В двух лирических миниатюрах, написанных с разницей в 69 лет, в 1832 и 1901 годах, поэты пополнили образный ряд таким пикантным явлением, как поцелуи. Мы имеем в виду «Поцелуями прежде считал» Михаила Лермонтова и «Играющей в игры любовные» Константина Бальмонта. В чём же состоит оригинальность и идея поэтических монологов Лермонтова и Бальмонта?
СМ. ТЕКСТ СТИХОТВОРЕНИЯ В КОММЕНТАРИЯХ
Часть I. Лермонтов: год без поцелуя — потерянный год.
В 1-ом же стихе (стихотворной строке) сын Тарханов утверждает, что «поцелуями прежде считал счастливую жизнь свою». С помощью резкой антитезы поэт противопоставляет прошлое, проведённое попеременно в счастье и любовных метаниях, настоящему, лишённому любви:
«Но тогда я любил и мечтал,
А теперь никого не люблю».
Метафора «поцелуями прежде считал я счастливую жизнь свою» ясно указывает на главенствующую роль любви в жизни 18-летнего Лермонтова. Можно вести счет своим успехам, наградам, победам в олимпиадах, интересным поездкам и творческим прорывам, однако лермонтовский герой «считает» свои годы отнюдь не победами в олимпиадах. Поцелуи взаимной любви — вот единственная ценность в его жизни. Год без приятных трудов для губ у Лермонтова — время на ветер.
(По сведениям Лермонтовской энциклопедии, любовные терзания сердце юного поэта впервые познало в год его 13-летия. Адресат неизвестен, хотя лермонтоведами изучены все поездки по гостям Е.А. Арсеньевой с внуком: это почти наверняка была одна из соседок.)
Указывая на разрыв с избранницей, мятежный поэт иронически отзывается о финале их «счастливой истории» следующим образом: «Но теперь я от счастья устал». Естественно, что абсурдная мысль об «усталости от счастья» выступает тут ироническим перифразом, эдаким парадоксом, типичным для своеобразного чувства юмора Лермонтова.
Например, аналогичным образом Лермонтов во время сидения в Петропавловской крепости мог бы прокомментировать свою несвободу: «Господа, теперь я от свободы устал, теперь я в темнице сижу». Лермонтовский юмор горек, как яд, и наточен, как кинжал.
Пора любви противопоставлена поре без любви. Время страстных желаний — поиску «забвения». Годы, лишённые поцелуев, не запечатлелись в сердце — они стали прахом, позабылись:
«И я счёт своих лет потерял».
Лет юному поэту было, впрочем, немного. Но познавшее слишком много разочарований сердце тяготит 18-летнюю грудь юноши, которую спустя 9 лет прострелит Мартынов.
Благодаря метафоре перед нами предстаёт не находящий себе места гордец, отказывающийся признаться, что всё ещё любит коварную избранницу. «Но теперь никого не люблю!» — заявляет он, изображая себя инициатором разрыва.
И вот в его груди бьётся могучий орган, способный на такие титанические страсти и страдания, которые обычным смертным и не снились. Попади это сердце в любую другую грудь, тот несчастный не выдержал бы страшного груза и упал бы на колени. Но Лермонтов не таков. Ещё ни одна ясноглазая чертовка не видела его на коленях:
«Я горд, прости!»
И вот хрупкий юноша несёт в своей груди огромный груз, который не по силам ни одному другому мужу. Сердце, — ибо силы оного соответствуют могучему дару его гениального обладателя, — помнит всё, все потерянные надежды и все терзанья прошлого.
Наконец юный страдалец не выдерживает. Он стоит на пропитанной ядом земле, и его сердце уже познало яд измены. Он поднимает лицо к небесам — а там, в вышине, над ним реют крылья забвенья. Забвение — освобождение от гложущих обид, разочарований, слёз досады, горечи и злобы.
Есть мифическая птица Сирин (аллегория радости),
есть Алконост — печали,
есть Гамаюн — птица вещая.
А у Лермонтова — птица забвенья.
Лермонтов — мифотворец.
Грудь юноши отягощена его могучим сердцем, слишком рано познавшим горести земли. И вот поэт подставляет небесной птице забвенья свою ноющую грудь:
«И я крылья забвенья ловлю...
Как я сердце унесть бы им дал!»
И забвенье когтистыми лапами выхватывает вместилище мук из лермонтовской груди и, бия большими крылами, улетает с ним вдаль. Занавес, аплодисменты.
Шучу: ещё есть эпилог. Лермонтов свободен, его истерзанная грудь опустела. Он вздыхает с облегчением.
(Примерно с таким выражением, как рязановский Самохвалов-Басилашвили, поправляющий кепку и выпрямляющийся после последнего разговора с Олей.)
Естественно, бессердечную личность уже не пустят в чертоги рая.
Ну, и пусть! — говорит бессердечный юноша. — Не нужна мне ваша вечность.
Теперь его ничто больше не волнует. Теперь он хочет только смеяться, а плакать не хочет совсем. И — начинает «триумфальное шествие» по девичьим сердцам.
Но, само собой, мы с вами собаку съели на любовной тематике в литературе и посему знаем, что вечно это длиться не может. Пройдет время, и что-нибудь вновь отрастёт в груди… Окажется, что украденные птицами забвенья сердца регенерируют. Или окажется, что при встрече с очень достойной избранницей под левой ключицей зарождается новый бьющийся орган, как при появлении врага на него вырастает зуб… так уж заведено природой.
И лермонтовский юноша воспрянет и вновь даст своему колоссальному по мощи комку мышц и страсти массу поводов наполниться ядом до краёв. И второй раз выйдет один на дорогу звать крылья забвенья…
Таков вечный круг личности, которую Лермонтовская энциклопедия называет «демонической»: обиженной и разочарованной, рвущей все связи и жгущей все мосты, замыкающейся в трагическом одиночестве, потом томящейся этим одиночеством и вновь ищущей любви — лишь затем, чтобы повторить всё сначала, так как любовь в лермонтовском «мире печали и слёз», увы, необретаема.
✅ Знак человечности! Текст этой статьи написан без использования ИИ.
Благодарю за прочтение!
Уважаемые читатели, прошу оставаться вежливыми при обсуждении.