Исканян Жорж
В моей летной жизни было много рейсов, коротких и длинных, легких и тяжелых, интересных и пресных. Но были такие, которые отпечатались в моей памяти на всю жизнь. Расскажу об одном из них.
Вылетали с Камчатки в новогоднюю ночь. Кроме обычных пассажиров в самолете летело много рыбаков, пришедших с моря и стремившихся поскорее попасть домой.
Вырулили на исполнительный. Я посмотрел на часы: в Москве было ровно 15 часов. В иллюминаторы были хорошо видны, взлетающие в ночное небо, разноцветные ракеты. На Камчатку пришел Новый год. Минуты через три взлетели под оглушительное пассажирское "Ура". Мы переглянулись, началось!
С самого взлета шампанское, коньяк и водка полились рекой. Пересекая в полете каждый часовой пояс, командир поздравлял по громкой связи всех с очередным Новым годом и каждый раз звучало громоподобное "Ура", а спиртное лилось с новой силой.
Каждый из летевших пассажиров, считал своим долгом зайти к нам в буфет и лично, либо с друзьями, поздравить нас с праздником. Все щедро несли выпить и закусить. О выпивке я уже говорил, а вот закуска была специфическая: красная икра, красная рыба, крабы, кальмары... И все это в разном виде и в огромном количестве. Скажу честно, мы отмечали вместе с гостями, и все было великолепно, т. к. мужики были замечательные, причем все поголовно! Ни хамства, ни сальных шуток никто себе не позволял. Конечно же было видно, что девчонки им нравятся, но дальше предложений руки и сердца, или просьбы обменяться телефонами, дело не доходило.
Угомонились все за полтора часа до посадки. Самолет был тих и темен, свет притушен, сонное царство, пассажиры спали все до одного.
Буфет - кухня была вся завалена банками с икрой и крабами, повсюду валялись тушки красной рыбы, соленой, капченой, балыки, теша. Нужно было готовиться к снижению и посадке. Тамара (бригадир), пошла в пилотскую кабину забрать посуду у экипажа, а когда вернулась, ошарашила нас всех наповал: Температура воздуха в Домодедово была -42 градуса.
Может радист тебя разыграл? - спросил я.
Да нет, - ответила она, - он попросил довести эту информацию пассажирам.
Девочки начали будить наших мореманов. Как только включили свет в салонах, буквально через две минуты загорелось табло "Пристегнуть привязные ремни".
Томарка, взяв микрофон в руку, стала делать привычную информацию:
- Уважаемые пассажиры! Наш самолет приступил к снижению. Просьба, всем занять свои места, привести спинки кресел в вертикальное положение и пристегнуть привязные ремни....
В салонах началось шевеление, жизнь возвращалась, хотя многие еще были не в себе. Пришли все в себя, когда бригадир объявила температуру воздуха в Домодедово.
Посадку мы благополучно произвели в 23:40 старого года.
Запулили на стоянку четко к депутатскому терминалу. Подогнав трап, траповщик тут же убежал, сломя голову.
Я открыл дверь. Теплый воздух, облаком пара, рванул из самолета вверх. Никого! Ни дежурной по посадке и встрече пассажиров, ни техников. Перрон казался вымершим - ни малейших признаков жизни. В окнах депутатского терминала был отчетливо виден праздничный стол с бутылками и закуской, за которым уже сидели, очевидно, сотрудники и сотрудницы этого подразделения. Они уже встречали Новый год. Я пригласил наших героических рыбаков на выход, указав им направление, прямо на Норд Ост. Изрядно помятые и опухшие, они тихо спускались по трапу и брели к лестнице аэровокзала, ведущей к выходу.
Когда все ушли, мы открыли на трапе шампанское и с криками "Ура" встретили Новый год.
Так как у меня дома уже сидели гости и с надеждой ждали моего приезда, девчонки великодушно позволили мне уехать. Расцеловавшись со всеми и подхватив сумки, я понесся на привокзальную площадь ловить тачку, но когда вышел из здания аэропорта, то увидел малоприятную картину, около стоянки такси парила огромная толпа людей, желающих уехать. Но что самое ужасное - не было ни одного такси!
Я стоял в полном отчаянии, не зная, что делать. Хоть иди обратно, на самолет.
И тут, свершилось чудо! Прямо ко мне подлетела "Волга" - Такси, и встала, высаживая пассажиров. Ни минуты не раздумывая, я уселся на переднее сидение. Шеф видно проникшись уважением к моей летной форме (она иногда все таки выручала), спросил, без тени сомнения:
- Куда едем?
- Шмитовский проезд!
Он утвердительно кивнул головой и уже хотел трогаться, когда к нам подбежала семейная пара с мальчиком, лет восьми, и стала умолять взять их. Шеф вопросительно посмотрел на меня и, увидев мое согласие, пригласил их садиться в машину.
Пора было линять, т. к. от стоянки такси к наминеслась толпа страждущих, но в самый последний момент мне послышался отчаянный крик:
- Апполоныч, миленький, подожди!
Я выглянул и увидел подбегающую Галку из моей бригады и, сказав водиле, что эту девушку мы забираем в любом случае, крикнул ей, чтобы она садилась побыстрее, если не хочет попасть под суд Линча. Запрыгнув в машину Галка еще не успела дверь закрыть, как наша Волга рванула с места перед самым носом обиженной публики, судя по крикам, искренне желавших нам доброго пути, только я не понял, куда именно. Возбуждение улеглось и все, довольные, сидели в теплом авто, мчавшимся к Москве, и молчали. Лишь частое тиканье счетчика нарушало тишину.
В то время трасса от Домодедово до Москвы не освещалась, поэтому в такси было темно, лишь лицо водителя слегка виднелось в темноте, освещаемое светом от панели приборов. На вид, водителю, было лет 60 и чисто внешне лицо его казалось добродушным и спокойным. Обычный работяга, примерный семьянин..., - подумал я.
Он нарушил молчание: - Ну и мороз! Сколько живу, давно не помню таких морозов!
Помолчал и словно вспомнил: - Хотя нет! Один раз довелось пережить такие же, в 1947 году. Я тогда службу заканчивал на Урале, недалеко от Перми. Охранял немцев, военнопленных, на лесозаготовках. В ту зиму морозы особенно лютовали и фрицы умерли, как мухи, уж очень им климат наш вреден, тем более, что одежонка на них была не ахти, хлипкая и заношенная. Только у костров и спасались. И скажу вам честно, жизнь немца ничего не стоила. Был у меня случай забавный. Стою как то в охране, в тулупе, валенках, хорошо! Охраняю. А охранять то нечего, потому как зная, что мои немцы никуда не убегут - бежать им некуда, да и в мороз такой это верная смерть. Стою, скучаю около дороги. Лишь иногда по ней машина какая нибудь проедет, а так тоска. И тут, вдруг, одна машина, с ящиками в кузове, останавливается прямо напротив меня. Из кабины выбирается сержант, лет тридцати, веселый такой, подходит ко мне и спрашивает, показывая на капошившихся неподалеку немцев: - Твое хозяйство?
- Не понял, - отвечаю.
- Фрицы твои? - переспрашивает...
- Ну мои.
- Слушай, друг, дай одного замочить...
Я не растерялся и говорю:
- Пачка папирос и он твой!
- Договорились, - отвечает сержант и сбегав к машине за папиросами, стал выбирать Фрица.
- Во-он тот подойдет, тот, тощий.
Ну я подзываю выбранного сержантом немца к себе. Тот, ничего не подозревая, сняв шапку, как положено, подходит ко мне строевым шагом и докладывает, что такой то, такой то прибыл. Сержант подошел к нему и стал пальцами, от воображаемой середины груди, отмерять пальцами расстояние до нужной ему точки. Фриц стоял и смущенно улыбался, не понимая, чего хочет от него этот шутник сержант.
А сержант, томно улыбаясь, быстро достал из ножен, висящих на ремне, штык нож, приставил его острием к найденной точке и резко ударил по рукоятке, сверху, огрубевшей ладонью. Штык нож вошел в грудь по самую рукоятку. Немец, даже не вскрикнув, повалился на снег с застывшей улыбкой и с выражение удивления в широко открытых глазах.
Сержант вытащил нож, обтер его о снег и побежал к машине, крикнув на ходу: - Спасибо, братишка!
Водитель замолчал.
Я смотрел на него и чувствовал, как комок подступает к горлу, как накатывает ощущение мерзости, презрения и слепой ярости. Семейная пара была в шоке, вместе с пацаном, а Галка, от ужаса, забилась в самый угол.
Меня поразило выражение лица таксиста душегуба, он сидел сосредоточенный и довольный, с мерзкой, застывшей улыбкой на физиономии.
- Ты во время войны, случайно, не полицаем служил у немцев? - спросил я его тоном, не обещавшем ему ничего хорошего.
Улыбка исчезла с его рожи и он угрюмо ответил, чувствуя, что слишком разоткровенничался с нами:
- Нет, не у немцев! Я в заград отряде служил.
- Сразу видно! Хотя неизвестно, что хуже! - прорычал я.
Мне было все невыносимее находиться рядом с ним:
- Ну и как? Совесть по ночам не мучает? Не является тебе в кошмарных снах загубленный тобой немец?
Таксист молчал. Затем, будто оправдываясь, заворчал: - А ты знаешь, сколько они наших людей загубили? Миллионы! А под бомбежки их попадал? А деревни, выжженные ими дотла, вместе со стариками и старухами, женщинами с детьми видел? Может у того сержанта, на всем белом свете, роднее той грузовой машины с ящиками и не осталось ничего и никого.
Я задумался. А может он прав? Ведь применяли же американцы и англичане во время войны ковровые бомбометания по мирным городам, не оставляя камня на камне, убивая гражданское население десятками тысяч...
Как говорится: Око за око! Зуб за зуб!
- Знаешь, что я тебе скажу! - сказал я, подумав, - мне понятна злоба и ненависть к врагу на войне, конкретно в бою или после боя, когда эмоции бьют ключем от пережитого и увиденного. Но когда нет войны! Когда перед тобой безоружные люди, находящиеся полностью в твоей власти, будь то в военное время или нет, самое главное, и я в этом уверен на 100 процентов - не превратиться самому в такое же тупое, кровожадное животное, которое творило всю эту мерзость, о которой ты рассказал. Необходимо оставаться человеком! Разумным, великодушным , да, в конце концов и добрым! Уверен, доброта спасет мир!
- Мне мой отчим, полковник медицинской службы, начальник военной поликлиники N 6 в Москве, человек супер интеллигентный и образованный, рассказывал, что когда он служил военврачем при лагере с военнопленными немцами, он не переставал удивляться, наблюдая за ними. Относился он к ним очень вежливо и уважительно, лечил, заботился, прогоняя негативные чувства. И они, видя это, тянулись к нему, оттаивали, словно после продолжительного гипноза. Они начинали понимать, каких страшных дел, с их непосредственным участием, натворили те, кто властвовал над их умами и телами. Чаще и чаще, при встрече с ним, они искренне раскаивались в том, что произошло с ними, хотя, конечно, были и закоренелые фашисты. Доброе, человеческое отношение творило чудеса - роботы становились нормальными людьми. И когда я иногда вижу по телевизору, как старые немцы, ветераны войны, в интервью, вспоминая годы своего плена в Советском союзе, говорят, что они помнят только хорошее и зла у них на душе нет, мне кажется, что военврачем в их лагере был мой отчим или такой же офицер, как и он.
Водитель задумался и мы ехали молча до самой Тестовской, где Галка выходила вместе с семейной парой.
Галка на прощание чмокнула меня и прошептала: - Апполоныч, я люблю тебя еще больше...
Глава семьи пожал мою руку: - Все правильно вы сказали, до свидания...
До моего дома доехали за пять минут и когда я, расплатившись, стал выходить из машины, таксист, словно вышел из оцепенения:
- Слушай, ты извини ради Бога! Зря я, наверное, все это рассказал! Теперь они обо мне будут думать не весть что. А насчет доброты, наверное, ты прав, - и он улыбнулся нормальной, человеческой улыбкой, как будто открыл для себя только что, что то ранее неизвестное, но очень полезное.
Я далек от мысли, что этот таксист в одночасье стал хорошим, добрым и пушистым, но если даже от общения со мной, в его душе появились сомнения и угрызения совести, пусть еще робкие, мне уже есть, чем гордиться.
Предыдущая часть:
Продолжение:
