Оставив Марию на семью, исчезнув в минуту их прибытия, я аккуратно всё подсчитал, раздал все долги, оплатил вперёд на три года счета за мой дом в Сеуле, снабдил родителей, злившихся на меня за то, что пропадаю неизвестно где, финансами «про запас»… Они не знали, чем я жил и дышал эти два месяца.
Каково же было удивление полиции, когда они увидели меня на пороге их участка с вещами…
Я оставил её там, между небом и землёй, мою мечту, недостижимую, прекрасную, чтобы понести наказание за то, о чём очевидцы умалчивали и что я сам себе не мог простить. Я хотел рассчитаться за всю жизнь и все злодеяния теперь, сейчас.
Меня удивлённо выслушали — я назвал себя злоумышленником. Я толкнул Марию намеренно, потому что давно ненавидел её. Если она умрёт, что очень вероятно — так называемый кризис оказался ложным, — то я назовусь убийцей.
***
Вот и мой новый дом. Боже, зачем я здесь? Страшно. Я один. И холодное железо решётки… Я вспомнил, как первый раз сел за руль. Мне было лет семь, а отец позволил усесться на его место и ещё похвалил, как я хорошо вписался, будто родился на этом самом сиденье… Я всегда отлично водил и, когда кто‑то делал это за меня, следил только за изъянами водителя, вместо того, чтобы смотреть, как хорош мир за стеклом… О каких глупостях я думаю.
Я обрёк себя на эту, возможно, вечную скуку и был обязан скорей придумать какое-нибудь занятие. Успев обрасти бородой, я приобрёл привычку к ней прикасаться, как делал и сейчас, царапая карандашом на бумаге, когда в конце коридора услышал знакомый скрип.
Ко мне кого‑то вели. Вообще, правильно ли это было, что я пользовался привилегиями и в тюрьме? Не я выходил к посетителям, а они приходили ко мне. Не знаю, кто был так добр со мной.
Ввели брата.
— Юн Ди! — я не смог удержаться.
Он смотрел на меня, будто видел впервые.
— Ты изменился, — наконец, вымолвил он, а я так и не нашёл, что ответить: вина и совесть с силой сжали горло.
— Я не ждал тебя уже никогда, — я не хотел, но слезы всё-таки брызнули.
Он обнял меня. Мы долго так стояли.
— Это ты сделал? — он увидел в камере множество картинок, которые я умудрился наляпать за много недель.
— Я всё хочу скопировать из памяти одну вещь. Пока не преуспел.
— Это очень художественно, — оценил брат, беря рисунки и вглядываясь в них. — Когда ты начал? Здесь?
— Не совсем… — я не желал трогать эту тему.
— Я могу взять?
— Хоть все. Мне нужна лишь та, из моей памяти, до которой я не дорос ещё, видимо, чтобы хоть отдалённо воплотить.
— Что же это? Мне не терпится узнать, — улыбнулся Юн Ди.
— Боюсь, она не для всех. А для одного маленького мира…
— Это та девушка, о которой все только и говорят?
Бледнея, я в ужасе представил, как её мать преследуют журналисты, как врываются в палату и фотографируют её безмолвную неподвижную дочь.
— Что говорят?
У Юн Ди был вид человека, который проболтался:
— Не волнуйся, хён.
Я чувствовал, как сильно он переживает. Я всегда знал, когда ему плохо, с самого детства, даже если он был далеко. Ему ни разу не удавалось отвертеться и скрыть от меня тревожащие мысли, желая справиться со всем самому. Как и в этот раз. Я ждал ответа.
— Прежде чем я скажу тебе то, о чём хотел умолчать… Знай, что врач никого к ней не впускает, а для матери и девочки созданы хорошие условия жизни возле больной, и они втроём вне опасности.
Брат держал стопку моей мазни у своей груди, будто прижимал к ней меня самого.
— Хён, я сам не знаю эту девушку, мне сложно судить…
— Её зовут Мария.
Он молча смотрел на меня какое‑то время.
— Мария — роковая русская женщина?
Я расхохотался. Маша — толстушка-неуч, которая делает для детей из платков человечков, которая краснеет даже от мысли о поцелуе в свои девятнадцать, которая не принимает украшения и витает в своём бирюзовом мире вперемешку с отцовскими глазами и ночными кошмарами, во время которых она задыхается и её обязательно надо разбудить и успокоить…
— Хён, в интернет попало видео, где она без сознания, а ты…
— Седой, и что?
Глаза брата необыкновенно расширились:
— Так это был не парик? Все пишут про парик для роли.
Я какое‑то время не отвечал — новость потрясла не меньше, чем известие о моей седине — брата.
— А ты думаешь, почему я здесь?
— Хён, её обвиняют в твоём заточении.
Он быстро нашёл что‑то в интернете и начал зачитывать:
— Русская красавица из бедной семьи отдалась королю корейского кинематографа во время съёмок его последней картины, после чего начала его шантажировать. Поняв, что ей не видать желанных денег, она пообещала ему невиданный позор, даже если для этого ей придётся умереть, — и на глазах у всех бросилась с лестницы, впав в кому, которая продолжается уже пять месяцев. Желая отвести от себя подозрения, Чинс оплатил её лечение и каждый день навещал безмолвное тело в надежде, что она очнулась, чтобы навсегда откупиться от неё и смыть грех со своей души. Однако полиция обвинила любимца страны в предумышленном убийстве, и теперь он за решёткой в ожидании результатов следствия, которое может завершиться, только если девушка очнётся и даст показания или умрёт. В обоих случаях исход для великого Чинса плачевен… Репутация русских девушек в Корее всегда была не на высоте, и остаётся только сожалеть, что гордость всей страны пренебёг элементарными правилами безопасности и снискал себе столько проблем… А вот тут ещё дополнение… Русские коллеги девушки подтвердили её любвеобильное прошлое и сногсшибательную красоту, которую она использовала в корыстных целях и на родине, результатом чего явился ребёнок — страшно сказать! — в неполные шестнадцать лет…
— Немедленно приставь к ней охрану! — я перебил его: чувство, что промедление сейчас подобно смерти, прожгло меня до физической боли. — Немедленно! Прошу тебя всем, что во мне осталось хорошего…
— Уже сделано, брат.
Я осознал сначала его спокойный голос, а потом теплую ладонь на плече. Сумбурная тьма, ослепившая было мои глаза, понемногу рассеивалась, хотя сердце всё ещё колыхалось, как шквальное море, и меня прилично трясло.
— Всё началось с твоих настойчивых звонков, на которые я так же настойчиво не отвечал. Меня не удивляло твоё упорство — оно свойственно тебе с рождения, в отличие от меня, и я был уверен, что ты желаешь получить фактическое прощение. Раньше тебе было необходимо соблюсти приличия на словах, не вникая в то, насколько они искренни. Поздравления, благодарности, извинения, прощания, похвалы — всё имело вес для тебя только на словах.
Поэтому я не видел смысла отвечать тебе… Потом я узнал от соседей, что меня ищет «какой‑то хромой дед с набалдашником головы вампира на трости», который их очень испугал, а меня развеселил до коликов в животе — я помню, как мы с тобой однажды забрели в антикварный магазин и эта трость тебя необычайно впечатлила. Ты ещё сказал, что вы с ней чем‑то похожи…
А потом ты пропал. Ни звонков, ни упорных поисков меня. Это было на тебя не похоже. Ты всегда добивался того, чего хотел. Отказ или положительный отклик — только не компромисс, только не тишина…
Юн Ди сел на мои нары.
— А ты улетел в Гималаи. Для роли. Я не поверил тому ни на грош. Чтобы мой брат, рьяный ценитель удобств цивилизации, полетел в дремучие горы, в неизвестность, которую всегда терпеть не мог, почему и отвергал контракты с другими странами, со всеми, кроме Америки, просто потому, что там ждала высшая из наград…
И я сам стал тебя искать. Твой директор оказался крепким орешком. А вот режиссёр… Я прибегнул, вероятно, к грязным приёмам — направил к его якобы неизлечимо больной жене редкого врачевателя... И где же я нашёл тебя? О Небо, вне лучших удобств, на койке не мягче этой, отощавшего, обросшего, как собака, в прихожей у какой‑то подозрительной девицы…
В её отношении язык за зубами держали и режиссёр, и врач, и даже наше с тобой кровное родство не заставило их раскрыть тайну твою и этой девушки.
— И что? — я терял терпение, в моём голосе появилась враждебность. Если он пришёл, чтобы оскорбить её, я больше никогда не стану его искать. Нигде. Ни при каких обстоятельствах.
Я повернул к нему голову, потому что он умолк. Его глаза светились юмором:
— Ты ведь уже поклялся себе, что выгонишь меня, если я скажу о ней хоть одно дурное слово.
Я не удивился его словам. Всё, с чем он пришёл ко мне, вылив на меня, как из широкого чана, скорее, вызывало отчаяние: я не мог защитить её здесь.
— Прости.
Юн Ди услышал это.
— Мама и отец на стороне прессы и слухов, — сказал он.
— Прости, — услышал он снова.
— Они никогда её не примут.
— Прости меня.
Я больше не сомневался, что комфорту в тюрьме, который только был там возможен, я обязан брату. Сколько же он потратил для этого? Сколько он тратит, чтобы оберечь её покой, лишь бы облегчить мою боль, которую он почему‑то так легко распознал. Я только сейчас заметил, как он побледнел и осунулся. Мой дорогой брат…
— Ты очень изменился, хён, — повторил Юн Ди.
Но кому теперь было нужно моё преображение…
Продолжение следует...
#чоинсон
Друзья, если вам нравится моя русско-корейская киноповесть, ставьте лайк! А за подписку отдельное благословение и благодарность!
