В полупустом вагоне вечерней электрички, пробиваясь через хор грохочущих колёс, прокатились из громкоговорителя невесёлые и разнообразные сообщения о терактах и подозрительных сумочках, о забытых вещах, о запрете торговли и штрафах несчастных коробейников.
А также – о недорогих празднично-корпоративных и субботних вечерах в городском ДК железнодорожников. У окна сидел интеллигентного вида пассажир, отмахиваясь от грохочущей рекламы, как от назойливой мухи, закрывая ухо ладонью, мотая головой в разные стороны, с раздражением возмущался: «Когда же это безобразие закончится?» За его спиной две старушки сочувственно и дружно кивали головой.
После короткого свистка отбывающей электрички в дверях вагона появился краснощёкий, коренастый молодой человек в чёрной вязаной шапочке на голове, спортивной куртке и широких штанах. На усиленных ремнях держал старую, потёртую сумку для лыж и хоккейного снаряжения с неугасимой эмблемой «Олимпиада-80». Его бурная щетина на лице, как у таёжного туриста, не смущала полудремавших пассажиров, не мешала слушать, как он рекламировал разноцветные детские книжки. Мотая головой, как китайский болванчик, пытаясь на весь вагон перекричать надоевшую рекламу из динамика, он расхваливал попутно и диски с американскими фильмами.
По воле злой судьбы, рядом с ним пассажир с заткнутым в ухо пальцем сильно страдал от этакого сольного выступления новоявленного коробейника. С нескрываемой ненавистью на лице он с нетерпением ждал быстрого его исчезновения и с детской литературой, и с подозрительными фильмами.
Радио продолжало повторять измотавшие душу пассажиров трудно различимые и расплывчатые сообщения, вперемешку с общим грохотом электрички, которая быстро набирала скорость. Замелькали дома, строения, редкие кустарники, скошенные поля с рулонами травы.
Неожиданно в вагоне зазвучала песня о комбате: в защитно-камуфляжной форме, словно ввинченные в пол в синих беретах, стояли десантники, держа на плечах гитары и звуковой динамик. С недрогнувшими мускулами на лице, не обращая на резкие движения электрички, пели и о трагической войне на Кавказе.
Огромная потёртая лыжная сумка с яркой эмблемой «Олимпиада-80» от боевого напора десантников резко съёжилась и мгновенно выскочила к выходу, где бесславно исчезла вместе владельцем чёрной вязаной шапочки...
Наступая на пятки убегающему книжнику, впереди уверенным шагом шёл один из своих товарищей, держа в руках потемневший от порохового дыма рюкзак. Женщина средних лет, вытирая слёзы, достала немного денег и положила в рюкзак. Перекрестилась...
Раздался резкий скрежет поезда. «Осторожно: двери закрываются», — скрипнуло по радио. Двери хлёстко захлопнулись. Под грохот запрещающих объявлений, уверенно и напористо, маленькими пароходиками поплыли по вагону быстрые коммерсанты с торчащими углами в разные стороны сумками, сбивая ими головные уборы и протаскивая между ног туго набитые клетчатые сумки с народной радостью: пивом, водой, мороженым и дешёвыми товарами.
В середине вагона у окна две старушки напротив молодого парня сочувственно кивали головами. Он же тряс головой, плакал, вытирая рукавом слёзы от обиды.
Одна из них тихо и ласково говорит, обращаясь к нему:
– Что же с тобой случилось, милок? Не заболел ли ты, родненький?
– Да не заболел я! – нервно мотнул головой... – Все деньги... все деньги... 17 миллионов!.. 17 миллионов! Пропил... Какой кошмар! Ужас! – С отчаянием ударил себя кулаком в грудь. Растирая слёзы по щекам рукавом, сильно затрясся.
– Да как же ты так? – взмахнули руками старушки, будто вдруг захотели взлететь.
– Как ты дошёл до этого? Миленький ты мой... Да разве так можно? – причитала одна из них.
– Конечно, можно, вот так... за раз и пропить, – выдохнул с отчаянием молодой парень. – 17 миллионов пропить! Какой же я дурак!.. Какой же я дурак! – повторял, продолжая всхлипывать и трясти плечами.
– Миленький ты наш, ведь позор какой... Вот горе-то так горе... Всем миром не отмоешься. А ведь ты парень-то, наверно, хороший... Смотри-ка, ещё и молоденький ... Бросил бы пить... –сочувствовала старушка, держа в руках старенькую сумку из потёртого кожзаменителя её далёкой тихой молодости.
– На лесоповале гробился целых два года, – продолжал всхлипывать парень. – Да с товарищем удачно толкнули кое-что перекупщикам. Вот... и где теперь искать такую работу? Эх, что за жизнь такая... заработал. Да и сорвался... 17 миллионов! – сокрушался, качая головой, молодой лесоруб.
Две бабули тоже кивали и сочувственно махали руками.
– Наверно, небось, и невесты-то нет?
– Была бы, сберегла бы парня-то, – поддакнула другая. – Слышь, милок, а дом-то, небось, у тебя имеется? Наверняка, домой едешь? – продолжала ласково.
– Да куда мне теперь? Денег уж нет. Думал, приеду, дом поправлю, – тяжело вздохнул, вытирая слёзы рукавом.
– Да ты не сокрушайся, больше не пей, – говорит старушка с потёртой сумочкой из кожзаменителя.
– Поди-ка плохо тебе? Небось, горит всё внутри, – с жалостью посочувствовала другая.
– Плохо мне, ох как мне плохо, – продолжал трясти плечами.
Тут бабушка достала из сумочки заветную бутылочку с пластмассовым стаканчиком.
– На! Миленький, опохмелись, может и полегчает, да и закуси... Твоей головушке посветлее будет... Опохмелись, родненький, опохмелись, оно с души сразу и спадёт, горе-то...
Молодой лесоруб опустил руки, встряхнул головой, взял стаканчик, залпом выпил, поднёс рукав к лицу, носом резко втянул воздух в лёгкие, крякнул и закусил мятым пирожком.
– Ну, как? – с неподдельным любопытством и сочувствием, улыбаясь, спросила старушка с сумочкой из кожзаменителя...
Он смиренно посмотрел на окружающих, потом тряхнул белокурой головой и широкой ладонью виновато погладил вспотевший лоб.
– Ну, вот и хорошо. Может, ещё маленькую примешь, она закрепит, да подлечит... – сказала, доставая следующий пирожок...
Пассажир интеллигентного вида, вынувший палец из уха, с застывшей кривой улыбкой и нескрываемым интересом наблюдал за необычным действием, постепенно втягиваясь в происходящее. На его лице, как в зеркале, отражалось всё, что там происходило.
– Да зачем ему опохмеляться, ведь начнёт опять всё с начала? – раздражённо сказал он старушкам, поворачиваясь к ним.
– Вот. Вот, – скороговоркой ответила, наклоняя к нему голову через спинку сидения, бабушка с сумочкой из кожзаменителя и добавила тихим твёрдым голосом:
– Вам бы, умный человек, потерять 17 миллионов, не знаю, как бы Вам жилось на белом свете? Вот! Ему бы, однако, помочь надо или подсказать умное житейское слово в трудное время, да пожалеть. Вот!.. Ведь здесь никто и не обращает на него внимания, на бедолагу, только и могут осуждать, – завершила она, решительно защищая, как уже родного, несчастного оступившегося молодого лесоруба. А тот промолчал, незаметно опустил голову и тихо заснул, покачивая ею...
Пассажир интеллигентного вида отвернулся. Бабушка, не дождавшись ответа, растерянно стала вертеть головою, вдруг неожиданно увидела молодого солдата, который сидел один неподвижно в конце вагона у окна с большой трещиной в стекле. Из той трещины со снегом вырывался клубнями холодный ветер, на что солдат не реагировал.
– Ой, похоже, солдатик-то замороженный... – сочувственно сказала, поворачиваясь к соседке. – Смотри-ка, даже от толчков поезда не дрогнула солдатская фигурка-то... словно памятник ... – произнесла со страхом.
– Видно, закалённый и холода не боится, однако... – с сочувствием кивнула головой старушка с сумкой из кожзаменителя.
Свежий морозный пар продолжал клубиться из окна.
На соседнем сидении расположился полный человек и сильно икал. Чувствовалось, что икание не природное, было тихим и редким, и никто пока этого не замечал. Расправив ноги и широко раскинув руки на спинке сидения, он чувствовал себя уверенным и защищённым. Но предательское икание становилось громче и чаще, и вдруг он стал замечать, как пассажиры слегка поднимали глаза и уважительно поворачивали головы, от лёгкого удивления стали улыбаться, потом хихикать, даже не стесняясь, посмеивались.
Икота стала частой, беспокойство увеличилось. Из груди икота выстреливала уж не одиночными, а залповыми выстрелами. Там у него внутри всё горело и бушевало, как на пожаре. Не выдержав, повернулся к пассажирам, делая спасательные жесты утопающего, вдруг закричал:
– Люди родненькие, помогите, дайте хоть каплю воды, хоть полкапли! Хоть полкапли. Ведь помру здесь, наверняка... Господи, ну пожалейте вы меня...
Послышался гудок, и под полное молчание пассажиров он обречённо тряхнул головой, тяжело сполз на сидение. Репродуктор тяжёлым голосом утопил мольбу. К тому же коробейники были уже далеко и не услышали его страдания, давно укатили на другую электричку — и ни воды, ни пива и ещё чего-то необходимого уже не было.
– Ведь действительно помрёт, – с испугом зашевелилась бабуля с сумочкой. А ну-ка иди спасай, подруга, ведь умрёт однако... шибко жалко его...
Подошла бабуля с оханьем. Дёрнула тихонько пассажира рукой и подала ему стаканчик и пирожок:
– К тебе скорая помощь приехала. На, миленький, на здоровье – а то... а то, глядишь, и до дому не доколесишь...
Он молча взял из рук стаканчик и с закрытыми глазами выпил, охнул и тихо сказал:
– Ой, спасибо тебе, мамаша, было чуть не номер.
Тут же сильно накренился и задремал.
– Вот ведь как неловко, однако ему, – бабуля аккуратно поправила его на сидении и положила ему под голову его толстый портфель. — Вот горе какое. Так и до дому не дотянет. Перекрестилась.
Двери вагона с шумом захлопнулись. Тут же объявили следующую остановку.
Сквозь закрытые двери протискивался слепой с тёмными очками и с палкой в руке.
На вид ещё молодой, кудрявый, чернявенький. Но почему-то странно согнутый. Осмотрел слепыми глазами вагон, и, уверенно стуча палкой, лихо промчался мимо пассажиров.
– Так слепые не бегают, – буркнул пассажир, снова заткнувший ухо пальцем. – Наверно, от кого-то бежит, может быть, от контролеров, – продолжал раздраженно ворчать.
Две бабульки тоже кивнули в знак согласия.
Продолжал:
– Ишь, какой ловкий, совсем скорчился, бежит да не оглядывается, чтоб не узнали. Ишь, какой грамотный. Вот такие-то грамотные бегут да бегут аж до министров допляшут, а потом всю страну в бегах развалят.
– Боится, однако, знакомых, а может, от милиции... – поддакнула нерешительно бабушка с сумочкой из кожзаменителя. – Да, наверно, так и есть. От милиции, как мне, кажется, бегут гораздо медленнее, чем он – от контролёров.
Сочувствующие пассажиры уже полезли за пятаками, но с удивлением видя, как он часто и нервно стучит палкой впереди себя и пронёсся лихо по вагону, стали возвращать на место свои пожертвования. Слепой в тёмных очках мгновенно остановился, как перед невидимой стеной, оглядел всех через тёмные очки и резво исчез в дверях вагона.
Две женщины тихо переглянулись, пожали плечами:
– Помнишь, Матрёна, как видели из окна того слепенького, ну который, когда мы в прошлый раз с тобой в Москву ехали, лихо, как на лошадке, проскакал по вагону. Ишь, стоит на перроне пиво с пирожком дует, да круглые слепенькие очки, как кокошник на голове пристроил. Небось, проголодался. Попробуй-ка, в тёмных очках по вагонам бегать, так можно уставши и ослепнуть, не доживя до пенсии.
А старушка с потёртой сумочкой, услышав, промолвила тихо:
– Жалко мне его, ведь тоже молодой да кучерявый. Только зачем слепенькие очёчки носить-то по вагонам? А я уж хотела, было, ему и денежку дать, да только шибко бегает, пронёсся мимо меня со свистом, как дым в трубе. Жалко мне его...
– Ой, смотри кума, ещё один фрукт на перроне, пирожок с пивом кушает, и не холодно. А этот по вагону ещё на коленках ходил, подойдёт, головку положит на коленки нашему брату пассажиру, что-то непонятное скажет, а сам коленки гладит и в глаза преданно, как собачка у нового хозяина, глядит да руку протягивает, просит что-то у всех по вагону-то. Думаешь, с детства инвалид или клещами энцефалитными прихваченный. Дойдёт до двери, лихо вскочит на ноги-то и мимо окна пронесётся, дурачок, обратно в другой вагон.
– Ну что же он всё икает, – старушка нервно оглянулась в сторону. – Я вроде ему помогла... Наверно, у него болезнь такая, нам уж неизвестная? — обратилась вопросительно к другой старушке.
– Какая тут уж неизвестная, просто перепил и икает, — через спинку сидения твёрдо, по-офицерски, сказал старушке военный, поворачивая к ней голову в высокой фуражке.
– Вот ты военный, больше нас знаешь. А не видишь, что человек болеет... – заботливо ответила ему, разглаживая ладонями на колене, вышитый голубыми цветочками платочек.
В это время раздался более сильный «ик» на весь вагон. Все оглянулись.
– Вот видишь, как ему тяжело. Людей-то всех напугает...
– Воды! Дайте. Мужики, воды! – кричит он па весь вагон. – Дайте, воды, изверги. Вы что все попрятались и сидите, как вши на гаишнике...
– Вот видишь, как человеку плохо, – продолжила бабуля ласковым голосом, обращаясь к военному соседу... – А говоришь... Одному только солдатику не помеха, ишь... сидит... и свежим воздухом... небось, дышит.
– Уж, какой там свежий! – возразила старушка с сумочкой. – Вон из окна прёт морозный пар. Тут в сундучок можно загреметь, как новогодняя погремушка.
– Да ладно уж, – возразила вторая, продолжая. – Да наши солдатики, это мужики... ишь... ты погляди на них: какие они крепкие в армии.
– По телевизору видела, как их там тренируют и что с ними там выделывают. Их топят, бедненьких, в воде, в дома горящие заставляют бегать... А как поколачивают их, страшно смотреть, то по молоденькой голове чугункой стукают, то они своими неокрепшими ручками кирпичи да стены ломают. Ужас какой! Господи, помилуй. От роду такого не видывала. Как сиротинушек несчастных мучают. Лучше бы этому добру-то у дедов наших бы поучились, как его, ну, по военному делу... Вот! – глубокомысленно заключила, держа помятый от волнения платочек с вышитыми голубыми цветочками.
– А то чё... вот стеклянную посуду-то о свои разнесчастные головушки, как о стену, разбивают, да глядишь, на мелкие кусочки, а то и почти в пыль дорожную. Да и зачем им это надо? Иль голова уже, не нужна, что ли или для ломки посуды. Так у нас во дворе, сколько бутылок валяется – пригласить бы тех, кто солдатиков заставляет, да по ихним бедовым головам бутылками да стекляшками, зато... ой, как спасибо дворники наши скажут... А что холодом солдат мучают, так это тоже плохо. Небось, и одежда у них тоненькая, не зимняя, Господи...
Поезд заскрипел тормозами, остановился. Под слабый свет фонарей станция провожала торопливые тёмные фигуры пассажиров...
Прошло время, решил проехать снова на этой электричке. К тому времени был уже новый президент. Ушли с тех времён дружеские посиделки. Шумные до хрипоты споры пассажиров.
Запах длинных, сорок пятого размера, чебуреков и толстых беляшей смачно теребили ноздри запоздалому трудовому народу. Не стало русских песен душевных и задорных, которые исполняли семейный самодеятельный дуэт ветеранов народной сцены. Молодых песенников и гитаристов, мечтающих о славе, которые шлифовали своё мастерство за мелкую монету. Старых и пожилых людей, которые появлялись во время всеобщего обнищания, отторгнутые преуспевающими новыми русскими в вызывающих красных пиджаках. И лица неопределённой национальности с протянутыми руками и с фотографиями умирающих детей там, где вера и доброта исчезла у жаждущих «предпринимателей», которые долго ждали свою сомнительную удачу, скрываясь в тихой прошлой жизни. Что-то исчезло, пропал тот непонятный аромат стихийного всплеска неизвестной свободы, непривычных ощущений в ожидании чего-то...
Я не только родился, но духовно сформировался в СССР. И потому неудивительна ностальгия - тоска до слез по нему. Это время моей юности, когда высшей мечтою был БАМ, строительство коммунизма, служение людям и всему лучшему, что есть в них; когда понятия равенство, братство, самопожертвование были больше чем слова, в них заключался смысл моего существования.
О том времени, нам остались лишь добрые воспоминания и только в них, моя электричка везёт меня туда, куда я очень хочу...
Другие статьи автора:
Предыдущая статья: Супершпион Сталина Арнольд Дейч и его Кембриджская пятерка
Следующая статья: Английский шифровальщик агент Сталина. Джон Кернкросс. Кембриджская пятерка
Дерзкий побег из КГБ агента ЦРУ Виктора Шеймова
«Как личный ликвидатор Сталина устранил лидера украинских националистов Евгена Коновальца»
«Как Хрущев взорвал Венгрию. Попытка фашистского переворота или вся правда о восстании в Венгрии 1956 года»
«Палач из русского карательного батальона Шелонь прототип Кротова из фильма «Противостояние»
«А зори здесь тихие – планета Терра Инкогнито. Неизвестные подробности, тайны и факты фильма. Станислав Ростоцкий и Борис Васильев»
