Название статьи - Письмо Карла Маркса П.В. Анненкову о «Философии нищеты» П.Ж. Прудона. Критика Марксом социализма мелкого буржуа, социалистического революционера Прудона.
Библиотека ИМЭЛС, 17 августа 2021 года
(В помощь изучающим материалистически-диалектичный метод Маркса и марксову политэкономию).
Маркс — Павлу Васильевичу Анненкову в Париж.
Брюссель, 28 декабря [1846 г.]
Rue d"Orleans 42, Fbg. Namur.
Дорогой Анненков! Вы уже давно получили бы мой ответ на Ваше письмо от 1 ноября, если бы мой книгопродавец не запоздал с присылкой мне книги Прудона «Philosophie de la Misere.» [«Философия нищеты»] до прошлой недели. Я пробежал ее в два дня для того, чтобы сейчас же сообщить Вам мое мнение. Так как я прочел книгу очень быстро, то не могу входить в подробности. Я могу говорить только об общем впечатлении, произведенном ею на меня. Если хотите, я могу написать о ней подробнее во втором письме.
Признаюсь откровенно, что нахожу книгу плохой, очень плохой. Вы сами шутите в своем письме по поводу «печати немецкой философии», которой кичится Прудон в этом незрелом и хвастливом произведении, но Вы полагаете, что философский яд не отравил его экономических исследований. Я тоже далек от того, чтобы причиной ошибок экономических исследований Прудона считать его философию. Прудон не потому дает ложную критику политической экономии, что является обладателем смехотворной философии, но он потому дает смехотворную философию, что не понял современного общественного строя в его сцеплении (engrènement), если употребить слово, которое заимствовал Прудон, как и многое другое, у Фурье.
Почему Прудон говорит о боге, о всеобщем разуме, безличном разуме человечества, который никогда не ошибается, который был всегда равен самому себе, о котором нужно иметь только правильное понятие, чтобы обладать истиной? Зачем он прибегает к поверхностному гегелианству, чтобы изображать из себя глубокого мыслителя?
Он сам дает вам ключ к разрешению загадки. Прудон видит в истории известный ряд общественных эволюций. Он находит в истории осуществление прогресса. Он находит, наконец, что люди, взятые как личности, не знали, что они делали, что они ошибочно представляли себе свое собственное движение; что, на первый взгляд, их общественное развитие кажется вещью отличною, отдельною, не зависимою от их индивидуального развития. Он не умеет объяснить этих фактов, и тут-то и появляется гипотеза о проявляющем себя всеобщем разуме. Нет ничего легче, как изобретать мистические причины, т. е. фразы, лишенные здравого смысла.
Но Прудон, признаваясь в своем полном непонимании исторического развития человечества, — а он признается в этом, когда пускает в ход звучные слова о всеобщем разуме, о боге и т. п.,— не признается ли тем самым неизбежно и в том, что он не способен понять и экономического развития?
Что же такое общество, какова бы ни была его форма? Продукт взаимодействия людей. Свободны ли люди в выборе той или иной общественной формы? Отнюдь нет. Возьмите определенную ступень развития производительных сил людей, и вы получите определенную форму общения (commerce) и потребления. Возьмите определенную ступень развития производства, общения и потребления, и вы получите определенный общественный строй, определенную организацию семьи, сословий или классов, — словом, определенное гражданское общество. Возьмите определенное гражданское общество, и вы получите определенный политический строй, который является всего лишь официальным выражением гражданского общества. Вот чего никогда не поймет Прудон, потому что он воображает, что совершает что-то великое, когда апеллирует от государства к гражданскому обществу, т. е. от официального резюме общества к официальному обществу.
Излишне прибавлять к этому, что люди не свободны в выборе своих производительных сил, которые образуют основу всей их истории, потому что всякая производительная сила есть приобретенная сила, продукт предшествующей деятельности. Таким образом, производительные силы — это результат практической энергии людей, но сама эта энергия ограничена теми условиями, в которых люди находятся, производительными силами, уже приобретенными раньше, общественной формой, существующей до них, которую создали не эти люди, которая является созданием прежних поколений. Благодаря тому простому факту, что каждое последующее поколение находит производительные силы, добытые прежними поколениями, и эти производительные силы служат ему сырым материалом для нового производства, — благодаря этому факту образуется связь в человеческой истории, образуется история человечества, которая в тем большей степени становится историей человечества, чем больше развились производительные силы людей, а следовательно и их общественные отношения. Отсюда необходимый вывод: общественная история людей есть всегда лишь история их индивидуального развития, сознают ли они это или нет. Их материальные отношения образуют основу всех их отношений. Эти материальные отношения суть лишь необходимые формы, в которых осуществляется их материальная и индивидуальная деятельность.
