Раиса Яковлевна всегда оставалась для него главным человеком. Ян настолько любил мать, что даже носил ее девичью фамилию. Одна и та же болезнь отняла у них жизни. Теперь на Востряковском кладбище рядом их могилки. Мамы и благодарного сына…
Когда заболела мама Яна Майоровича, борьба за ее выздоровление стала для него смыслом жизни. «Я не встречала более заботливого сына, — с этих слов начата встречу с нашим корреспондентом народная артистка России Людмила Георгиевна Рюмина, близко знавшая Арлазорова. — Он по врачам ее возил, лекарства доставал, а дом обставил новой мебелью, чтобы Раиса Яковлевна, вернувшись из больницы, порадовалась. Мы жили в одном доме на улице Удальцова: Ян с родителями — на 12-м этаже, я с мамой — на 13-м. И вот встречаю как-то на лестнице Раису Яковлевну, спрашиваю: «Как дела?» «Да вот, купил Янчик мне белую мебель, в больнице все белое и здесь все белое». Я Яну передала, а он: «Все поменяю, лишь бы маме было комфортно».
Раиса Яковлевна, хирург по профессии, была очень красивой женщиной: огромные карие глаза, длинные ресницы, пышные седые волосы, невысокого роста, с точеной фигурой. Отец Яна, Майор Самойлович, — высокий, кудрявый. Помню, я все смеялась: «Ян, вот отец у тебя какой кудрявый, а ты лысый». «Да, с волосами не повезло, — ответил он с ухмылкой, — зато глаза мамины». И когда с матерью случилась беда, и она ушла навсегда, Ян, его брат Леонид и отец — три здоровенных мужика — двое суток выли. Другого слова и не подберешь.
После смерти матери Ян не уставал мне повторять: «Береги свою маму, потому что родней и ближе человека нет и не будет». А когда узнал, что моя мама заболела, его первые слова были: «Ты держи Митрофановну, держи, если что нужно — устроить в больницу, выступить с концертом, позвонить кому следует — я все подниму, слышишь?» Видно было, что не хватает ему материнской ласки. Мама моя, слава Богу, выздоровела, однажды приходит домой с огромным букетом цветов, улыбается: «Янчик подарил».
Помню, перед своим юбилейным концертом, пять лет назад, встретила его, говорю: «Янчик, может, придешь что-нибудь рассказать?» — «Приду, конечно, только давай мы с тобой что-нибудь сделаем?» — «Как насчет «Миленький ты мой» на два голоса?» — «Так я петь-то не умею, но поприкалываюсь». Ян вышел на сцену с огромным букетом ромашек. Но сначала был его сольный номер (он прочитал хорошую интермедию про русский характер), а потом мы сбацали «Миленького». Ян до мелочей продумал каждую мизансцену — вышло и смешно, и трогательно.
Независимо оттого, что у него на душе, Янчик часто шутил, старался поднять настроение. Если меня увидит: «Людмила, ох какая ты нарядная. Где была? Замуж еще не вышла?» — «Нет, Янчик, не вышла» — «Может, за меня пойдешь?» — «А стоит ли? Мы с тобой в таких хороших отношениях, зачем нам их портить?»
Или еду с какого-нибудь приема, платье с декольте. Ян начинает прикалываться: «Не могу с тобой в одном лифте ехать, я за себя не ручаюсь. Какая соседка, какой надрыв души!» Разве может такой комплимент женщину оставить равнодушной? Он и сам любил одеваться, всегда стильный плащ, кашне красивое на отлете.
Мы были с ним в Общественном совете на Петровке, шефствовати над нашей милицией. Там и художники, и режиссеры, и поэты, и общественные деятели. Прихожу на очередное заседание, Ян сразу: «Ой, соседка, ко мне, ко мне! Давай пирожки ешь, а то сейчас Надя Бабкина все пособерет своим в театр, а мы голодные останемся. Сама не ест, а своих подкармливает». Если по моей работе кто-то высказывал претензии, Ян тут как тут: «Так, мою соседку не трогать: она живет надо мной и может залить меня, если что не так. И что я буду делать? Не надо шутить с моей соседкой!»
Добрый он был: все отдаст, если видит, что человек к нему искренне относится, но потребительского отношения не терпел. В нем была особая трепетность и ранимость, он, как большой ребенок, покорял искренностью и желанием всем сделать добро. И не верьте тем, кто говорит, что он был очень замкнутым. Неправда. Просто все свои переживания держал при себе. Да и кому это нужно, кроме близких? Скрытность стала защитой от тех, кто приходил посмотреть, мол, как выглядишь. А, закрыв дверь, злорадствовал: «Вот он уйдет, и мне больше места останется». Эти люди не понимали, что Ян незаменим. Как большой, сильный мужик, он не хотел показывать немощь, не мог общаться, когда под рукой не было привычной подушки энергии, которую он верным движением швырял собеседнику или зрителю в зал. Последним человеком, с кем он общался откровенно, была мама. Он и ушел от нас с ее именем на устах».
С Александром Леньковым мы беседуем в гримерке Театра им. Моссовета, той самой, в которую часто на огонек к другу забегал Ян.
Александр Сергеевич не сразу начинает разговор: 30 лет на одной сцене — это целая жизнь… «Его в театре звали Раджик, сравнивая с индийским актером Раджем Капуром, — ухоженный, загорелый — Сочи и Юрмала всегда вносят в актерский интерфейс благородную нотку. Сам же он любил, когда его называли Челентано. И это отвечало действительности: растительность на теле, накачанные мышцы — и это притом, что он не занимался тяжелым физическим трудом, да и зарядку не делал. Он казался мужчиной из эдакого заграничного фильма.
