Сегодня я предлагаем вниманию читателей вторую часть рассказа моего земляка Ивана Ивановича о его родителях. На этот раз он поделился воспоминаниями о своей матери - Александре Павловне.
Первую часть можно прочитать здесь:
- Этим женщинам, которые на своих плечах вынесли, вытянули страну в годы войны и в послевоенное лихолетье, надо каждой по памятнику ставить! - начинает своё повествование Иван Иванович. - А мы матери даже оркестра на похороны не заказали... Я предлагал, да ребята (он имеет в виду своих братьев - родных и двоюродных, - авт.) сказали: да полно, зачем? А мне до сих пор обидно, что без почестей маму похоронили... Она большего заслужила...
...Родилась Александра Павловна в 1900 году. Семья была зажиточная, как уже говорилось в первой части воспоминаний. Замуж она вышла примерно в 1923 году. Первый сын родился в 1924-ом, второй - в 1927-ом, третий - в 1930-ом, четвёртый - в 1933-ем, младший, Иван, - в 1941-ом. Была ещё дочь, но она прожила совсем мало.
- Труженица она была необыкновенная, - с восхищением рассказывает собеседник. - Да и все почти женщины тогда были труженицами. Вот, помню, в военные и послевоенные годы поля боронили вручную - граблями. Технике-то неоткуда было взяться. И вот смотришь: идут тридцать-то женщин в ряд - пыль стоит, что после трактора!
Коллективизация, война, тяжёлое послевоенное время... Как жилось, как работалось тогда русским бабам, современным людям, живущим в комфорте XXI века, и представить сложно.
В 1942 году Александра Павловна проводила на войну мужа. А поскольку Иван Дмитриевич почти сразу попал в плен, то даже и скромного денежного содержания солдатке было не положено... А дома - дети, которых нужно кормить... Двух старших сыновей, что могли бы быть помощниками, полноценными работниками, тоже призвали в армию. И все тяготы деревенской жизни достались ей одной.
Спала ли она в то время? Отдыхала ли? Иван Иванович не помнит... Днём - напряжённая работа в колхозе, домашние хлопоты - огород, корова. К тому же, нужно было шерсти натеребить-напрясть, чтобы навязать носков и рукавиц побольше для солдат на фронте...
А напротив жила семья брата мужа. Сам брат Степан воевал, жена его ещё в 1940 году умерла, родив младшую дочь. И остались шестеро детей одни. За главу семьи - старший брат Михаил, который и стал основным добытчиком и кормильцем. Но и ему пришла пора отправляться на службу. Получил юноша повестку, посмотрел: хороша бумажка - на четыре самокрутки хватит. И не поехал в военкомат... Да, из песни, как говорится, слова не выкинешь. Не из трусости парень не хотел служить - понимал просто, что младшим сёстрам и братьям без него не выжить. Вот приносят ему вторую повестку - он снова её на курево пускает, за ней и третью... А уж четвёртую доставили в сопровождении сотрудника НКВД. И отправился Михаил служить. После него за старшую осталась 15-летняя сестра Нюра.
Сердце кровью обливалось у Александры Павловны при виде того, как бедствуют племянники мужа. От своих детей отрывала она кусок, но несла в соседний дом. Да только не одна еда требовалась оставшимся без родителей детям. Дрова надо было заготовить, чтобы зимой не замёрзнуть...
Иван Иванович вспоминает:
- Это уже по осени было, в 43-ем году. Похолодало сильно. И вот пошла мать как-то Степановых-то детей проведать. Рассказывала: зашла, мол, в дом - никого. Зовёт ребят, а они не откликаются. Вокруг дома обошла - тоже пусто. На чердак залезла, даже в подполе посмотрела - нигде их нет. Потом слышит: вроде, где-то голосок слышится - как из-под земли... Заглянула в русскую печку (а раньше-то печи были большие, в них даже мылись, бывало!), а там ребята сидят! Забились, как воробышки, остатками тепла греются... Обессилели уже...
Не выдержала душа Александры Павловны, скомандовала она: «А ну, собирайтесь! Пошли ко мне жить!»
- Привела мать двоюродников, - рассказывает собеседник, - а они все обовшивели, охрумастели (хрумой в здешних краях называли корку, которой покрывалась кожа при некоторых болезнях) - смотреть страшно. Особенно младшая, Галина, - как и выжила?.. Натопила мать баню - печь аж докрасна раскалилась. И повела ребят мыться. Говорит, только треск стоял, как вши от жара лопаться стали... Отмыла, одежду выстирала... И стало у нас в дому сразу на пять ртов больше...
Два с половиной года заботилась Александра Павловна о племянниках мужа. Оправились ребята, окрепли... Правда, как в военкомате узнали, что дети фронтовика у родственницы живут, стали присылать посылки. Аж из Америки! Это была своего рода гуманитарная помощь. Не продукты, нет, одёжка кое-какая. И за то спасибо...
- Кабы не мать, двоюродникам бы не выжить было, - вздохнув, говорит Иван Иванович...
И вот настала долгожданная победа. Отец из плена вернулся. Казалось бы, живи да радуйся... Да только испытания не закончились...
- Мне помнится, что самый свирепый голод был уже после войны - в 46-ом и в 47-ом годах, - рассказывает старожил. - Мне тогда 6-7 лет было. Но меня наши деревенские величали исключительно Иваном Ивановичем, мужики за руку здоровались, да (улыбается, - авт). Иду как-то по деревне, слышу - у тётки Мани в доме вой стоит. Зашёл, спрашиваю, мол, чего, тётка Маня, ревёшь? А она сидит: на одном колене один ребёнок, на втором - другой... И причитает: ни крошки в доме нет, ребята голодные, хоть в петлю лезь... Вот чем тут поможешь?.. Заревел и я тоже и домой пошёл...
В 1946 году, как вспоминает собеседник, год был неурожайный. Картошка взошла, но не выросла - ливни всё лето шли. Что уж там с погодой случилось, может быть, на климат повлияла завершившаяся война? Ведь сколько пыли, сколько дыма за пять долгих лет было поднято в атмосферу...
А для деревенского жителя картошка - основная еда. Но кое-как перезимовали. Весной поднатужились, собрали семена - по картошине по деревням собирали... Посадили. И - снова ливни. Что даже не взошла картошка! Вся вымокла...
- И вот представляете, мы с матерью ходили на поле, копали эту сгнившую картошку. Сколько уж там накопали, не помню. Мать эту гниль всю промыла, перетёрла - крахмал получился. И на этом крахмале уже можно кисели варить - ягоды-то в лесу есть. Тем и выживали, - с горечью вспоминает Иван Иванович. - Ещё по весне собирали ягельник - сухой, прошлогодний. Наскладывает мать мне большую ношу этих сухих стеблей, я иду - горжусь. Мол, увидят в деревне, скажут: вон какой Иван сильный! А ноша-то та лёгкая, но всё равно горжусь. Ну вот, значит. Кто уж научил мать, не знаю, но она этот ягельник чистила, резала на небольшие части - сантиметра по два, дополнительно сушила в печке. После этого мы с ней к соседу ходили, у которого были жернова, мололи ягельник. И получалась мука. А отец тогда фермой заведовал и по совместительству кузнецом работал. Мужиков-то не хватало... И вот ему на трудодни давали сколько-то килограммов муки на месяц. Мать мешала колхозную муку с той, что мололи из ягельника, и пекла хлеб. Говорила она интересно - на «це» (это так называемое «цоканье» - особенность некоторых северных говоров, в том числе нашего местного, - авт.): «ГорстоЦку одной муЦки возьму, да гостоЦку другой...» Этот горячий хлеб ну до чего вкусный был! А то ещё пестовник по весне варила. Знаете, что такое песты? Это молодые побеги хвоща полевого. Когда он только-только проклюнется, такой вкус у него - не передать! Эх, я бы и сейчас того пестовника поел... Да, труженица мать была великая!
А хлеб в то время действительно ценился... Вот такой штрих добавляет собеседник к своему рассказу: как уже вспоминал Иван Иванович, его отец, возвращаясь из Германии, привёз с собой много разных тканей. И один целый рулон можно было обменять на одну буханку хлеба... Так что всё отцовское «приданое» быстро ушло...
- Корову тоже чем-то кормить было надо, - продолжает вспоминать Иван Иванович. - Вот раз лён убрали, осталась трава. Мать пошла с серпом, нажала ношу, притащила домой, снова пошла... А соседка (бездельница была, с матерью рядом не поставишь!) увидела, председателю доложила. Председатель тут же идёт к нам, говорит: «Ты, Александра Павловна, травы-то принесла, так неси теперь на ферму, а то худо будет». Вот так. И понесла мать эту траву на ферму...
Два голодных года миновали... Наступила весна 1948 года. Где уж раздобыл отец Ивана Ивановича картошки на семена - после двух-то подряд неурожаев, история умалчивает. Однако по весне посадили они огород - сорок соток! Пахали на себе - председатель ни лошадей, ни быков не давал частные огороды пахать. «Гнида был тот ещё, говорю, как есть», - замечает собеседник. Собирались семьями - по-соседски, кто посильнее, впрягались в плуг и тащили, как те бурлаки на Волге, а какой-нибудь дед за плугом шёл.
И вот взошла картошка, зазеленела, зацвела... Уж второй раз окучили... А неподалёку ферма колхозная стояла. При ней жили свиньи - на самовыгуле, в так называемом пригороде (обширной загородке, - авт.). На подножном корме существовали: в лесу коренья разные копали, тем и питались. Полуодичавшая была скотина.
Как начался сенокос, старшие все косить пошли: отец с матерью и два средних брата.
- Мать, - замечает Иван Иванович, - любого мужика перекосить могла. Как отец косу направит, она идёт - что трактор! А работали в три уповода (устаревшее: отрезок времени; время работы в один приём от отдыха до отдыха, - авт.): первый начинался в четыре часа утра, второй - в девять, до большой жары, а третий - вечером, домой возвращались к девяти... Ну вот, значит. Ушли родители косить, наказывают: смотри, мол, Ванька, чтобы свиньи картошку на потравили! Семь лет уж мне исполнилось. А ребята побежали на омут купаться и меня с собой позвали. Думаю: сбегаю по-быстрому, окунусь и назад. До реки - километр. Ну вот, пошёл. Да закупался, заигрался, про время забыл... Иду домой... Мамочка ты моя! Свиньи в картошке орудуют! Половину участка уже вырыли! Выгнал я их батогом... Что делать? Куда деваться? Такой урон... А куда денешься? В лес не сбежишь, всё равно голод выгонит... Думаю: будь что будет... Сел, жду родителей... Вернулись они. Отец увидел - молчит. А мать... Как глянула, так в обморок и упала... Представляете? Столько-то она перенесла, столько-то вытерпела, а тут - в обморок... Ну, отец мне, конечно, всыпал по первое число. Голову промеж коленей зажал и ремнём по заднице отходил. Я не пикнул, понимал, что за дело. Хотя потом весь зад синий был...
Про сенокосную пору, пожалуй, стоит сказать несколько слов отдельно. Александра Павловна косить ходила наравне с мужиками, то есть к четырём утра. Только мужики-то встали да пошли. А ей надо сначала скотину накормить-подоить, на пастбище выгнать, с собой еду собрать. Потом все на передых придут, мужики ложатся - устали. А женщине снова хлопоты: обед сварить, на стол подать, потом посуду за всеми вымыть, в огород сбегать, в избе порядок какой-никакой навести... И опять вместе со всеми за косу браться. Вечером - то же самое: ужин приготовить, скотину встретить, подоить, угоять... Вот и считайте, сколько времени на сон остаётся... Действительно: труженицей была Александра Ивановна удивительной! Как и многие её современницы...
И до последнего, пока силы были, таковой оставалась.
- Отца не стало, - рассказывает Иван Иванович, - мать одна жила в деревне. Уж семьдесят лет ей было. Как-то раз приехали мы с братьями к ней, спрашиваем: чем, мол, ты занимаешься? Она говорит: «Да вот, в соседнюю деревню ходила». А это три километра от дома. Зачем, спрашиваем, ходила? «Да муЦки принесла», - отвечает. А сколько ты принесла-то? «Да два пудика». А пуд - это 16 килограммов! Мамка, да как ты донесла-то? «А мне там робята помогли - наперекидку навалили, я и пошла. Думаю: ежели остановлюсь, мне снова-то не поднять будет. Так и шла потихонеЦку...». Вот какой силы была женщина!
И только перед самой смертью согласилась она перебраться к младшему сыну в город...
- Матери памятник бы надо золотой поставить, - снова вздыхает Иван Иванович. - А мы... даже оркестра не заказали...
Но самое главное - это память потомков. Об Александре Павловне и обо всех несравненных труженицах, что жили в те годы... Если мы сохраним эту память, по крупицам соберём и передадим нашим детям и внукам, чтобы и они знали, какими титаническими усилиями строили прадеды и прабабки светлое будущее, то выживет Россия. Выстоит. И никакие враги ей не будут страшны!
