Так выглядела встреча Блюмкина и Мирбаха в советском художественном фильме "6 июля" (1968)
6 июля 1918 года прозвучали выстрелы левого эсера Якова Блюмкина в посла Германской империи в Российской Советской Федеративной Социалистической Республике графа Вильгельма фон Мирбаха. Левые эсеры (которых в те дни ещё называли "скифами" по известному стихотворению поддерживавшего их Александра Блока) считали, что так они мстят Германии за грабительский Брестский мир. Разумеется, это покушение было тяжким и вероломным ударом в спину советской власти и большевиков со стороны их союзников — левых эсеров. Но в то же время личности некоторых участников события, особенно Якова Блюмкина, вызывали у многих современников чувства, которые мало кто поймёт в наше время. Например, Николай Гумилёв, который в 1921 году познакомился с Яковом Григорьевичем, посвятил ему строчки в стихотворении "Мои читатели":
Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошёл пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.
А Владимир Маяковский подписывал ему свои книги: "Дорогому товарищу Блюмочке от Вл. Маяковского". Да, и — кстати! Именно Блюмкин, говорят, послужил одним из прототипов всеми любимого Штирлица.
Яков Григорьевич Блюмкин и граф Вильгельм фон Мирбах-Харф. Трудно, пожалуй, вообразить более противоположных во всём людей. И, однако, судьба свела их вместе 6 июля 1918 года
Нам, спустя столетие, трудно понять, как это так может быть, чтобы смелость и бесстрашие, граничащие с безрассудством, могли вызывать у кого-то восхищение, а не естественный испуг и махание руками с заполошными криками "сгинь, сгинь, пропади!". Но так было в те баснословные времена...
Дипломатическая беседа продолжается... :) До выстрелов остаются считанные минуты или секунды
В 1918 году Блюмкин был на Украине, боролся там с властью гетмана и петлюровцами, чуть не погиб от руки последних. Потом прошло время, Блюмкин рассорился с левыми эсерами и перешёл в партию максималистов, а потом и большевиков. Молодое поколение "выдвиженцев" эпохи 20-х годов не уставало глумиться над романтиком-революционером, хотя он был практически их ровесником. Яркие воспоминания об этом оставил перебежчик на Запад — бывший секретарь Сталина Борис Бажанов. Его знакомый Мунька Зоркий говорил ему:
"Блюмкин — редкий дурак, особой, чистой воды. Когда мы придём, он, ожидая меня, будет сидеть в шелковом красном халате, курить восточную трубку в аршин длины и перед ним будет раскрыт том сочинений Ленина (кстати, я нарочно посмотрел: он всегда раскрыт на той же странице). Пойдём, пойдём". Я пошёл. Всё было, как предвидел Зоркий — и халат, и трубка, и том Ленина. Блюмкин был существо чванное и самодовольное. Он был убеждён, что он — исторический персонаж. Мы с Зорким потешались над его чванством: "Яков Григорьевич, мы были в музее истории революции; там вам и убийству Мирбаха посвящена целая стена". — "А, очень приятно. И что на стене?" — "Да всякие газетные вырезки, фотографии, документы, цитаты; а вверху через всю стену цитата из Ленина: "Нам нужны не истерические выходки мелкобуржуазных дегенератов, а мощная поступь железных батальонов пролетариата"". Конечно, мы это выдумали; Блюмкин был очень огорчен, но пойти проверить нашу выдумку в музей революции не пошёл."
Конечно, с точки зрения карьеристов и шкурников, толпами лезших в партию после её победы, Блюмкин был "редкий дурак, особой, чистой воды". В наше время страной (всеми странами бывшего СССР) давным-давно управляют люди этого, "бажановского" сорта, мы и забыли, какими бывают и могут быть настоящие революционеры.
А Блюмкин ещё больше десятилетия проработал в Чека, выполняя самые фантастические и опасные поручения, в основном за границей. Например, переодетый монгольским ламой, путешествовал по Индии вместе с Николаем Рерихом. Который записывал в дневнике о встрече с ним: «Приходит монгольский лама и с ним новая волна вестей. В Лхасе ждут наш приезд. В монастырях толкуют о пророчествах. Отличный лама, уже побывал от Урги до Цейлона. Как глубоко проникающа эта организация лам!».
А потом Яков Григорьевич всё-таки не устоял, вновь перешёл в оппозицию, на этот раз троцкистскую, тайно встретился со Львом Давидовичем в изгнании и был за это расстрелян. Перед смертью, по одной из легенд, он крикнул "Да здравствует товарищ Троцкий!". По другой, сам скомандовал стрелявшим: "По революции — пли!". И поинтересовался перед расстрелом, сообщат ли о его казни в газетах. Ему сказали, что сообщат, но — это было неправдой. Хотя за границей о казни узнали, и Троцкий посвятил Блюмкину некролог, исполненный гнева и негодования по адресу казнивших его. Как-никак, это была самая "первая кровь", пролившаяся между троцкистами и сталинцами.
А погибший в этот день граф Вильгельм фон Мирбах... Пожалуй, он тоже заслуживает нескольких слов. Он мог погибнуть ещё днём ранее, когда застрелить его порывалась сама лидер партии левых эсеров Мария Спиридонова — прямо во время съезда Советов в Большом театре. Но товарищи ей не позволили. Благодаря этому граф прожил на свете лишний день... Однако ему грех жаловаться: хоть он вряд ли это оценил, но перед смертью ему довелось пожить в самом центре настоящей страны чудес, революционной Утопии.
Вот маленький штришок к этому, из воспоминаний Н. К. Крупской: "Ильич рассказывал мне как-то о посещении его Мирбахом... Около кабинета Владимира Ильича сидел и что-то читал часовой, и, когда Мирбах проходил в кабинет Ильича, он не поднял на него даже глаз и продолжал читать. Мирбах на него удивлённо посмотрел. Потом, уходя из кабинета, Мирбах остановился около сидящего часового, взял у него книгу, которую тот читал, и попросил переводчика перевести ему заглавие. Книга называлась: Бебель "Женщина и социализм". Мирбах молча возвратил её часовому".
Можно представить себе чувства графа... :)
А если говорить об общем значении мятежа 6 июля... Оно было очень многогранным, имело и внутренние, и внешние последствия. Арест Дзержинского левыми эсерами, вооружённое столкновение двух главных советских партий, обстрел Кремля из левоэсеровских пушек (правда, довольно неудачный). Власть большевиков висела на волоске, и удержалась только благодаря поддержке сохранившегося от старой царской армии полка "красных латышских стрелков". В первый момент современникам казалось, что теперь вновь неизбежно начнётся война с Германией. Ленин в одной из речей заметил: "Серая, безграмотная старушка, негодуя, говорила по поводу убийства Мирбаха: "Ишь, проклятые, толкнули-таки нас в войну!"". Поэт Эмиль Кроткий, позднее — известный советский поэт-сатирик, высмеивавший вплоть до 60-х годов стиляг и прочих "бывших", а тогда ещё оппозиционер и противник большевиков, едко обсмеял это наблюдение Владимира Ильича в газете "Новая жизнь". Стихи назывались "Старушка":
Опять июль. Грохочет пушка.
Воспоминанья шевеля,
Стоит недвижная старушка
У потрясённого Кремля.
Коммунистическая вера
Непоколебима, как гранит.
Она еретика — эс-эра —
Коммунистически бранит.
Мол, что за войны, — Брест-де ценен.
Ей верить в "скифство" не дано...
Сей добрый отзыв слышит Ленин
В автомобильное окно.
О, неожиданная ода!
Не оскудел народный дух.
Блажен, кто слышит "глас народа"
В невнятном лепете старух.
..............................
Гляжу назад: иные лета,
Давно забытая пора.
Взглянул — узнал: старушка эта
Стоит у Гусова костра.
С ней, знаю, всякое бывало.
Увы! и нынче, как давно,
Старушка надвое сказала, —
Хоть многим слышалось одно.
Старушка действительно сказала надвое, и как в Киеве Крещатик назвали Фон-Эйхгорнштрассе в 1941 году в честь германского маршала фон Эйхгорна, убитого в 1918 году товарищем Блюмкина по левоэсеровской партии Борисом Донским, так, глядишь, и у нас со дня на день в Питере что-нибудь назовут в честь графа фон Мирбаха. Например, Невской проспект. Фон-Мирбахштрассе — чем плохо? :)
Левый эсер Борис Донской, сообщение левоэсеровской печати о годовщине покушения, и маршал фон Эйхгорн
Если имя фон Маннергейма уже сияет на мемориальных досках, то чем хуже имя фон Мирбаха? А может быть, история повернётся другим боком, и что-нибудь назовут в честь Якова Григорьевича Блюмкина. Ведь рано или поздно обязательно назовут... :)
Книги о Якове Блюмкине и событиях 6 июля 1918 года. На обложке книги из серии "ЖЗЛ" — фото Блюмкина из следственного дела 1929 года. Таким он был после последнего ареста, накануне расстрела