Прудон путает идеи и вещи. Люди никогда не отказываются от того, что они приобрели, но это не значит, что они не откажутся от той общественной формы, в которой они приобрели определенные производительные силы. Наоборот. Для того, чтобы не лишиться достигнутого результата, для того, чтобы не потерять плодов цивилизации, люди вынуждены изменять все традиционные общественные формы в тот момент, когда способ их общения (commerce) более уже не соответствует приобретенным производительным силам. Я употребляю здесь слово commerce в самом широком смысле, в каком по-немецки употребляется слово Verkehr. Пример: привилегия, учреждение цехов и корпораций, весь порядок средневековой регламентации были общественными отношениями, единственно соответствовавшими приобретенным производительным силам и ранее существовавшему состоянию общества, из которого эти учреждения вышли. Под защитой корпоративного строя и его регламентации накоплялись капиталы, развивалась морская торговля, были основаны колонии, и люди лишились бы плодов всего этого, если бы они захотели сохранить формы, под защитой которых созрели эти плоды. Поэтому разразились два громовых удара — революции 1640 и 1688 гг. Все старые экономические формы, соответствующие им общественные отношения, политический строй, бывший официальным выражением старого гражданского общества, — все это в Англии было разрушено. Таким образом, экономические формы, при которых люди производят, потребляют, обменивают, являются преходящими и историческими формами. С приобретением новых производительных сил люди меняют свой способ производства, а со способом производства они меняют все экономические отношения, которые были лишь необходимыми отношениями данного определенного способа производства.
Этого Прудон не понял, а еще менее того доказал. Не будучи в состоянии проследить действительный ход истории, Прудон вместо этого дает фантазию, которая имеет претензию быть диалектической фантазией. Он не чувствует потребности говорить о XVII, XVIII и XIX веках, потому что его история совершается в заоблачных высях воображения и поднимается в высь далеко за пределы места и времени. Словом, это — гегелевский хлам, а не история; это не обыденная история — история людей, а священная история — история идей. Согласно его точке зрения человек — это только орудие, которым пользуется идея или вечный разум для того, чтобы развиваться. Эволюции, о которых говорит Прудон, это — эволюции, совершающиеся в мистическом лоне абсолютной идеи. Если вы сорвете покров этой мистической фразеологии, то вы увидите, что Прудон изображает вам тот порядок, в котором экономические категории расположены внутри его головы. Не надо большого труда, чтобы доказать, что это — порядок очень путаной головы.
Прудон начал свою книгу с рассуждения о стоимости, его излюбленном коньке. Я на сей раз не буду разбирать этой части работы.
Ряд экономических эволюций вечного разума начинается с разделения труда. Для Прудона разделение труда — вещь совершенно- простая. Но кастовый строй разве не был тоже определенным разделением труда? Разве цеховой строй не был другим разделением труда? А разделение труда мануфактурного строя, который начинается в Англии в середине XVII века и заканчивается в конце XVIII века, разве не отличается самым решительным образом от разделения труда в современной крупной промышленности?
Прудон так мало понимает сущность дела, что упускает даже то, чего не забывают обыкновенные экономисты. Говоря о разделении труда, он вовсе не чувствует потребности говорить о мировом рынке. А в XIV и XV веках, когда еще не было колоний, когда Америка для Европы еще не существовала, а Восточная Азия существовала лишь через посредство Константинополя, разве тогда разделение труда не было совсем иным по сравнению с разделением труда в XVII веке, когда имелись уже вполне развитые колонии?
Но это не все. Разве вся внутренняя организация народов, все их международные отношения не являются выражением определенного разделения труда? Разве все это не должно измениться вместе с переменой в разделении труда?
Прудон так мало понял вопрос о разделении труда, что даже не упоминает об отделении города от деревни, которое в Германии, например, произошло, начиная с IX по XII столетие. Для Прудона эта отделение есть вечный, неизменный закон, потому что он не знает ни его происхождения, ни его развития. На протяжении всей своей книги он говорит в таком духе, будто бы этот продукт определенного способа производства будет продолжать существовать до скончания века. Все, что Прудон говорит о разделении труда, есть лишь резюме, и к тому же очень поверхностное, неполное резюме того, что до него было сказано Адамом Смитом и множеством других.
Вторая эволюция — это машины. Связь между разделением труда и машинами у Прудона совершенно мистическая. При каждом способе разделения труда были свои особые орудия производства. С середины XVII до середины XVIII века, например, люди не делали всего голыми руками. У них были инструменты, и даже очень сложные, как ткацкие станки, корабли, рычаги и т. д.
Таким образом, совершенно нелепо считать машины последствием разделения труда вообще.
Я замечу только мимоходом, что Прудон так же мало понял историю развития машин, как и историю их происхождения. Можно сказать, что до 1825 г. — эпохи первого всеобщего кризиса — потребности потребления вообще росли быстрее производства и развитие машин было неизбежным последствием потребностей рынка. Начиная с 1825 г. изобретение и применение машин было только результатом войны между рабочими и предпринимателями. Но это правильно только для Англии; что же касается европейских наций, то применять машины их заставила конкуренция Англии как на их собственном, внутреннем, так и на мировом рынке. Наконец, в Северной Америке машина была введена как благодаря конкуренции с другими народами, так и благодаря недостатку рабочих рук, т. е. благодаря несоответствию между промышленными потребностями Северной Америки и ее населением. Из этих фактов вы можете заключить, какую проницательность проявляет Прудон, заклиная призрак конкуренции как третью эволюцию, как антитезу машины!
Наконец, вообще бессмысленно делать из машины экономическую категорию наряду с разделением труда, конкуренцией, кредитом и т. д.
Машина так же мало является экономической категорией, как и бык, который тащит плуг. Современное применение машин есть одно из отношений нашего современного экономического строя, но способ пользоваться машинами — это совсем не то, что сами машины. Порох остается порохом, употребляют ли его для того, чтобы нанести рану человеку, или для того, чтобы вылечить раны того же самого человека.
Прудон превосходит самого себя, создавая в своей голове конкуренцию, монополию, налог или полицию, торговый баланс, кредит и собственность как раз в том порядке, в каком я их сейчас перечисляю. Почти все кредитные учреждения развились в Англии в начале XVIII века, еще до изобретения машин. Общественный кредит был только новым способом повышения налогов и удовлетворения новых потребностей, созданных приходом буржуазии к власти. Собственность, наконец, является в системе Прудона последней категорией. В действительном мире, наоборот, разделение труда и все прочие категории Прудона суть общественные отношения, которые в совокупности образуют то, что в настоящее время называют собственностью; вне этих отношений буржуазная собственность есть не что иное, как метафизическая и юридическая иллюзия. Собственность другой эпохи, феодальная собственность, развивается при совершенно иных общественных отношениях. Определяя собственность как независимое отношение, Прудон делает больше чем методологическую ошибку: он обнаруживает свое непонимание той связи, которая соединяет все формы буржуазного производства; он обнаруживает свое непонимание исторического и преходящего характера форм производства в определенную эпоху. Прудон, не видя, что наши общественные установления — это продукты исторического развития, не понимая ни их происхождения, ни их развития, может дать только догматическую их критику.
Прудон для того, чтобы объяснить развитие, вынужден прибегнуть к фикции. Он воображает, что разделение труда, кредит, машины, и т. д. изобретены для того, чтобы служить его навязчивой идее — идее равенства. Его объяснение крайне наивно. Все эти вещи придуманы для равенства, но, к несчастью, они обратились против равенства. В этом и состоит все его рассуждение, т. е. он берет произвольную гипотезу, но так как действительное развитие на каждом шагу противоречит его фикции, то он из этого делает вывод, что налицо противоречие. В то же время он скрывает, что противоречие-то существует единственно между его идеями и действительным движением.
Таким образом, Прудон, прежде всего из-за отсутствия у него исторических знаний, не понял, что люди, развивая свои производительные силы, т. е. живя, развивают определенные отношения друг к другу и что характер этих отношений неизбежно должен меняться вместе с преобразованием и ростом этих производительных сил. Он не понял, что экономические категории — это лишь абстракции этих действительных отношений и являются истинами лишь постольку, поскольку существуют эти отношения. Таким образом, он впадает в ошибку буржуазных экономистов, которые считают эти экономические категории вечными, а не исторически изменяющимися законами, законами лишь для определенного исторического развития, для определенного развития производительных сил. Вместо того, следовательно, чтобы считать политико-экономические категории абстракциями действительных, преходящих, исторических общественных отношений, Прудон благодаря мистическому извращению видит в действительных отношениях всего лишь воплощение этих абстракций. Сами эти абстракции являются формулами, дремавшими в лоне бога-отца с самого сотворения мира.
Здесь у нашего доброго Прудона начинаются тяжелые умственные судороги. Если все эти экономические категории суть эманации божественного сердца, если они являются скрытой и вечной жизнью людей, откуда же происходит, во-первых, развитие и, во- вторых, то обстоятельство, что Прудон не консерватор? Эти явные противоречия он объясняет целой системой антагонизма.
Чтобы осветить эту систему антагонизма, возьмем пример.
Монополия хороша, потому что это — экономическая категория и, стало быть, эманация бога. Конкуренция хороша, потому что и она тоже экономическая категория. Но вот что нехорошо, так это действительность монополии и действительность конкуренции. Еще хуже то, что монополия и конкуренция взаимно пожирают друг друга. Что же делать? Так как эти две вечные мысли бога противоречат друг другу, Прудону кажется очевидным, что в лоне бога имеется равным образом и синтез обеих мыслей, в котором зло монополии уравновешивается конкуренцией, и обратно. Борьба между обеими идеями будет иметь то последствие, что наружу выступит только хорошая сторона. Надо вырвать у бога эту тайную мысль, а затем применить ее, и все будет прекрасно. Надо открыть синтетическую формулу, скрытую во мраке безличного разума человечества. Прудон ни минуты не колеблется выступить в качестве лица, открывающего эту тайну.
Но бросьте на миг взгляд на действительную жизнь. В современной экономической жизни вы найдете не только конкуренцию и монополию, но также и их синтез, являющийся не формулой, а движением. Монополия рождает конкуренцию, конкуренция рождает монополию. И, однако, это уравнение, не устраняя затруднений современного положения, как это воображают буржуазные экономисты, создает в результате еще более трудное и еще более запутанное положение. Таким образом, изменяя основу, на которой покоятся современные экономические отношения, уничтожая современный способ производства, вы уничтожаете не только конкуренцию, монополию и их антагонизм, но также и их единство, их синтез, — движение, которое и есть действительное уравновешивание конкуренции и монополии.
Теперь я дам Вам образец диалектики Прудона.
Свобода и рабство образуют антагонизм. Мне нет нужды говорить о хороших и о дурных сторонах свободы. Что касается рабства, нечего говорить о его дурных сторонах. Единственно, что надо объяснить,— это хорошую сторону рабства. Речь идет не о косвенном рабстве, не о рабстве пролетариата. Речь идет о прямом рабстве, о рабстве черных в Суринаме, Бразилии, южных областях Северной Америки.
Прямое рабство является такой же основой нашей современной промышленности, как машины, кредит и т. д. Без рабства у вас нет хлопка, без хлопка нет современной промышленности. Рабство дало ценность колониям, колонии создали мировую торговлю, а мировая торговля — необходимое условие крупной машинной промышленности. До работорговли колонии давали Старому Свету очень мало продуктов и не изменяли сколько-нибудь заметно лица мира. Таким образом, рабство — это экономическая категория огромного значения. Без рабства Северная Америка — самый прогрессивный народ — превратилась бы в страну патриархальную. Вычеркните только Северную Америку с географической карты, и получится анархия, полный упадок торговли и современной цивилизации. Но уничтожение рабства означало бы, что Америка стирается с географической карты. Таким образом, рабство, вследствие того, что оно является экономической категорией, встречается с начала мира у всех народов. Современные народы сумели лишь замаскировать рабство у самих себя и ввести его открыто в Новом Свете. Как же будет держать себя Прудон после этих размышлений о рабстве? Он будет искать синтеза свободы и рабства, истинной золотой середины, иначе говоря— равновесия между рабством и свободой.
Прудон очень хорошо понял, что люди производят сукно, холст, шелковые ткани, и не велика заслуга понять такие мелочи. Но Прудон не понял того, что люди сообразно своим способностям производят также общественные отношения, в которых они производят сукно и холст. Еще меньше понял Прудон, что люди, производящие общественные отношения соответственно их материальной производительности, создают также и идеи, и категории, т. е. отвлеченные, идеальные выражения этих самых общественных отношений. Таким образом, категории так же мало являются вечными, как и выражаемые ими отношения. Это — продукты исторические и преходящие. Для Прудона же, совсем наоборот, первоначальной причиной являются абстракции, категории. По его мнению, это они, а не люди, создают историю. Абстракция, категория, как таковая, т. е. отделенная от людей и их материальной деятельности, является, конечно, бессмертной, неизменной, неподвижной. Она представляет собой лишь порождение чистого разума, что обозначает просто-напросто, что абстракция, как таковая, абстрактна. Восхитительная тавтология!
Таким образом, экономические отношения, рассматриваемые в форме категорий, являются для Прудона формулами вечными, не имеющими ни начала, ни развития.
Другими словами: Прудон не утверждает прямо, что буржуазная жизнь является для него вечной истиной. Он утверждает это косвенно, обожествляя категории, которые в форме мысли выражают буржуазные отношения. Коль скоро продукты буржуазного общества представляются ему в форме категорий мышления, он принимает их за возникающие сами по себе существа, вечные, одаренные собственной жизнью. Таким образом, он не выходит за пределы буржуазного горизонта. Так как он имеет дело с буржуазными идеями, считая их вечными истинами, он ищет синтеза этих идей, их равновесия и не видит, что современный способ их уравновешения есть единственно возможный.
В сущности он делает то, что делают все добрые буржуа. Все они говорят вам, что конкуренция, монополия и т. д. в принципе, т. е. если их взять как отвлеченные понятия, являются единственными основами жизни, но что на практике они оставляют желать многого. Все они хотят конкуренции без печальных последствий конкуренции. Все они хотят невозможного, т.е. условий буржуазной жизни без необходимых последствий этих условий. Все они не понимают, что буржуазный способ производства есть историческая и преходящая форма, подобно тому как преходящей была форма феодальная. Эта ошибка происходит оттого, что для них человек-буржуа является единственной основой всякого общества, оттого, что они не представляют себе такого общественного строя, в котором человек перестал бы быть буржуа.
Прудон неизбежно является поэтому доктринером. Историческое движение, совершающее переворот в современном мире, сводится для него к задаче открыть правильное равновесие, синтез двух буржуазных мыслей. Таким образом, при помощи ухищрений этот ловкий малый открывает скрытую мысль бога, единство двух отдельных мыслей, которые только потому являются отдельными, что Прудон отделил их от практической жизни, от современного производства, являющегося сочетанием тех реальностей, которые эти мысли выражают. На место великого исторического движения, рождающегося из конфликта между уже приобретенными производительными силами людей и их общественными отношениями, которые не соответствуют больше этим производительным силам, на место страшных войн, которые готовятся между различными классами одной нации и между различными нациями, на место практической и насильственной деятельности масс, которая одна будет в силах разрешить эти столкновения, на место этого обширного, продолжительного и сложного движения Прудон ставит причудливые движения своей головы. Итак, историю делают ученые, люди, способные похитить у бога его сокровенную мысль. А простой народ должен лишь применять на практике их откровения. Вы теперь понимаете, почему Прудон является отъявленным врагом всякого политического движения. Разрешение современных вопросов заключается для него не в общественном действии, но в диалектических вращениях, совершающихся в его голове. Так как для него категории являются движущими силами, то незачем изменять практическую жизнь для того, чтобы изменить категории. Совсем наоборот. Надо изменить категории, и последствием этого явится изменение действительного общества.
Желая примирить противоречия, Прудон даже не задает себе вопроса — а не надо ли преобразовать самую основу этих противоречий? Он во всем походит на политического доктринера, который желает сохранить и короля, и палату депутатов, и верхнюю палату в качестве составных частей общественной жизни, как вечные категории. Только он ищет новую формулу для того, чтобы уравновесить эти силы, равновесие которых как раз и состоит в современном движении, где одна из этих сил является то победительницей, то рабыней другой. Так, в XVIII веке множество посредственных голов старалось найти истинную формулу, чтобы уравновесить общественные сословия, дворянство, короля, парламенты и т. д., а на другой день не оказалось ни короля, ни парламента, ни дворянства. Истинным равновесием этого антагонизма было ниспровержение всех общественных отношений, служивших основой этим феодальным установлениям и основой антагонизма этих феодальных установлений.