Некоторые его поступки были мне непонятны. Например, такая история. Янчик всю жизнь водил машину. И вот как-то он приезжает к театру, и лобовое стекло буквально облеплено слоем мошкары. «Ян, где ты был?» — «В Ленинграде. Знаешь, настроение было хреновое. Проехался по Невскому, вернулся — и отпустило». Скорее всего, наплел про Ленинград, но сам факт, что он куда-то сгонял, чтобы снять стресс… Никогда не было понятно, что происходит в его душе. Да, и свой в доску, и в то же время далеко не простак. Ян всегда был одет с иголочки, даже зимой на даче, словно кого-то ждал. А ведь в доме двое мужчин — отец и он, а такое впечатление, что на них работал цех прачек».
Последним его словом было «мама»«У него было две жизни: одна — театр, который, по собственному признанию, он не любил, а другая — сложный мир эстрадных артистов, правила которого Ян принял сразу. Да, в театре у него были и малые, и большие роли, но в отличие от нас, актеров, он умел делать пародии. Михаил Львов, наш коллега, сказал как-то Яну: «У тебя это здорово получается, попробуй себя покрепче на эстраде». Видимо. Ян и сам это чувствовал. Он стал придумывать репертуар, контактировать с авторами, ставить номера. И театр постепенно стал ему в тягость. Еще бы: на сольниках он залы собирал. Началась раскрутка. Само появление в «Аншлаге» или «Смехопанораме» было важным для артиста. Формула проста: выступая по телевизору, ты становишься известным. Тебе уже не надо завоевывать зал. Опыт общения со зрителем были Яну в кайф. Он был мастером импровизации и проложил тропу многим эстрадным артистам, научив их, как работать без заранее написанного текста, как ломать стереотипы и шаблоны. Плыть, не зная заранее, куда именно вырулишь.
Помню, как мы с ним на гастролях (а мы всегда жили в одном номере) ходили на рынок. Это был отдельный театр. Он обязательно воровал с прилавка у какой-нибудь тетки помидор: не потому, что не было денег, — Яну важен был сам факт: украсть, заболтав. Конечно, потом он покупал у той же тетки гору фруктов и овощей, переплачивая порядком. Но каким павлином он шел домой!.. В этом была некая цыганщина.
На этих же гастролях он устроил розыгрыш. Ведь, как правило, артисты уезжали из гостеприимных городов не с пустыми руками: покупали то, чего нет в Москве. И потом все ходили, как из инкубатора. Ян предложил мне: «Давай утром перед отъездом на вокзал вынесем из номера одну коробку, вторую, третью… И посмотрим на лица наших. Будет шоу, обещаю!» Пошли в магазин, набрали большой тары и спрятали в номере. И вот в десять утра спускаемся, выносим первую коробку. Все загалдели: «О, ребята отоварились!» Мы с непроницаемыми лицами выносим вторую, третью… Спиной чувствую, как вокруг уплотняется нездоровая тишина: что-то дефицитное ребята нарыли! В момент всеобщего «апофегея» мы по замыслу Яна открывали коробки, и из них в воздух должны были подняться гелевые шарики (правда, в том городе мы таких не нашли). Просто открыли коробки. Для Яна этот спектакль был необходим как воздух, он этим жил. Его стихия — это театр одного актера, в котором зритель ждет провокации и превращается в партнера Яна.
Для меня очень важная страничка его биографии — отношение к родителям, оно было такое трепетное. Однажды мы были в Иркутске, и нас приглашают на шефский концерт в воинскую часть (за номер давали тельняшку, тогда это был страшный дефицит). Ян говорит: «Вернусь, обязательно подарю ее отцу, в прошлом он у меня десантник, в мирной жизни юрист». Я уже потом узнал, что каждый год 9 мая Ян возил отца на встречу с его однополчанами. А года три назад Майор Самойлович вернулся очень грустным. Стоит в костюме с орденскими планочками и тихо говорит: «Никого не осталось». И этого спокойного интеллигентного человека я увидел на похоронах сына. Сволочная актерская профессия! Ты точно все фотографируешь в мозгах. Я понял в тот душный день, что у гроба не хватало женской фигурки…
Его дочку я видел только однажды, он привел ее в театр и попросил меня: «Поводи ее здесь, покажи, что да как. Я не знаю, как с ней общаться, вообще с детьми говорить не умею». Он женился, еще будучи студентом Щукинского театрального училища, на своей сокурснице Ёле Санько. У них родилась дочка Аленушка. Но что-то не сложилось ни в отношениях с женой, ни в отношениях с дочкой. Ян никогда не говорил о личном…
Незадолго до его кончины я ездил на гастроли в Австралию и привез очень пикантный сувенир, который мог оценить только Арлазоров, — яйца кенгуру (мохнатый мешочек с пластмассовыми шарами «для формы», а сверху крепится карабин). Ян очень обрадовался подарку. И на следующий день, когда я был на улице, вышел из дома, чтобы продекламировать мне стихотворение про то, что больному Яну только и нужны были яйца австралийского кенгуру. Тогда точно все будет в порядке. Он читал очень смешно, и от этого становилось невероятно грустно…»
«Когда Ян выходил на сцену, — рассказала нашему журналу ведущая передачи «Аншлаг» Регина Дубовицкая, — и говорит свою первую фразу: «Мужик, ты свистеть умеешь?», свистеть начинали все и сразу, а он за считанные секунды успевал найти именно того, кто был ему нужен. Меня спрашивали, не было там подсадных уток? Никогда! Это была блестящая работа. Яну всегда хотелось быть первым и уникальным. Может, поэтому он был закрыт для окружающих, для соратников по цеху. Но это уже свойство натуры. Ян ушел, но остались его записи, и когда смотришь их, понимаешь: незаменимые люди есть, и его место в концертных программах еще долго будет вакантным».
