Знаете, что самое страшное в потере близкого человека? Нет, не первые дни после... Не вот эта оглушающая пустота в квартире, где ещё вчера звучал родной голос. Не застывший на столе остывший чай в любимой чашке с васильками. Даже не смятая постель, которую рука не поднимается заправить – кажется, что тепло ещё хранит родной запах. Самое страшное – это когда кто-то начинает делить "наследство". Делить память. Делить любовь.
Тук-тук-тук – каблуки отбивают рваный ритм по обшарпанной лестнице. От влажности после дождя краска на стенах пузырится и отслаивается, как старая кожа. Пятый этаж, без лифта. "Лифт временно не работает" – гласит записка, пожелтевшая настолько, что "временно" давно превратилось в "навсегда". Марина сжимает в похолодевших пальцах потёртый конверт. Путь до своей съёмной квартиры никогда ещё не казался таким долгим.
Телефон вибрирует в кармане куртки третий раз за последние десять минут. Марина знает, кто звонит. Знает, но малодушно надеется, что ошибается.
– Алло, Мариночка? – вкрадчивый голос тёти Веры снова звучит в телефоне, словно патока – такой же приторный и липкий. – Ты уже прочитала то... письмо?
"То письмо" – как будто оно прокажённое, как будто его даже называть страшно.
– Нет ещё, тётя Вера, – собственный голос кажется чужим. – Я только домой иду.
– А я тут подумала... – пауза, словно паук плетёт свою сеть из слов. – Может, не стоит его и читать? Ты же знаешь, мама в последнее время была не совсем в себе. Все эти разговоры про какие-то сбережения... Бредила часто. Доктор Михайлов – помнишь его? – говорил, что у пожилых...
– Бредила? – Марина останавливается так резко, что каблук скрипит по бетону. Прислоняется к стене. Четвёртый этаж. Граффити напротив складывается в неприличное слово. – А когда я сутками дежурила в больнице, она вполне здраво рассуждала. И память была прекрасная. Даже медсестёр по именам помнила.
– Ах, деточка... – в трубке слышится наигранный вздох. – Ты же понимаешь, это бывает... Моменты просветления...
– Да что вы говорите? – Марина чувствует, как внутри закипает что-то тёмное. – А договор с телефонной компанией она тоже в "момент просветления" заключала? Месяц назад? Когда вы, кстати, в очередной раз были "слишком заняты"?
– Деточка, ты устала, я же вижу. Столько на тебя свалилось... – тётя делает драматическую паузу, достойную провинциального театра. – Может, передашь мне документы? Я всё улажу. У меня как раз есть знакомый юрист...
Марина сбрасывает звонок. Перед глазами – бабушкино лицо. Морщинки-лучики вокруг глаз, когда улыбается. Тонкие руки, перебирающие чётки – дешёвые, пластиковые, но любимые. "Они лёгкие, – говорила, – пальцам не больно".
– Мариночка, деточка, – шептала бабушка месяц назад, когда тётя Вера укатила на своём новеньком "Фольксвагене". – Ты только не переживай... Я всё устроила. Вера не должна...
– Что не должна, бабуль? – Марина поправляла сбившееся одеяло, расшитое маками. Бабушка сама вышивала, когда руки ещё слушались.
Но бабушка только покачала головой и крепче сжала чётки. На пальце блеснуло обручальное кольцо – единственное, с которым не рассталась даже в больнице.
А потом – больница. Белые стены, покрытые казённой краской. Писк приборов как метроном отсчитывает время, которого осталось так мало. Бесконечные ночи у койки, когда не можешь сомкнуть глаз – вдруг пропустишь что-то важное?
– Доктор, но должен же быть выход? – Марина хватала за руку каждого врача, заглядывала в глаза, ища намёк на надежду.
– Мы делаем всё возможное, – равнодушные взгляды, белые халаты шуршат как крылья больничных ангелов смерти.
– Может, в областную перевезти? – Марина листала интернет, искала клиники, специалистов. – Там оборудование лучше...
– В её возрасте транспортировка... – качал головой заведующий отделением. – Рискованно.
– А где же ваша тётя? – спрашивала полная медсестра Галина Петровна, меняя капельницу. – Может, сменит вас? Вы же третьи сутки без сна.
– Занята она, – Марина вытирала слёзы. – Работа же. Важные встречи.
"Важные встречи" прямо сейчас постили фотографии из нового спа-салона в инстаграм.
Щёлк – ключ проворачивается в замке. Родная съёмная конура. Восемнадцать квадратных метров, зато своих. Вернее, арендованных за половину зарплаты. Марина падает на кровать, пружины жалобно скрипят. Конверт жжёт пальцы.
– Господи, дай мне сил, – шепчет она, разрывая бумагу.
Письмо. И... ключ? С брелоком-черепашкой – точно таким же, какой бабушка никогда не снимала со связки. "Это мой талисман, – говорила. – Черепаха медленная, зато мудрая. И до цели всегда доходит".
"Моей любимой внучке..." – строчки расплываются перед глазами.
Телефон снова взрывается звонком. "Вера" – мигает на экране, как предупреждение о надвигающейся буре.
– Марина! – голос тёти срывается на фальцет. – Ты не поверишь! Я тут разбирала мамины вещи...
– В час ночи, тётя Вера? – каждое слово капает ядом.
– Не могла уснуть... Знаешь, как тяжело... – всхлип, достойный "Оскара". – В общем, я нашла странные бумаги. Кажется, мама была кому-то должна. Много денег! Представляешь? Может, поэтому она и переписала...
– Что переписала? – Марина садится так резко, что голова кружится.
– Ой, – тётя осекается, словно поймала себя на чём-то. – Я хотела сказать...
– Вы были у нотариуса? – внутри всё леденеет, пальцы сжимают телефон до побелевших костяшек. – Без меня?
– Мариночка, ты не так поняла! – тётя частит, захлёбываясь словами. – Я просто... Мы же семья! Я хотела как лучше...
– Как лучше для кого, тётя Вера?
В трубке гудки.
Утро застаёт её в бабушкиной квартире. Знакомый шкаф из карельской берёзы – свадебный подарок от дедушки. Говорили, полгода зарплаты отдал. Скрытая панель – вот она, только руку протяни. Сколько раз бабушка открывала её трясущимися руками, доставая деньги для ненасытной невестки?
– Что ты здесь делаешь?! – тётя Вера влетает в комнату, словно ураган. На каблуках от "Jimmy Choo" – таких же новых, как и сумка от "Louis Vuitton". При полном параде – укладка, маникюр, жемчужное колье. – Я же просила подождать!
– Чего подождать, тётя? – Марина медленно поворачивается, держа папку с расписками. Пожелтевшие листы, выцветшие чернила. История предательства длиной в три года. – Пока вы спрячете следы своих махинаций?
– Не смей! – тётя бросается вперёд, теряя туфлю. Помада размазывается, оставляя алый след на подбородке. – Отдай! Это личное!
– Личное? – Марина отступает к окну. За стеклом воркуют голуби – те самые, которых бабушка подкармливала по утрам. – Три миллиона рублей долга – это личное? "Срочно нужны деньги на бизнес" – и это личное? А то, что вы годами доили бабушку – тоже личное?
– Ты... ты не понимаешь! – тётя хватается за сердце, оседает на старое кресло с продавленным сиденьем. – У меня были проблемы... Муж ушёл, кредиты...
– У вас всегда были проблемы, – Марина выкладывает на стол расписки. Веером, как карты в пасьянсе. – Но главная проблема знаете в чём? "Мариночка совсем забыла про тебя, мама" – это ведь ваши слова? А ещё: "Она теперь богатая, в офисе работает, ей не до тебя"?
Тётя сжимается в кресле. Помада размазана, тушь потекла чёрными ручейками. Глаза бегают от расписки к расписке, словно ища спасение.
– Вы даже на похороны опоздали, – Марина чувствует, как голос дрожит. – "Пробки", да? А не спа-процедуры, о которых вы в тот день посты строчили?
– Сколько? – шепчет тётя, комкая в руках шёлковый платок.
– Три миллиона двести тысяч, если считать проценты, – Марина методично раскладывает бумаги по датам. – Плюс моральный ущерб. Но у меня есть предложение.
– Какое? – тётя цепляется за последнюю надежду, как утопающий за соломинку.
– Рассрочка. Пять лет. Первый взнос – тот самый "Фольксваген". И полное признание перед всей семьёй, откуда у вас взялись деньги на новую машину, ремонт и брендовые шмотки.
– Ты... ты не посмеешь! Что скажут люди?
– Посмею, – Марина достаёт телефон, демонстративно листает контакты. – Прямо сейчас позвоню дяде Коле. Интересно, что он скажет про ваши финансовые аферы? И про то, как его сестра обчищала больную свекровь?
Тук-тук-тук – каблуки тёти Веры торопливо стучат по лестнице. Вниз. Прочь. В руках – договор о рассрочке долга, подписанный дрожащей рукой. В глазах – страх и стыд. Жемчужное колье осталось на столе – первый взнос.
А Марина стоит у окна. В руках – брелок-черепашка, потёртый от времени и частых прикосновений. Бабушка любила говорить: "Черепаха медленно ходит, но правду всегда найдёт".
– Нашла, бабуль, – шепчет она, прижимая брелок к губам. По щеке катится слеза. – Спасибо за науку. И за то, что защитила даже после... А колье твоё я сдам. Куплю тебе на могилу тот гранит, который ты хотела. С голубями.
В воздухе пахнет пылью и старыми духами – "Красная Москва", бабушкин любимый аромат. Флакон всё ещё стоит на трюмо, осталось на донышке. Марина помнит, как в детстве завороженно следила за тем, как бабушка наносит капельку на запястье: "Главное, внученька, знать меру. В духах, как и в жизни".
Она проводит пальцами по пыльной поверхности трюмо. Достаёт флакон, осторожно открывает. Аромат окутывает, словно бабушкины объятия. Память услужливо подбрасывает воспоминания: вот они пекут пироги с яблоками, вот разбирают старые фотографии, вот бабушка учит её вышивать... "Стежок за стежком, никуда не торопись. Жизнь – она как вышивка: с лица узор, а с изнанки – все узелки видны".
Узелки... Марина горько усмехается. Вот и в этой истории узелки наконец развязались. Интересно, как долго тётя Вера будет выплачивать долг? Впрочем, это уже не так важно. Важно то, что бабушкина правда восторжествовала.
Марина подходит к окну. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в нежно-розовый – бабушкин любимый цвет. На подоконнике – горшок с геранью, листья поникли без полива. Марина набирает в стакан воды, бережно опрыскивает растение.
– Знаешь, бабуль, – говорит она тихо, – я ведь не за деньги боролась. И даже не за квартиру. А за правду. За справедливость. За твою память.
На стене тикают старые часы – те самые, что когда-то принадлежали ещё прабабушке. Каждый их удар отдаётся в сердце: "Пом-нить. Пом-нить. Пом-нить".
– Я всё сделаю правильно, – Марина проводит рукой по старой клеёнке на кухонном столе, разглаживая несуществующие складки. – Отремонтирую квартиру, но оставлю всё как ты любила. И герань пусть цветёт. И голуби твои... Их я тоже не забуду.
Из ящика комода выглядывает уголок старой фотографии. Марина достаёт её: вот они втроём – она маленькая, бабушка и дедушка. На обороте выцветшая надпись: "Нашей девочке 5 лет". Тётя Вера тогда даже не приехала – "дела, знаете ли".
– А знаешь что, бабуль? – Марина вдруг улыбается сквозь слёзы. – Я ведь теперь поняла, почему ты именно черепашку выбрала. Не просто потому, что она медленная, но верная. А потому что у неё дом всегда с собой. И сердце защищено. Как ты меня защитила...
Последний луч солнца золотит пыльное зеркало. В нём отражается молодая женщина с заплаканными глазами и улыбкой – той самой, с морщинками-лучиками. Бабушкиной.
Вечереет. Пора закрывать окна, задёргивать шторы – те самые, с васильками, что бабушка берегла для особых случаев. Марина достаёт из сумки блокнот, записывает: "Вызвать оценщика, найти строителей, проверить документы..." Жизнь продолжается. И в ней, как в старой вышивке, каждый стежок имеет значение.
А на столе, рядом с брошенным жемчужным колье, лежит потёртый брелок-черепашка. Хранитель памяти. Хранитель правды. Хранитель любви.
Читайте также:
