Из письма Николая Михайловича Лонгинова (секретаря ее императорского величества Елизаветы Алексеевны) к брату Никанору (некоторые обстоятельства смерти ее императорского величества Елизаветы Алексеевны)
Хотилово, 4 июня 1826 г.
Заготовляю сегодня письмо к тебе, мой милый друг, дабы завтра в проезд через Валдай отдать оное на почту. Если будешь писать брату Алексею, благодари за письмо его, пусть извинит, если ему не отвечаю теперь, но решительно урывками имею минут несколько, кои употребляю на окончание недоконченного и на очистку собственной переписки, в коей последовала остановка от дороги и от постигшего несчастья.
Я никогда не рассчитывал, чтобы Ее Величество (здесь Елизавета Алексеевна) могла долее прожить, как совершить в Калугу свой путь. Ошибся я одним днем; но и это может быть от того, что мы остались лишний день в Курске для ее отдохновения.
В большие подробности входить не имею досуга; но неоднократно в пути мы имели беспокойство ее потерять. Из Орла в Белёв поездка была по ее силам дальняя и трудная, тем более, что дорога была испорчена дождями.
В Волхове, где был обед, ей предлагали там остаться ночевать - не захотела, - спешила доехать как можно ближе к Калуге, дабы императрице матери (Марии Федоровне) было меньше ехать к ней, если б она уже не была сама в состоянии продолжать путь.
Она с нами тут (в Волхове) еще обедала; но давно уже не в состоянии была есть, и всякая ложка супа производила жесточайший кашель. Здесь же замечена была нами перемена ужасная: глаза мутные, под глазами две синие жилы надулись толщиной в палец, оттого нос казался так широк, что не принадлежал ее лицу; челюсть отвисла, и рот был раскрыт; ей не хотелось рукой поднять челюсть, а потому она старалась плечом это сделать и долго трудилась; язык ее также не был свободен, и с жалостью нельзя было вовсе вслушаться, что она говорила; слух ее также ослабел, и она спрашивала два и три раза об одном и том же, что было сказано обыкновенным голосом, к коему она привыкла.
В сам обед жаль даже было на нее взглянуть, и я, сидевший против нее, старался того избегать, ибо это заставляло ее говорить, а говорить ей давно уже было очень трудно; насилу дышала. В половине обеда она нас оставила, говоря, что есть не хочет, а потому лучше ей идти отдохнуть.
После обеда, чрез полчаса, мы поехали, и тут, когда Ее Величество садилась в карету, в последний раз ее видел.
Прибыв в Белёв, меня прямо повезли на квартиру, из коей я немедленно отправился в дом, ею занимаемый. Она была уставшая и ужасно пропотевшая, чему, вероятно, содействовала случившаяся после обеда гроза. Насилу взошла она на лестницу с помощью князя Волконского (Петр Михайлович) и на ней отдыхала в креслах.
- Ah! je suis morte de fatigue (я умираю от усталости)! - сказала она доктору Штофрегену (Кондратий Кондратьевич), как он вошел к ней. Князя Волконского просила написать Ее Величеству Марии Фёдоровне в Калугу, что далее не в состоянии ехать и должна прожить в Белеве несколько дней.
В 10 часов послали курьера; а Штофреген, между тем, сказал нам, что после чаю и отдохновения пульс стал крепче и правильнее. Потом посоветовали ей поесть немного саго, так как пустота желудка усугубляла ее слабость. После такого ужина казалось, еще, было ей лучше и спокойнее.
Легла спать; камер-юнгферам не позволила ночевать у себя, чего и в обычае не было; но спать не могла и, до 4 часов утра была в беспокойстве, часто звонила и их призывала, а в 4 часа спросила, - Есть ли близко доктор?
Сказали: - Позовут тотчас. - Не нужно, - отвечала. Казалось, уснула; но за Рейнгольдом (Эмилий Иванович) было послано, и он явился через четверть часа. Тихо, камер-юнгфера заглянула - спит. Вторично вошла - спит необычайно тихо, что изумило ее и доктора, давно уже тут бывшего.
Наконец, вошла в 3-й раз, за ней Рейнгольд на цыпочках; первая приблизилась ближе и тише - видит рот раскрытым, бездыханность и смертную бледность.
Доктор велит пощупать - теплоты жизненной не приметно. Сам врач приблизился и нашел ее мертвой, вероятно, за полчаса перед тем. Вот конец праведных! Можно сказать: уснула вечным сном 4 мая в половине пятого утра.
Император Николай Павлович к императрице-матери Марии Федоровне (после смерти Елизаветы Алексеевны)
30 июня 1826 г.
"В одном из ящиков стола в кабинете императрицы были обнаружены спрятанные связка писем и портрет Охотникова (Алексей Яковлевич). Я предлагаю их сжечь, но прежде чем это сделать, я позволю себе испросить Ваше мнение, дорогая Мама, которое, я надеюсь, совпадет с моим".
12 июля 1826 г.
"Мы не обнаружили среди бумаг императрицы ничего, напоминающего последние распоряжения и завещания. Я весьма рад, дорогая Мама, что мое мнение совпало с Вашим в отношении писем императора к императрице; я их оставил в кабинете императора, где они будут лежать до Вашего возвращения.
Я уничтожил письма и портрет О., о которых я Вам сообщал в моем последнем письме к Вам. Что касается передачи маркграфу бумаг императрицы, мы посчитали правильным отделить все письма сестер, чтобы возвратить их ныне здравствующим, а с остальными поступить по Вашему усмотрению, дорогая Мама".
Из "дневника" Императрицы Александры Федоровны
Петергоф, 15 (27) мая 1826 г., вечером
Мне было известно, притом давно, о поведении императрицы Елизаветы; и хотя я твердо знала, все же оно всегда представлялось мне до такой степени немыслимым, что казалось, будто я ошибаюсь, - лишь ей самой могла бы я поверить! И что же узнаю я сегодня: она посвятила Карамзина! Так сказал этот почти умирающий человек А. Н. Голицыну.
Так вот, она даже вела "записки" (Memoris) с описанием всех своих заблуждений и читала их ему целиком, за исключением некоторых деталей, которые, по ее словам, были настолько дурного свойства, что ни одна женщина не решилась бы прочесть подобное вслух. Ей также принадлежала мысль отдать эти "записки" на хранение Карамзину. Ну, зачем это и почему именно Карамзину такое доверие?
Когда Ники сообщил мне сегодня об этом, сам же он был совершенно хладнокровен, я просто в ужас пришла, потому что хотя здесь и нет ничего неизвестного, ничего нового, все же таится в этих признаниях такая непостижимая дерзость, которую никак нельзя объяснить.
Боже мой! И эту женщину вся Россия и Европа почитали за святую и безупречную, за невинную страдалицу и жертву!
Теперь постоянно твердят "L’ange Elisabeth est allee rejoindre l’autre ange!" (Ангел Елизавета последовала за другим ангелом!). Неужели и те, кто придут после нас, не будут судить справедливее? Несколько человек все же знают об этом, а именно: А. Н. Голицын, Карамзин, все императорское семейство, за исключением Эллен (здесь Елена Павловна, супруга в. к. Михаила Павловича), которой никогда не открывали на это глаза и которая сейчас также оплакивает некий идеальный образ.
Дважды согрешить и скомпрометировать себя, будучи супругой столь молодого, любезного человека, имея перед глазами пример императрицы-матери, сумевшей сохранить такую чистоту в развратное и безнравственное царствование Екатерины, - вот почему ее труднее простить, чем других, тем более что она изменила первая.
Однако годы страданий, потеря этих внебрачных детей и так много несчастий можно, наверное, считать настоящей расплатой; он примирился с ней, он все простил, и мне следовало бы поступить так же, но для меня это было невозможно, чувство несправедливости слишком угнетало меня.
Теперь я не должна больше питать злобу: это действительно грех. Но все же Эллен нужно когда-нибудь узнать обо всем. Почему она всегда должна быть, словно чужая, в семье, и пребывать в неведении относительно столь важных дел, благодаря которым все прошлое видится иначе. Это будет болезненный удар, но все же необходимый. Мишелю (великому князю Михаилу Павловичу) следовало бы ей сказать…
Елагин, 16 (28) июня 1826 г.
В воскресенье 13-го встречали мы тело императрицы Елизаветы в Чесме. Вид гроба расстроил меня все же больше, чем я ожидала! Бедняжка Мари (?) была вне себя. Хотя я и ехала в карете, день въезда, позавчера, так утомил меня, что в церкви мне стало дурно и я едва не упала. Все бросились помогать мне.
Царское Село, 3 (15) июля 1826 г.
…Александр Николаевич Голицын доставил вчера Николаю пакет писем, которые были обнаружены в бумагах императрицы Елизаветы.
4 (16) июля 1826 г.
Если бы я сама не читала это, возможно, у меня оставались бы какие-то сомнения. Но вчера ночью я прочитала эти письма, написанные Охотниковым, офицером-кавалергардом, своей возлюбленной, императрице Елизавете, в которых он называет ее "mа petite femme", "mon amie", "ma femme", "mon Dieu", "mon Elise, je t'adore" (моя женушка, мой друг, моя жена, мой Бог, моя Элиза, я обожаю тебя) и т. д.
Из них видно, что каждую ночь, когда не светила луна, он взбирался в окно на Каменном острове или же в Таврическом дворце, и они проводили вместе 2-3 часа.
С письмами находился его портрет, и все это хранилось в тайнике, в том самом шкафу, где лежали портрет и памятные вещи ее маленькой Элизы, вероятно, как знак того, что он был отцом этого ребенка.
Мне кровь бросилась в голову от стыда, что подобное могло происходить в нашей семье, и, оглядываясь при этом на себя, я молила Бога, чтобы он уберег меня от такого, так как один легкомысленный шаг, одна поблажка, одна вольность и все пойдет дальше и дальше, непостижимым для нас образом.
"Дорогая Элиза, позволь мне дать тебе один совет, а вернее, не откажи в небольшой просьбе: не меняй время твоей прогулки, это сможет показаться странным и встревожит Императора. Вспомни, что он тебе говорил намедни (здесь и далее пер. с фр.)".
В другом месте написано: "Не беспокойся, часовой меня не видел, однако я поломал цветы под твоим окном", затем идут чудовищные любовные заверения: "Если я тебя чем-то обидел, прости - когда страсть увлекает тебя целиком, мечтаешь, что женщина уступила бы нашим желаниям, отдала все, что более ценно, чем сама жизнь".
Чувствуется, что он испытывал настоящую страсть; он любил женщину, а не императрицу; он обращается к ней на "ты", называет ее своей "женой", потому что уже привык к этому и не может смотреть на нее иначе. Он говорит о назначенном свидании, мечтает, чтобы ночь была безлунной, так как только в темноте он может отважиться забираться по стене.
Однажды он заболел и был вне себя, что не придет к ней. По-видимому, передавала письма и была посредницей некая M(adame). Когда императрица еще носила свою Элизу, он умер в страшных мучениях; она узнала об этом, и в то время по ней действительно было видно, как тяжело она страдает и скорбит, о чем рассказывала мне императрица-мать.
