться с Философами, Филантропами и мартинистами. Это отродье - сущая язва для правительства. В три недели я образовал в Москве ополчение в 31 т. человек, из которых 27 тыс. были под Бородиным и чудесно исполняли свой долг. Государь вверил мне еще шесть соседних губерний, каждая доставила по 15 тыс. человек, и все это было готово к 25-му августа, хотя "манифест об ополчении" состоялся только 15-го июля. Еще через два месяца я рассчитывал иметь 120 т. ополченцев с восемью тысячами человек превосходной конницы.
Когда неприятель занял Вязьму, в 230 верстах отсюда, я приказал вывозить все ценное из казённого имущества, и 63 тыс. лошадей и повозок было доставлено в течение двух недель из шести уездов (пять уездов уже были в неприятельской власти). Я опасался возмущений слуг и, заботясь прежде всего о тишине и безопасности города, предоставил всякому выезжать, и 3-го сентября, когда Бонапарт вошел в Москву, в ней было всего 10 т. жителей, и из них по крайней мере половина всякой сволочи, дожидавшейся как бы пограбить город.
Мне как нельзя лучше удалось внушить крестьянину презрение к французскому солдату.
Я покинул Москву с арьергардом нашей армии, предоставив хищникам мое движимое имущество, которое я ни за что не хотел увезти. До 26-го сентября находился я в главной квартире, разъезжая по сторонам для возбуждения крестьян и моим появлением, и моими воззваниями.
Вы хвалите мою любовь к отечеству; но, сколько других, которые меня превзошли! Крестьяне, поджигавшие сами свои жилища; отец, приведший ко мне двух сыновей на истребление врага; старуха, явившаяся ко мне с двумя сыновьями и внуком и говорившая им: Да будете вы прокляты, если не истребите злодеев!; лакей, выстреливший на Арбате в Мюрата, которого он принял за Бонапарта, и застреливший у него полковника; крестьянка, запалившая дом, в котором, ей сказали, спал Бонапарт.
Двое последних поплатились за то жизнью. Вот герои! Позавидуем им и порадуемся, что мы их соотечественники. Я весьма вознагражден тем, что имел счастье исполнить свой долг. Бонапарт меня ненавидит, и его бешенство сделало имя мое бессмертным, как имя сэра Сидней-Смита.
Сын у вас таков, что вы можете себя поздравить с ним. Вы передали ему ваши доблести. Его уважают все честные люди. Дай Бог ему жить, чтобы некогда быть фельдмаршалом, как Румянцев и Суворов! И да будет он обязан своею славою только своим подвигам, а не ослеплению неприятеля, холоду и голоду.
Моему сыну (Сергею) всего 18-ть лет. Он служил усердно и на хорошем счету. Он был адъютантом у генерала Барклая. Под ним ранено три лошади, а в Бородинском сражении пуля оторвала у него рукав шинели и оцарапала ему руку; но он остался на коне и на своем месте. Хотя он и единственный сын, но первая его обязанность служить отечеству, на что я его благословил.
Мне чрезвычайно лестно мнение, какое имеет обо мне английское общество, и, признаюсь, какой-нибудь знак внимания от города Лондона был бы для меня драгоценен: шпага, ваза, право гражданства, все будет почетно со стороны народа, который умет ценить хорошие дела; а права мои суть: ненависть Корсиканца и зло, которое я ему наделал. Преданный вам граф Ростопчин.
28-го апреля 1814 г., Москва
Я почти уверен, что два мои письма к вам пропали. Одно послано было через Петербург, другое в главную квартиру к лорду Кэткарту. Мне очень досадно, если так; потому что, пожалуй, вы меня заподозрите либо в лености, либо в мизантропии. Для моего успокоения посылаю это письмо через г-на Левиса, английского купца, поселившегося в Москве: он едет в Лондон, и я препоручаю его в вашу милость.
Боже мой, сколько произошло необыкновенного в течение двадцати месяцев! Какой последовательный ряд событий, и в этой всеобщей встряске то, что происходило не походит нисколько ни на что, случавшееся в человеческой истории.
Итак, колосс давивший Европу уничтожен и человечеству пришлось снова вздохнуть! Этот проклятый Бонапарт-злодей, созданный быть бичом человеческого рода и деспотом у сумасбродного и развращенного народа, оказался подлым негодяем, ибо он гнуснее Нерона: тот по крайней мере попросил раба лишить его жизни, а этот кончил как лакей, которого прогоняют из дома за воровство.
Заметьте, пожалуйста, что можно его предать суду и законным порядком осудить на смерть, как виновного в убийстве, в разорении Парижа и как фальшивомонетчика. Он заслуживает виселицы, потому что распространил фальшивые банковые билеты. Может быть, мне не следовало бы желать ему смерти, так как ненависть его меня обессмертила, и жизнь будет ему адом; но я не пожалею, узнав, что это поношение человеческого рода больше не существует.
Какую роль Провидение судило императору Александру! Сколько благословения заслужено им не от людей в отдельности, а от целых государств! Государи могут считать свое вступление на престолы с 19-го марта 1814 (здесь день взятия Парижа). Какая слава быть Русским или Англичанином! Какое вам счастье, мой почтенный граф, иметь такого сына как ваш (здесь Михаил Семенович Воронцов)!
Он шел по вашим стопам; но ему выпала счастливая доля, которой вы не имели - сражаться и пролить кровь для блага своего отечества. Он Русский, он вам сын; следовательно, он должен иметь геройскую храбрость; но что за прекрасная у него душа! Скромность равна в нем доблести и честности. Лестно знать его своим соотечественником, почетно служить с ним вместе и быть ему признательным.
Участие мое в нем такое же, как в моем родном сыне, и слух, будто он опасно ранен в сражении при Лаоне, очень меня встревожил.
По счастью подробности о вступлении в Париж убедили меня, что он здоров, и в ту минуту, как я вам пишу, он может быть уже в ваших объятиях. Мой сын (Сергей), всего 19-ти лет, отданный на службу в 1812 году, когда надлежало каждому Русскому или погибать или торжествовать, избег смерти.
Под Бородиным пуля рикошетом оторвала у него рукав шинели и оцарапала ему руку; под Смоленском ранена под ним лошадь, под Кульмом оторвало ногу его лошади. Он капитан-лейтенант в кавалергардском полку, и находясь адъютантом при Барклае, заслужил несколько орденов.
То, что теперь скажу вам, огорчит вас по дружбе, которую вы изволите мне оказывать: с сентября месяца здоровье мое пошатнулось. От бедствий 1812 года и от страшных занятий по возвращении в Москву совершенно расстроились у меня нервы. Хоть я и не слег в постель, но уже семь месяцев страдаю ежедневно. Надеюсь поправиться с наступлением хорошей погоды и думаю съездить месяца на два на Липецкие воды, а как скоро Государь возвратится в Петербург, надо будет поехать туда, чтобы развестись с Москвой.
Два года я мучился в ней как в аду, и если бы не тогдашние грозные события, ни за что на свете не принял бы этого места, которое есть почетная должность, подобающая старику. Мне посчастливилось: не только ни один Русский, но даже ни один поганец-француз не был умерщвлен, тогда как ожидали всякого неистовства в течении двух месяцев до занятия города французами.
Возвратившись, я спас население от голода, холода и нищеты. Никто не погиб, никто не был наказан за неповиновение или буйство. Страшное дело - Бородинское поле. На нем зарыто и сожжено 67 т. людских и 36 тыс. конских тел, и это на пространстве 15 верст в ширину и 10 в длину. В подтверждение у меня еще хранится записка лиц, которым я поручил этим распорядиться и которые работали до марта месяца.
Мне платят неблагодарностью; потому что Кутузов, покинув город ночью, распустил слух, что я тому причиною, так как будто я обещал ему 300 тыс. человек ратников; между тем он не вводил в дело и тех 119 тыс. ополченцев, которых я ему поставил из окрестностей Москвы и которые могли присоединиться к армии еще до Бородинского сражения.
Бонапарт, сваливая вину на чужую голову, провозгласил меня зажигателем, и многие Русские этому верят! А я лишился во всей этой истории почти миллионного имущества: ибо Вороново со всеми заведениями сгорело; дача моя (здесь в Сокольниках), стоившая мне 150 т. р., сожжена по именному приказанию Бонапарта; моя библиотека, картины, эстампы, физические инструменты, все разграблено и перебито.
Говорю вам это как другу, потому что не разглашаю и даже не думаю о том. Жена моя, ангел небесный, и добрые мои дети здоровы; богатство дело наживное и, полагаясь на Провидение, я не забочусь о будущем, будучи уверен, что если по стечению обстоятельств дети мои обнищают, им стоит съездить в Лондон и заявить в Сен-Джемс-парке, что они дети Московского генерал-губернатора 1812 года, и им будет что есть, пить и прожить в довольстве.
Вы сообщили мне, что англичане очень мною довольны, что они хотели иметь мой портрет и что они воздают должное, быть может свыше моих заслуг, чувству столь естественному в честном человек - любви к отечеству. Сделайте же мне одолжение, устройте, чтобы я имел какой-либо знак английского уважения, шпагу, вазу с надписью, право гражданства. Вы это можете по тому значению, каким вы пользуетесь в этой стран людей мыслящих. Я же буду горд и признателен. Стану ждать вашего ответа с нетерпением.
Москва чудесным образом воскресает. Дворянства меньше прежнего, но это по недостатку помещения. Считается до 200 тысяч жителей. В числе праздников по случаю занятия Парижа давался бал в Благородном Собрании на 600 человек; на купеческом маскараде - 2090 человек; на празднике у некоего Познякова - 1062 человека.
В нарядах было бриллиантов и жемчугов на миллионы. Еще хороший урожай, и мы оправимся; но не воскреснут два миллиона лиц обоего пола, погибших от войны, от болезней, от рекрутчины и от наборов в ополчение.
Передайте мое почтение графине Пемброк. Может быть, в следующем году посчастливится мне увидать вас в Англии заявить вам мою признательность и удостоверить, что на всю жизнь вам предан граф Ф. Ростопчин.