Так как Прудон на одну сторону ставит вечные идеи, категории чистого разума, а на другую сторону людей и их практическую жизнь, являющуюся, по его мнению, применением этих категорий, то вы встретите у него с самого начала дуализм между жизнью и идеями, между душой и телом, — дуализм, повторяющийся в различных формах. Вы теперь видите, что этот антагонизм — это только лишь неспособность Прудона понять обыденную историю и происхождение категорий, которые он обожествляет.
Мое письмо слишком затянулось, так что я не могу уже говорить о смешных обвинениях Прудона против коммунизма. Пока Вы согласитесь со мной, что человек, не понявший современного состояния общества, еще меньше может понять то движение, которое стремится разрушить это общество, и литературные выражения этого революционного движения.
Единственный пункт, в котором я вполне согласен с Прудоном,— это его отвращение к социалистической чувствительности. До него я вызвал против себя много вражды своими насмешками над социализмом бараньим, сентиментальным, утопическим. Но сам Прудон разве не создает себе странных иллюзий, противопоставляя свою сентиментальность мелкого буржуа, — я имею в виду его декламации о хозяйстве, супружеской любви и о всех этих банальностях, — социалистической сентиментальности, которая у Фурье, например, гораздо глубже претенциозных пошлостей нашего доброго Прудона. Он сам настолько хорошо чувствует всю ничтожность своих доводов, свою полную неспособность говорить обо всех этих вещах, что вдруг, не помня себя, приходит в ярость, начинает вопить, негодует, как честный человек (irae hominis probi), кипит, ругается, обличает, проклинает, бьет себя в грудь и с гордостью заявляет перед богом и людьми, что он чист от социалистических мерзостей! Он не подвергает критике социалистическую сентиментальность или то, что он считает сентиментальностью. Он, как святой, как папа, предает анафеме бедных грешников и поет славу мелкой буржуазии и жалким любовным и патриархальным иллюзиям домашнего очага. И это не случайно. Прудон — с головы до ног философ, экономист мелкой буржуазии. Мелкий буржуа в современном передовом обществе, в силу самого своего положения, с одной стороны, делается социалистом, а с другой — экономистом, т. е. он ослеплен великолепием крупной буржуазии и сочувствует страданиям народа. Он в одно и то же время и буржуа, и народ. В глубине своей души он гордится тем, что он беспристрастен, что он нашел истинное равновесие, которое имеет претензию отличаться от золотой середины. Такой мелкий буржуа обожествляет противоречие, потому что противоречие есть основа его существа. Он сам — не что иное, как воплощенное общественное противоречие. Он должен оправдать в теории то, чем он является на практике, и Прудону принадлежит заслуга быть научным истолкователем французской мелкой буржуазии; это — действительная заслуга, потому что мелкая буржуазия явится составной частью всех грядущих социальных революций.
Я хотел бы послать Вам с этим письмом мою книгу о политической экономии, но до сих пор я не мог напечатать этой работы и критики германских философов и социалистов, о чем я Вам говорил в Брюсселе. Вы не можете себе представить, какие затруднения такое издание встречает в Германии, во-первых, со стороны полиции, во-вторых — со стороны издателей, являющихся заинтересованными представителями всех тех направлений, на которые я нападаю. А что касается нашей собственной партии, то она не только бедна, но, кроме того, значительная часть немецкой коммунистической партии сердита на меня за то, что я выступаю против их утопий и против их декламаций.
Весь Ваш Карл Маркс.
P. S. Вы, пожалуй, спросите меня, почему я Вам пишу на плохом французском языке, а не на хорошем немецком. Это потому, что я имею дело с французским автором.
Вы меня очень обяжете, если не слишком задержите свой ответ. Я хочу знать, поняли ли Вы меня под этой оболочкой варварского французского языка.
(Маркс, Письмо Анненкову 28 декабря 1846 года. Соч. Маркса и Энгельса 1-го изд., т. 25, с. 21-32)
Оригинал статьи:
