К 1657 году Людовик XIV, почти девятнадцати лет от роду, несомненно, достиг брачного возраста. Утверждали, что он был самым ярким женихом в Европе: и если это правда, то единственной невестой, равной ему в своем благородном титуле, была его двоюродная сестра, инфанта Мария Тереза. Об этом браке Анна Австрийская горячо молилась с тех пор, как эти двое, настоящие близнецы, лежали в колыбели.
Точно так же мать Марии Терезы Элизабет, урожденная француженка, внушила своей дочери несравненное величие роли королевы Франции: в противном случае великая испанская принцесса вполне могла бы быть счастлива в монастыре. К сожалению, две страны, Франция и Испания, так долго находились в состоянии войны — и Испания теперь укрывала мятежного генерала, участника Фронды, принца де Конде — поэтому на пути этих томящихся мечтаний стояли значительные препятствия.
Между тем было много других королевских родителей, которым молодой король Франции казался идеальным зятем. Например, сестра Людовика XIII, Кристина, герцогиня Савойская, деликатно осведомлялась о перспективах своей дочери Маргариты Иоланды. Всегда было что сказать о франко-савойских браках (именно поэтому так много их заключили во времена Старого режима). Географическое положение Савойи между Австрией к северу от ее столицы Турина и итальянскими герцогствами Модены и Тосканы делало ее пожизненно стратегически значимой для Франции.
Другая возможная итальянская невеста была из семьи д'Эсте: дочь герцога Модены, чей наследник недавно женился на племяннице кардинала Лауре Мартиноцци. Почти для каждой католической принцессы — и, возможно, для нескольких протестантских принцесс, готовых, как это сделал Генрих IV, убедиться, что трон Франции стоит обедни, — Людовик XIV представлял собой великолепную карьерную перспективу.
Одно необычное предложение сделал французский теолог, обратившийся к бывшей шведской королеве Кристине, которая после отречения от престола находилась в поездке по Европе. Возможно, эта сводящая с ума, эксцентричная, блистательная старая дева в мужском парике, похожая «скорее на мужчину, чем на женщину», тем не менее с очень женственным декольте, могла бы стать невестой от Бога… Кристина хранила стальное молчание в ответ на это предложение, хотя идея такого брака, безусловно, восторгала.
Что же тогда говорить о французских королевских принцессах? Великую мадемуазель, которой сейчас тридцать, недавно тепло встретили при дворе изысканные высказывания короля: «Давайте не будем больше говорить о прошлом». (Людовик рано научился спокойному и полезному искусству публичного прощения.) Ее сводные сестры, дочери Гастона от второго брака, по меркам того времени были более брачного или, скорее, детородного возраста.
Хотя Великая мадемуазель предпочла бы, чтобы фантазия короля пала на любую возможную партию, кроме этих «третьесортных» принцесс, Маргарита Луиза в двенадцать лет уже была «прекрасна как день». Еще рассматривали на роль невесты наполовину француженку, наполовину англичанку Генриетту-Анну, которую, хотя ее кузен Людовик высмеивал как «маленькую девочку», все же нужно было обеспечить женихом.
Естественно, королева Генриетта Мария мечтала о том, ее дочь будет лучшей партией из всех, и королева Анна, с ее привязанностью к родственным связям — вспомните все эти семейные портреты — приняла бы племянницу, которая была ее протеже с младенчества, если бы инфанта оставалась недоступной.
Однако, что касается Мазарини, в этой ситуации не имели значения ни деньги Великой мадемуазель, ни красота Маргариты Луизы, ни безупречное королевское воспитание Генриетты-Анны. То, что было карьерной возможностью для принцессы, было дипломатической возможностью для короля (и его советников). Женитьбе Людовика XIV, несомненно, суждено было стать важным государственным делом. Так требовал его долг.
И все же на мгновение, неделю, месяц, а возможно, и чуть дольше казавшееся таким устойчивым пламя долга в сердце Людовика, за которым с самого рождения так бережно ухаживала его мать, опасно дрогнуло, когда гораздо более палящее пламя романтической любви разгорелось рядом с ним. Вопрос был не столько в его чувствах к Золушке Манчини, Марии, сколько в его намерениях по отношению к ней.
Людовик уже проявил себя падким на хорошенькое лицо, томный взгляд, а при дворе, особенно среди младших фрейлин его матери, было немало симпатичных девиц, охотно бросавших в его сторону именно такой взгляд. Одной из них была Анна-Люси де ла Мотт д'Аржанкур, которая, хотя и не отличалась поразительной красотой, обладала завораживающим сочетанием голубых глаз, светлых волос и очень темных от природы бровей (черные брови, в отличие от черных волос, очень ценились в то время).
Кроме того, она разделяла «неистовую страсть» Людовика к танцам. Естественно, королева не одобряла флирт, и, хотя Людовик галантно предложил не обращать внимания на критику матери, девушке показалось, что это предложение бросит тень на ее добродетель. В конце концов, королева Анна убедила сына, что все это грешно, и он на время отказался от своего романа, прежде чем вернуться и увлечь Анну-Люси в придворном танце. Анна-Люси впоследствии рассказывала, что Людовик дрожал все время, пока они танцевали.
Однако авторитет Анны и Мазарини все еще был на подъеме. Мазарини в жесткой манере рассказал Людовику, что Анна-Люси выдала все его секреты, в то время как девушка просто пыталась завоевать уважение Мазарини, обсуждая с ним короля. Тем не менее из-за их гнева и беспокойства Анны-Люси, как будто жены, на роль которой она претендовала, ее сослали в монастырь в Шайо.
Приятно сообщить, что в отличие от многих девушек, которых прогнали подобным образом в этот период, Анне-Люси жизнь там пришлась очень по вкусу, ее много навещали (она не была заключенной монахиней), и прожила следующие тридцать пять лет полностью счастливой.
Для Анны и Мазарини Мария Манчини представляла совсем другую задачу. Современные эксперты согласились в трех вещах о племяннице кардинала (помимо того факта, что в целом она им не нравилась). Их выводы: во-первых, она вовсе не была хорошенькой; во-вторых, она была умна, даже начитана, чего не наблюдалось у большинства молодых девушек; в-третьих, какое-то время она была «полновластной любовницей» юного Людовика XIV, по словам писательницы графини де Ла Файет, «заставив» его полюбить ее.
Королева Анна также считала, что Мария Манчини приворожила короля: в ярости она сравнила это с приворотом, которым чародейка Армида пленила Ринальдо в «Освобожденном Иерусалиме» Тассо и склонила его к чувственным удовольствиям. И все же удовольствия, описанные Марией Манчини, не кажутся особенно чувственными, если не рассматривать как таковую склонность к высокой романтике в пьесах и романах. Чего не хватило Иерониме Манчини, злой мачехе — а на самом деле матери — из истории Марии, так это оригинальности ее дочери по меркам того времени.
Она не только ценила живопись и музыку, но и страстно любила литературу. Ей очень нравились героические пьесы Корнеля, особенно «Сид»: Мария Манчини разделяла предпочтения королевы Анны. Это была пьянящая смесь любви, чести, долга и отречения, поскольку Химена страстно обожает Родриго, убийцу своего отца, но чувствует себя обязанной с точки зрения ее личной славы требовать его смерти.
В то же время гордая инфанта Уррака проникнута столь же неподходящей страстью к Родриго, но в ее случае ее сдерживает потребность королевской семьи выйти замуж за королевскую особу. «Небеса приписывают тебе короля, — напоминают Урраке в какой-то момент, — а ты любишь человека». Женщина, одержимая Корнелем и его высокими рыцарскими идеалами, принадлежала к другому классу, нежели большинство девушек ее возраста, для которых молитвенников было достаточно, а о самых продаваемых романах Мадлен де Скюдери они даже не слыхали.
Уровень женского образования во Франции в семнадцатом веке был ничтожно низким. Даже такая умная женщина, как принцесса де Урсен, могла похвалиться всего лишь тем, что знает катехизические поучения и молитвы по четкам «как хорошие женщины» (хотя она, конечно, знала гораздо больше).
Считалось, что большинству женщин не нужны такие спокойные занятия, как чтение и письмо. Физическая слабость приравнивалась к нравственной немощи, что добавлялось к допустимой неполноценности слабого пола: женщины по своей природе были распущенными существами, не отвечающими даже за свои собственные действия (разумеется, без нарушения закона). Зачем им образование?
По предварительным оценкам, число женщин, которые действительно могли поставить свою подпись в этот период, варьируется от 34 до 14 процентов. «О, будь я мужчиной, я бы училась день и ночь», — писала английская памфлетистка Элинор Джеймс. Но так как они были женщинами, то в целом смирились со своей практически безграмотной судьбой.
Для барышень из высших сословий образование в монастыре, обеспечиваемое вдохновляющими монахинями, открывало возможности для роста вместе с развитием жизни вокруг. Но даже здесь такая умная женщина, как мадам де Севинье, смотрела свысока на качество предоставляемого обучения: она отвергала идею монастыря для ребенка своей дочери, говоря ей, Жюльетте де Гриньян, которой она постоянно и много писала: «Ты будешь разговаривать с ней [ребенком]. Я думаю, это лучше, чем монастырь». Беседа, заявлял великий писатель, лучше чтения.
Дело в том, что, как указывает замечание мадам де Севинье, во Франции — в Париже — были умные женщины, и главным способом выразить свое мнение было искусство ведения беседы. В салонах блестящих, остроумных, культурных, утонченных женщин, прозванных впоследствии Мольером манерными, во время бесед лились идеи. А идеи так сильно воодушевляли, что делало другую, более глупую компанию несносной.
Мадлен де Скюдери, например, предположила, что женщина в разговоре должна демонстрировать чудесную связь между своими словами и взглядом, в то же время она, конечно, должна быть осторожна, чтобы не звучать «как говорящая книга»; она должна скорее говорить «достойно о повседневных вещах и просто о великих».
