– Ты знаешь, когда он это рассказывал, у него слезы были, знаешь, такие... Ну, в общем, когда дед выпивал, он рассказывал мне это. И всякий раз со слезами.
Отец сидел на походном складном стульчике, широко расставив ноги в новых, зеленого цвета, рыбацких сапогах, пристально глядя на поплавок. Денис знал, что отец на рыбалке обязательно вспомнит своего деда, которого он сам, не то что не помнил, не видел никогда. Отец часто о нем говорил, а про родителя своего если и вспоминал, то мельком. Парень с гитарой, так он про него выражался. На вечеринках да на концертах всяких пропадал, да так с гитарой и слинял за океан – без жены, без детей. В далеком Техасе обосновался и, по слухам, на автомойке работал.
Денис с тоской ждал конца отцовской рассказки, зная в ней все наперед, так же, сидя на таком же стульчике как и отец, поглядывая на поплавок, который замер недвижимо, как и все вокруг этим ранним дремотным утром.
– Но особо один момент меня из его жизни поразил: отступали, и приказ тогда пришел оружие не бросать под страхом смерти. А у него оружие – 120-миллиметровый полковой миномет, одна опорная плита которого под сто килограммов. Ну, и в грязи засели, лошади выдернуть не могут. А наши-то уже отошли, и каски фашистов уже замелькали по краю села, так, говорит, выдернули сами и поволокли... И мне при этом – жить захочешь, все сделаешь... Я тогда еще не знал, сынок, что память, она такая, бывает, словно ножом полоснет. Нахлынет, больно так, хоть плачь, а не вернешь, прощенья не попросишь... А ведь сколько хороших слов в мире, а не сказал ему ни одно из них, не сказал, как он мне дорог. И для меня сейчас больнее всего – не сказал... Я ершистый был, даже дед иной раз нет-нет да и взглянет на меня, словно со стороны, словно примеряется ко мне. А мне непонятно это, сердило даже – ведь я в душе, как мне казалось, был ниже травы, тише воды, эт только иногда меня выворачивало... Помню, первый раз матери задерзил, а у самого мысль – счас зетрещину получу. А она ничего, словно и не заметила или что так и надо. И пошло-поехало, пока дед не приструнил...
Денис знал, теперь отца не остановить. Рыбалка и его воспоминания – это одно целое. Один пакет. Пока улов не пойдет. Там уже другой расклад будет. Но клёва не было. И чтобы не слушать в который раз о юношеских делах отца, решил вопросом перенаправить его воспоминания:
– Так отчего у деда твоего слёзы в глазах, ты говорил?
– А-а! – встрепенулся отец. – Слезы... Он к концу жизни все про немца вспоминал, которого убил. Хоть и был дед артиллеристом, минометчиком, гвардии сержант, но в атаку ходить приходилось. Война, сам понимаешь, всякое бывало. В окоп к немцам ворвались, и дед там на того немца наткнулся. Сидел, спиной к стенке окопа прижавшись. То ли ранен был, то ли патронов не было. Немец два пальца ему показывал, руку навстречу тянул, мол, двое детей у него. Дед так говорил – бой, горячка, я выстрелил... И как выпьет, бывало, сидит, глазами блестит, душой мучается. Так ему немца жаль... А я, дурень большой, ничего не понимал, чего, думаю, дед все его вспоминает, все же понятно, бой, кто первый – тот и жив...
Денис слушал, страстно желая поклевки, которая могла бы прервать воспоминания отца, зная по опыту – это лишь прелюдия к разбору дел самого Дениса. А тогда – пропади все пропадом. Хоть пешком домой иди. И, словно подслушав мысли Дениса, отец, скоро и остро взглянув на него, безо всякой связи с дедом и его, отца, молодой дурью, начал:
– А ты, деятель, привел куклу – губы надуты, ресницы прилеплены, брови нарисованы... Кукла и есть кукла. Зад и тот прилеплен, прости меня, на отлете... И его, что ли, надувала, как губы? Добро бы твоего хотя бы возраста... Есть ли у тебя мозги, Денис? Да разве она, убери от тебя мои деньги, останется возле тебя? Да голову даю на отсечение, побогаче кого пустится искать...
«Да какие у тебя деньги, чтобы она только из-за них? Крутой миллионер нашелся...», – не сказал, а подумал Денис, уныло-покорно глядя на замеревший поплавок, словно вмерзший в водную гладь озерца.
И отец, словно вновь уловил мысли сына, ответил:
– Деньги... Они большую власть над человеком имеют. Я, конечно, миллионами не ворочаю, я предприниматель, а не деньгоотниматель, недвижимости на Канарах не имею, а магазинчик, машинёшки, особнячок какой-никакой имеется. Поотдыхать на морях тоже можно... Вот она и нацелилась... О, ёк макарёк, – вскрикнул вдруг, подскочив и резко поддернув удочку, на леске которой, кроме голого крючка, ничего не болталось. Молчал, пока насаживал наживку и, забросив удочку, усевшись на жалобно скрипнувший под его телом стульчик, не меняя тона, продолжил, словно и не прерывался:
– Пойми, сын, о тебе переживаем... Чего ты, как, ей богу, придурок, смотришь на нее с восторгом телячьим… Да с такими, как она, если и есть поначалу восторг, то потом одни только сложности и беспокойство. Какой там восторг, быть бы потом хоть живу... – повернулся всем телом к Денису. – Да как ты её целовать не боишься? Вдруг прижмешь посильней, а этот, как его, силикон, в рот тебе и брызнет...
И сам засмеялся своей грубой шутке торжествующе громко, поглядывая на Дениса, проверяя, как подействовали его слова.
И почти примирительно, миролюбиво добавил:
– Ладно, губы, фиг с ними, дело вкуса... Но ногти! Это же гигиена! Не ногти, а коптюры какие-то. Курам пора завидовать. Раз решила ко мне подход найти, кофе налила и пирожное подцепила, прямо когтями своими, и мне даёт. Ну, ё-моё... У меня комок в горле, смотрю на это пирожное, а у самого мысль, а она в туалете ими вообще, не цепляет ли чего?..
И снова хохотнул, и даже на Дениса взглянуть не удосужился.
Несмотря на всё своё протестное настроение, на этих словах отца Денис почувствовал, что еще чуть-чуть, и сам рассмеется, живо представив себе, как Ева цепляла пирожное для отца, и лицо отца в это время. Поняв, что губы уже сами собой начали расползаться в нелепой ухмылке, поспешно встал, и, чтобы сгладить этот свой порыв, засуетился перед костром, поправляя на треноге котелок, старательно отворачивая лицо, чтобы скрыть улыбку. У него самого, глядя на нарощенные по какой-то особой технологии Евины ногти, такие мысли в голове тоже иной раз блуждали.
Укрепив в себе ставшее уже почти привычным чувство раздражения и какой-то неясной обиды на отца, вернулся на своё место. Последнее время у Дениса стала вырабатываться привычка слушать отца хмуро и отвечать неохотно. Словно по колее покатился, сам себе отчета не давая. Дерзить напрямую еще не решался, да и причин, Денис это сознавал, к тому не было, а была догадка, что потом будет – жизнь сугубо самостоятельная, на все стороны свободная. И от этой мысли он впадал в тошное уныние. Вот и позволял себе роскошь хмуриться и отмалчиваться. Отец, заметив это, повторял своего деда:
– Опять шлея тебе под хвост попала...
И это сравнение его с лошадью, которой шлея трет под хвостом, еще более заставляло Дениса хмуриться и отмалчиваться.
Не первый раз отец заводил разговор про Еву – не такую они с матерью желают видеть рядом с Денисом, не эту куклу искусственную, а мало ли девушек милых, натуральных. И это особенно сильно задевало сейчас Дениса. Натуральную! А Ева, что? Пластиковая? Знал бы отец, какая она еще натуральная. Такая натуральная, что не знает теперь Денис, как об этом отцу сказать...
Тягомотная тоска уже привычно разом навалилась на него плотными осенними сумерками, и раздражение внутри начало нарастать скачками. До крика захотелось отшвырнуть удочку, пнуть ногой стульчик, ведёрко с водой, стоявший рядом с отцом, распахнутый новый рыболовный ящик с антискользящим эффектом, не скатится, даже если и в дождь на горку поставить. Пнуть так, чтобы все лески, грузила, блесна на все случаи жизни и много чего еще там в нём, повывалилось из него как можно дальше, и сказать отцу, нет, выдохнуть прямо ему в лицо:
– Да пошел ты...
Тогда бы точно полегчало.
А самому-то куда потом пойти? Выехали вечером, чтобы быть на месте еще до восхода солнца. Заехали к черту на кулички. До ближайшей деревни километры, да и там еще не факт, что машину найдешь. Да и денег живых никаких, не карточкой же с водителем, если таковой найдется, расплатиться...
Но что еще его более всего удерживало не крикнуть простое и емкое: «Да пошел ты!..» – так это отчетливое осознание правоты даже в самых грубых словах отца о Евиных губах, ногтях, попе на отлете, которую она, привязав к ногам резиновые жгуты, каждое утро тренировала до изнеможения, проверяя-ощупывая время от времени упругость ягодиц. А ресницы... Просто щетки, а не ресницы. Томно из-под них как взглянет, выпрашивая денег, изображая при этом детскую невинность и каприз одновременно, что смех разбирает – какая там невинность, голое желание заполучить, да и только. Хлопоты о своём теле – тут бы увеличить это, а здесь убрать то – порядком поднадоели ему... Поэтому правдивость слов отца не только не меняла его настроения, но, наоборот, вызывала еще какую-то едкую печаль, дополняющую раздражение. Сидел, терпел, вяло поглядывая вокруг, понимая, что если он полон отвращения, то, в первую очередь, к себе самому, в тоже время сортируя и оттачивая мысли, чтобы, не уподобляясь отцовскому многословию, коротко и четко одним махом ответить ему, чтобы если не уязвить, то на время заставить замолчать. Получилось так:
– Ошибаешься. Мы с тобой не говорим друг с другом, это только ты говоришь обо мне...
И готовясь это сказать, развернулся уже к нему всем туловом, но отец в азарте вскочил, не заметив созревшей готовности Дениса к отпору. Судорожные движения поплавка сигнализировали – клёв начался. И не просто клёв. Вспышка! Взрыв клёва, словно по команде вспыхнувших косых солнечных лучей, золотыми нитями прошившими густые макушки низко приникших к озеру ив.
Ничто и никто теперь не могло отвлечь отца. Рыба хватала жадно, и Денис тоже тотчас увлекся, поддался азарту, мастерски вытаскивая одну рыбину за другой. Их азарт словно передался и лесу, и озеру – запели-защебетали на все лады птицы, неуемно-громко заорали лягушки, а вдали, ближе к середине озера, хлёстко-громко раза два ударила хвостом огромная, как послышалось, рыбина. В самом глухом и тихом месте на земле, в котором они оказались по наводке друзей отца, все разом наполнилось солнцем,
звуками и запахом рыбы, пахнущей свежо и возбуждающе. И когда солнце, приподнявшись над деревьями, заставило озеро блестеть нестерпимо ярко, отбрасывая солнечные зайчики, клёв прекратился, также неожиданно и обрывисто, словно по чьей-то команде.
Сидели, довольно переглядываясь, голодные и веселые.
Пошел дождь, короткий, летний. Сначала редко, большими каплями, при лучах яркого солнца и почти безоблачного неба, а потом полилось – щедро, много, смывая пыль со стоявшего тут же неподалеку внедорожника, вспениваясь в лужах, мгновенно появившихся в неровностях берега, прихватывая по пути первые желтые листья. Не в палатку побежали прытко и весело, а в машину, но все же успели промокнуть.
Пока переодевались, дождь закончился. Разбросали по кустам сушиться одежду и занялись костром.
Сколько помнил себя Денис, брал его отец с собой на рыбалку. Еще когда у него и в помине не было ни крутых спиннингов, ни палатки с тамбуром, противомоскитными сетками и вентиляционными люками. В спальниках на земле спали. И счастье своё помнил, когда, засыпая, видел темную фигуру отца на фоне догорающего костра. Так тихо, так покойно. Не страшно... Эти жившие в глубине его памяти картинки были тем спусковым крючком, благодаря которым он и в этот раз согласился ехать с ним на новое расчудесное место, в которое редкий рыбак добирается, рыбы где немерено, клюёт – глазом не успеваешь моргнуть, а только знай тяни-вытягивай...
Отец чистил рыбины с таким упоением, что чешуйки веером разлетались широко вокруг. Мелочь не чистил, а завернул в марлю и связал узлом, чтобы потом, сварив, все вместе разом вынуть из ухи. Всякий рыбак знает, что из мелочи навар самый лучший. Большую рыбу резал на куски и, укладывая все в котелок, не умолкал:
– Живая уха, сынок, это самая вкусная уха в мире. Для неё ничего не нужно, разве что луковица да чуток черного перца! Но у нас с тобой и картошечка найдется, и моркошечка... Эх! Ушица! Вот ради такой и стоит и по бездорожью потрястись... А готовить её нужно только на костре! Разве можно рыбацкую уху на плитке какой-то газовой готовить? Это уже не уха будет, а суп рыбный какой-то! Костёр! Вот что делает уху блюдом высокой кухни!
***
Уху наваристую, ароматную ели молча, довольно поблескивая глазами. Не до разговоров, как вкусно. Отец даже покряхтывал от удовольствия, а Денис успел так проголодаться, что ел-обжигался, словно не хватит, словно отберут, а он не успеет добавить в свою чашку еще.
После еды разморило. Особенно отца. Но и Денису хотелось лежать, глядя в небо, и ни о чем не думать. Отец, прикрыв от солнца лицо бейсболкой, умиротворенно бормотал:
– Рыбалка – это одно из древнейших занятий человека. И такая благодать вокруг бывает, когда приезжаешь до восхода солнца. Вот, как у нас и получилось...
Он еще что-то бормотал, но уже почти нечленораздельно, про какой-то давний улов, а потом и вовсе затих.
Приятную сонливость нарушил овод. Так жиганул в плечо, прямо через футболку, что Денис подскочил. Жалит овод не просто больно, а с долей какого-то ехидства, так что разом вскочишь, руками замашешь не просто от боли, а от обиды какой-то – гад ты такой, да что я тебе сделал?..
Отец из-под бейсболки глянул на него не без беспокойства. Но отзыва в душе Дениса это отцовское чувство не нашло. Наоборот, какая-то неясная жажда мщения – то ли оводу, оставившему на его плече вмиг вздувшуюся шишку, то ли отцу, что завез в тмутаракань, когда Ева в ресторане на вечер столик заказала, а вернуться сегодня домой не получится, вновь затеплилась внутри, не разрешая глубоко и радостно вздохнуть, расправить плечи, оглянуться по сторонам, а сидеть, раздраженно нахохлившись. Только маленько полегчало, и снова настроение словно сумерками заволокло. Надсадное чувство какой-то неясной потери, которое улеглось, почти сгладилось в его душе, вновь навалилось при мысли о Еве и ее беременности. Ведь жизнь его, как только услышал от нее такую новость, разом утратила свою веселость и отозвала все маячившие впереди обещания радости бытия. Не выдержав вопросительного взгляда отца, встал, буркнул почти скучающе:
– Пройдусь...
Побрел напрямки по берегу, уворачиваясь от гибких, хлестких веток молодой и густой береговой поросли, часто спотыкаясь о невидимые в траве коряги. Нога человеческая, кажется, и не ступала в этом диком месте. Шел, с каким-то наслаждением чувствуя, как при каждом шлепке веток по лицу, его раздражение растет, набирает силу, перерождается в злость. К кому? Да ко всему. К тому, что из-за отца, который все торопил, забыл свой мобильник, теперь бы сделал массу фото, выложил бы их в сеть, и еще, что он, Денис, идет здесь, в этих противно хлюпающих голенищами сапогах, в этом диком лесу, вместо того, чтобы сидеть за компьютером или гонять на байке...
И вдруг неожиданно, словно с крыши свалился, вышел на голый, без деревьев и кустов, тщательно вычищенный от зарослей, пятачок. Метров десяти-пятнадцати в диаметре, со вкопанным в середине столбом, гладко обструганном и заостренным. Его нахождение в густом лесу было лишено всякого смысла, но даже не это, а ощущение какой-то опасности наплыло на Дениса, и сердце его гулко бухнуло. Огляделся – трава, высокая, не полеглая, нетоптаная. Груда камней – округлых, белесых, словно присыпанных мертвенной пылью плесени, подобранных по размеру, чуть поодаль от столба и вокруг него. Не просто грудой навалены, а уложены в каком-то порядке напоминающем звезду. В середине круга особо выделялся один – большой, плоский. Память откуда-то выудила – это ритуальный камень. И по краю поляны еще, как оборочка, рядок камней.
Подошел медленно к столбу, вблизи неожиданно высокому, с пристальным вниманием отмечая каждую на нем выемку, зазубрину, потертость, и, обходя его по кругу, замер на месте – со стороны озера в столб было вкручено железное кольцо. Бельевая веревка узлом выпирала на его середине, длинными концами прячась в траве. Денис разглядывал кольцо, не веря своим глазами, и одновременно отгоняя догадку о жертвоприношениях, вызванную в нём вкрученным в древесину порыжелым кольцом и повислыми до земли веревками.
Для чего? Не овцу же привязывать.
В нетерпеливом желании понять, проникнуть в эту загадку, потянул за веревки, с какой-то внутренней дрожью почувствовав их прочность. Не торопясь, с любопытством рассмотрел валуны, носком сапога толкая некоторые из них, стараясь понять их расположение.
Ветер внезапный в полной до этого тишине рванул верхушки деревьев, и птица, где-то там, высоко в ветвях, громко и некрасиво вскрикнула. Словно она сторож и криком своим толи даёт кому-то знать о непрошеных гостях, толи сама желает отогнать чужака, толи зовет-предостерегает хозяина.
Как мог быстро побежал Денис, спотыкаясь о коряги к отцу, прочь от зловещей пентаграммы из камней, от пальцем торчащего в небо столба с веревками. Выскочил, словно за ним гнались, к месту рыбалки и, увидев отца, все еще безмятежно спавшего с бейсболкой на лице, остановился в каком-то замешательстве – рассказать, промолчать...
Да и что говорить? Ну, столб, с вкрученным в него кольцом, ну, веревка, камни... А если и говорить, так смолчать о колючем страхе, что охватил его тисками с головы до ног, заставил бежать, ноги на корягах выворачивая.
Отец, почуяв неладное, сдвинул бейсболку с лица, приподнялся на локте:
– Ты чего? Привидение увидел?
Денис кивнул и неожиданно для себя, придвинувшись к отцу поближе, выпалил:
– На сатанистов каких-то набрел. На место их. Капище...
***
Отец шел впереди, шумно раздвигая руками ветки, не заботясь о том, хлещут ли они потом Дениса, чертыхаясь на каждую лезущую ему под ноги корягу и теряя терпение:
– Да где же это? И чего тебя так далеко понесло, походил бы чуть в сторонке и хорош...
Денис и сам удивлялся тому, как далековато отшлепал. Если бы не шли по его следам, то мог бы подумать, что заплутали. Но поляна, не дав отцу окончательно раздражиться, также неожиданно, как и тогда перед Денисом, словно кусты сами собой расступились, разом оказалась перед ними.
Стали на краю, осмотрелись.
Потоптанная Денисом поляна смотрелась неряшливо, словно бегал по поляне вокруг столба кто-то из стороны в сторону, трава полегла, камни обнажились и торчали буграми. Отец, несколько помедлив, также как и Денис тогда, подошел к столбу, не отрывая от него взгляда обошел его вокруг, не прикасаясь ни кольцу, ни к повислым веревкам. Пнул ближайший к себе камень, словно пробуя на крепость, постоял, задумчиво оглядывая все вокруг, вернулся к Денису:
– Как ты думаешь, кто это здесь?
– Может быть, колумбайны какие-нибудь...
– Кто? – не понял отец, – удивленно глядя на Дениса.
– Отморозки... Организация такая, запрещенная. Они признают насилие как норму жизни и способ достижения своих целей. Короче – сатанисты, дьяволопоклонники. На стороне зла стоят. Но есть еще и белые сатанисты. Эти прикрываются какими-то светлостями, они утверждают, что со злом борются...
– Её мое, не выдержал отец, у них еще и разновидности есть!
И, зло сплюнув себе под ноги, добавил:
– Развелось твари...
И заругался матерно.
Это было неожиданно, матершинников отец не праздновал. И что в душе у такого человека, говорил, если наружу грязь вырывается? Рот дрянью забит, вот с утра до вечера и выплевывают её, вокруг себя помойку делают. Ни совести, ни мозгов у человека. Деда своего в пример ставил, тот всю войну прошел, крови столько видел, что потом курице голову не мог отрубить, а мата не позволял себе, вспоминал, что и на фронте не матерились, а перед боем, если смертный страх наваливался, молча молились. Всяк про себя. И если при Денисе отец заругался, значит взволнован через край и других слов подобрать не мог.
До стоянки добрались и слова друг другу не сказали, а добравшись, решили, что в первом же селе зайдут в полицию. На капище, по всему видно, давно никого не было. Может, больше никого и не будет, но пусть проверят. И о столбе со свисающими веревками больше не вспоминали. Еще раз ухи отведали, на закат полюбовались, на небо звездное поглазели – в городе такого, век проживи, не увидишь. Денис молчком, а отец, не оставляя надежды на путь истинный Дениса наставить, все норовил о Еве напомнить-повеселиться. Но и отец скоро сдался. Вгляделся в Дениса придирчиво и, не найдя в нем для себя ничего утешительного, отвернулся:
– Ну, и черт с тобой.
И уже обреченно:
– Живи, как хочешь. Вроде не слепой, а не видишь ни черта...
Какой-там – как хочешь... Он давно тяготился излишней прилипчивостью Евы. Но разругавшись с ней и выпроводив её иногда со слезами и метко летающими тапками, каким-то непонятным для него самого образом, недели через две вновь обнаруживал её рядом с собой. И, принимая её с некоторой даже радостью, знал, что обречен через некоторое время вновь искать повода с ней расстаться. И так по кругу, разорвать который у него не получалось. Да еще отец на больную мозоль со своими наставлениями, и мать – жалостливо-заискивающе в глаза заглядывает, по голове поглаживает, словно голову эту вот-вот кто-то откусит. А когда Еву к столу приглашает, то делает это так официально, так подчеркнуто-вежливо, что Денису, порой, Еву жаль, хотя понимает, что ей вся эта холодность матери как слону дробина. А теперь...
А теперь Ева беременна.
И что делать, как быть и родителям сказать? Одному кому-то первому или, уж, разом двоим? Да и рано ему отцом становиться, вырос, конечно, через месяц юбилей, двадцать стукнет, а ни профессии еще, ни работы толковой. Поступать собирался. Из-за этого, да из-за всякого, что накопилось и напихалось в повседневной суете, ему теперь только и остается, что раздражаться и отмалчиваться.
***
Жаркое ошалелое солнце сменилось душными потемками. Сидел, слушая непрерывное гундение комариной банды, смотрел вдаль – через озеро, через верхушки деревьев на дальнем берегу, на край кроваво-алевшего заката, вдруг радуясь тому, что забыл мобильник – никто не позвонит, не потревожит своим звонком, никакой новостью не выведет его из себя, не спугнет краткие минуты душевного покоя, подаренного ему природой.
Темнота разом опрокинулась на землю, и непроглядно-черное небо со щедро рассыпанными по нему звездами выглядело особенно бесконечным. Взмыть бы туда, грудью вверх, раскинув руки, услышать бы, как пишут поэты, шепот звезд. Но тут же вспомнив про черные дыры, охладел. Попадешь еще туда... Но звезды так завораживали, что решил переночевать как в детстве – в спальнике. Расстелил его под старым дубом, предварительно обрызгав траву вокруг антикомариным и антимуравьиным средством. Лежал, разглядывая звезды, стараясь разыскать в небе известные ему созвездия. Четкая мысль, что его беспокойство сейчас, в данный момент, когда все в жизни меняется и движется, и, в конце концов, становится другим, не имеет смысла. Она никак не решает того, что будет. Эту мысль он посчитал важной, полностью отражающей его нынешнее положение. Он уже и так достаточно измучен сам собой, так что может позволить себе сейчас не тревожится.
И окончательно успокоился.
***
Он услышал что-то, что не вписывалось в царившие до этого вокруг него звуки. Приподнялся разом, как мог быстро, спелёнутый спальником, и увидел прямо перед своим лицом нечто огромное, тяжело навалившееся из темноты прямо на него. И краем сознания, задыхаясь, зацепился за мысль – нужно закричать, позвать, предупредить отца...
И откуда-то издалека услышал хохот – странный, дикий.
Торжествующий.
Хотел повернуться, посмотреть, и понял, что не может этого сделать. И боль почувствовал. Особенно тяжело-гулкую в голове. И еще силясь понять, что все это значит, увидел прямо перед собой, страшно близко смотревшие в упор – две черные дыры с потеками под ними такого же черного. Они смотрели на него то близко, то отплывая далеко. И прежде чем провалиться в беспамятство, услышал высокомерно-насмешливое:
– Ну, что, и этот готов?
И ответ, уже ускользающий в душную черноту, навалившуюся разом, в которой воздуха вдохнуть и того нет:
– Готов.
И уже, совсем на изломе, на самом краешке бездны, прежде чем провалиться в нее, мысль пронзила:
– Отец... Как он?..
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пустовойтова Е.
Окончание здесь