Но эти женщины и их поклонники-мужчины сознательно создали свое собственное общество со своими личными прозвищами и шифрами, которые имели мало общего с двором, особенно в смутные годы Фронды. Короче говоря, молодой Людовик XIV знал немногих блистающих девушек. Таким образом, Мария Манчини ввела его в искусство, которое произвело впечатление на всю жизнь, и показала своего рода рыцарскую любовь.
Помогало то, что Мария не думала только о духовных ценностях. Она была прекрасной наездницей, и благодаря ее стройной фигуре — тощей, как некоторые грубо замечали, — она, одетая в мужскую одежду, хорошо смотрелась верхом на лошади, тогда как абсолютные красавицы, модные в то время, могли и не вызвать такого восторга. В черном бархате, отороченном мехом, в такой же шляпе над огромными темными глазами, которые считались ее лучшей чертой, она была неотразима.
Конечно, неслучайно все ранние любовницы короля были превосходными наездницами, способными в случае необходимости обогнать придворных, поскольку верховая езда в лесах и полянах вокруг различных королевских замков представляла собой одну из немногих возможностей уединения, которые были у Людовика.
Что касается элемента Золушки в этой истории, то король впервые столкнулся с лишенной внимания Марией, когда ее сварливая мать умирала в конце 1657 года, и он нанес серию визитов вежливости сестре своего главного министра.
По словам Марии, король ценил открытость, которую она проявляла в их разговорах: «Привычная жизнь рядом с королем и его братом [из-за близости кардинала и королевы], была чем-то настолько легким и приятным, что это дало мне возможность безоговорочно высказывать свои мысли».
Людовику удалось вкусить прелести рыцарского спасения: заманчивой была мысль, что он преобразил своим вниманием жизнь Марии. Как она писала много позже в своих мемуарах, Людовику доставляло удовольствие быть столь щедрым к ней: король видел в них Пигмалиона и Галатею, скульптора и мраморную статую, которую он оживил. Другими словами, с ее собственной точки зрения (обычной молодой женщины с небольшим состоянием или без него), «это была божественная любовь».
То, что Мария Манчини на самом деле давала Людовику в те головокружительные дни перед неизбежной королевской свадьбой, — действительно ли неизбежной? — было для него чем-то совершенно новым в воспитании, которое временами ранило, но в личном общении всегда обходилось без тревог и забот. Конечно, это была ее безусловная любовь к нему, а не к его короне, дань уважения, которую Людовик, как и любой молодой человек, рожденный для великого, находил необычайно чарующей.
Но в ее власти над ним было нечто большее, чем все остальное, — «заклятие», которое она наложила. Мария в своей «остроумной, смелой и распутной» манере предложила не зависеть от ясно выраженных желаний его матери и кардинала. Даже их неодобрение, вероятно, волновало, потому что оно было новым.
Ситуация для посторонних казалась особенно непонятной, поскольку маловероятно, что Мария и Людовик когда-либо спали вместе. И снова современные эксперты, не являющиеся друзьями Марии, объединились, чтобы усомниться в этом факте. Отрекшаяся от престола королева Швеции Кристина провела неделю при дворе в Компьене и дольше — гораздо дольше, чем ожидалось, — во Франции. Она была невысокого мнения о внешности Марии Манчини: Кристина сказала Великой мадемуазель, что для короля это стыд и срам, что он не может любить кого-то более привлекательного.
Тем не менее Кристина сомневалась, что «он [Людовик XIV] касался хотя бы кончика пальца Марии». Возможно, это было не совсем платонически: сдержанная мадам де Мотвиль, вероятно, выразила правду, написав, что отношения «не без границ». Дальнейшие события покажут, что натура Марии была романтической и порывистой, в отличие от ее откровенно развратных и очаровательно расчетливых сестер Олимпии и Гортензии.
Физическая интрижка — как бы далеко она ни зашла — с Олимпией Манчини или опрометчивой Анной-Люси де ла Мотт д'Аржанкур была чем-то безобидным (хотя и греховным, на что королева никогда не упускала случая указать), а затем тихо заканчивалась со всеми разрешенными средствами защиты, которыми обладали кардинал и королева. Но победная карта оглушающего божественного неодобрения вряд ли могла быть разыграна против платонической дружбы, какой бы сильной она ни была.
Когда Людовик начал мечтательно размышлять о возможности жениться на племяннице Мазарини, королева и кардинал осознали всю опасность ситуации. Несмотря на злобные предположения его врагов, нет никаких свидетельств того, что Мазарини когда-либо серьезно относился к идее семейного союза, и есть множество свидетельств того, что он этого не делал.
Он любил Людовика, который был его крестником, его творением, вершиной его дара второй родине, и не особенно любил Марию. Пока Людовик развлекался с Марией Манчини, кардинал участвовал в изобретении серии маневров, направленных на установление мира между Францией и Испанией — мира и инфанты.
#история #культура #наука #короли #людовик xiv #интересные факты
- Продолжение следует, начало читайте здесь: «Золотой век Людовика XIV — Дар небес». Полностью историческое эссе можно читать в подборке с продолжением «Блистательный век Людовика XIV».
Самое интересное, разумеется, впереди. Так что не пропускайте продолжение... Буду благодарен за подписку и комментарии. Ниже ссылки на другие мои статьи:
