Публикую полный текст научной статьи историка Ларисы Колесниковой «Мемуары революционеров 1870-х годов об идейно-психологическом воздействии на них литературы» (Вопросы истории. 2005. № 5). В статье отражены результаты количественного анализа воспоминаний участников народнического движения, в которых упомянута читаемая ими литература.
– – –
Иллюстративное использование в качестве источника мемуаров снимает лишь поверхностный фактологический материал, оставляя за пределами изучения основную информацию воспоминаний. Извлечение объективной скрытой информации мемуарных массивов открывает новые возможности, помогает проверке достоверности сведений, повышает уровень доказательности исследования.
Для демонстрации источниковых возможностей мемуаров проанализируем скрытую информацию народнической мемуаристики (1917–1935 гг.) о влиянии литературы на формирование общественного сознания в 1870-е годы. Из 1,5 тыс. персональных воспоминаний (о себе или каком-либо лице) мы выделили 1 тыс. «жизнеописаний», что было необходимо для выяснения факторов, влиявших на формирование личности будущего революционера (система семейного воспитания, учёбы, чтения и пр.).
П.А. Кропоткин заметил, что «ни в какой иной стране литература не занимает такого влиятельного положения, как в России. Нигде она не оказывает такого глубокого непосредственного влияния на интеллектуальное развитие молодого поколения». Причины этого, по мнению С.М. Степняка-Кравчинского, заключались в том, что русский народ, лишённый влияния на политическую жизнь страны, мог обсуждать актуальные проблемы только на страницах печати. Отсюда её отличительными чертами стали демократизм и публицистичность.
Идеологи народничества исходили из критерия народности, то есть «выражения высших идей и жизненной правды», которое «главным своим объектом имеет жизнь народа, его коренные интересы». С этой точки зрения Н.А. Некрасов и Дм. Кольцов – самые народные поэты, а Н.В. Гоголь – народный писатель. Основа их творчества – «истина без прикрас, голая истина» с полным отрицанием формулы «искусство для искусства». Наиболее глубокими европейскими поэтами для них стали И. Гёте, Дж. Байрон и Г. Гейне, прозаиками – Ч. Диккенс, Ж. Санд и У. Теккерей, чьё творчество несло идеи гуманности. Такой подход к художественной литературе марксистская, а позднее советская историография не подвергала сомнению.
С этой же точки зрения оценивалась и литературная критика. Её ценность заключалась в умении провести под видом эстетического разбора произведений «проповедь радикального характера». Сочинения В.Г. Белинского, Н.А. Добролюбова, Д.И. Писарева и Н.Г. Чернышевского, признанных лучшими литературными критиками эпохи, детально изучены советской историографией. Исследователи отдали первенство критико-литературным трудам Чернышевского периода его работы в «Современнике». В 1920-е годы В. Евгеньев-Максимов изучил вопрос о роли «Современника» и «Отечественных записок» в формировании общественного сознания своей эпохи.
Народники сделали вывод об особом влиянии трудов европейских естествоиспытателей-натуралистов и философов-материалистов (Ч. Дарвина, К. Фохта, Л. Бюхнера, Я. Молешотта) на формирование нового типа мышления в середине XIX века. По мнению Кропоткина, Дарвин совершил «настоящую революцию в идеях» работой «Происхождение видов путём естественного подбора в борьбе за существование». Вниманием интеллигенции пользовались «этюды атомистическо-материалистической философии» Фохта и Бюхнера. Сочинения Молешотта, в том числе известный в России «Круговорот жизни», являлись доступным, ясным изложением основ материализма.
Из предшествующей философии Кропоткин отметил вклад Г. Гегеля и И. Канта. Но решающее влияние на умы современников оказала синтетическая, позитивистская философия в лице её ярких представителей – О. Конта и Г. Спенсера. Из достижений экономической мысли идеологи народничества особенно ценили труды Дж. Милля. Освобождению науки от «душивших её уз» способствовала, по мнению Кропоткина, «пропаганда республиканских и социалистических идей, которая велась в 30–40-х годах, и революция 1848 г.», в которой ведущие учёные «почерпнули мужество для научных работ». Период с 1856 по 1862 г. он назвал эпохой мировой научной революции.
Представителям эсеро-народнической историографии идейными вдохновителями эпохи представлялись Добролюбов и А.И. Герцен. А.М. Скабичевский полагал, что наибольшее влияние на взгляды интеллигенции 1870-х годов оказал Добролюбов. Для В.Е. Чешихина-Ветринского и В.М. Чернова идеи всеобщей правды и равенства выражал прежде всего Герцен – «великий проповедник нравственной силы и достоинства личности», носитель мессианства и моралист. Выделяя социально-этический и нравственный аспект его подхода к пониманию общественных явлений, Чернов назвал Герцена «отцом» русской социологической школы. С.Н. Южаков в свою очередь выделил три направления мировоззрения интеллигентов России середины XIX в.: экономическое (Чернышевский, Добролюбов, М.А. Антонович); реалистическое (Писарев); этико-социологическое (народники). Признавая влияние М.А. Бакунина, Н.М. Михайловского, Чернышевского, советская историография тем не менее назвала «философией революции» «Исторические письма» П.Л. Лаврова.
Нельзя не отметить вклад Н.А. Рубакина в изучение проблемы. Ему принадлежит основание в 1920-е годы библиопсихологии, разработка типологии книг в тесной связи с изучением психологии основных типов читателей. Его труд «Среди книг. Опыт обзора русских книжных богатств в связи с историей научно-философских и литературно-общественных идей» стал крупным вкладом в отечественную рекомендательную библиографию. Но в 1930-е годы в СССР теория Рубакина подверглась тенденциозной критике, после чего была предана забвению. Её отдельные положения (об индивидуальном восприятии книги и зависимости его от жизненного опыта читателя; об авторе, произведении и читателе как звеньях одной цепи) до сих пор актуальны и применяются в психолингвистике, теории массовых коммуникаций и других областях изучения читателя и книги.
Согласно мемуарным свидетельствам, общей чертой семидесятников было раннее знакомство с художественной, научной и демократической литературой, вызвавшее у них стремление к общественной деятельности. Г.А. Лопатин поражался: «Удивляюсь, как они... могли столько прочесть и русской, и иностранной литературы».
Отношение интеллигенции 1870-х годов к творчеству того или иного писателя определялось в зависимости от его гражданской позиции. Н.А. Чарушин вспоминал, что при чтении художественной литературы его трогало и обижало, что «наша русская жизнь так неприглядна и уродлива, а между тем страстно хотелось видеть её в другом, много лучшем образе». В.К. Дебогорий-Мокриевич ещё в юности заметил у русских писателей «сочувствие к революционным методам борьбы». Художественная литература «давала обильный материал для отрицательного отношения к действительности».
По мнению народников, чтение «тенденциозной беллетристики» в юности создавало «идеальный образ стойкого борца за новые идеи, полного новейших знаний, не отступающего ни перед какими препятствиями, не связанного предрассудками, умного и сильного „нового человека“». Именно с этой точки зрения на них повлияли романы «Что делать?» Чернышевского, «Отцы и дети» И.С. Тургенева. 109 мемуаристов в юности были покорены фигурой Рахметова, 82 – Базарова. Дебогорий-Мокриевич вспоминал: «Две-три фразы, мельком брошенные автором, о том, как Рахметов „тянул лямку“ с бурлаками... произвели на меня огромное влияние». «Да! Рахметов! Вот кто был истинный герой, – писал Н.В. Васильев. – Он бросает свои барские привычки, старается приспособиться к жизни среди рабочих, батраков, бурлаков, закаляет своё тело – некоторое время даже спит на ложе, усеянном гвоздями, – и выступает потом мощным, народом любимым, обожаемым агитатором на Волге». При таком «прочтении» поэзия А.С. Пушкина была для семидесятников лишь образцом чистого, правильного русского языка. Влияние его стихов отметили всего девять, в то время как влияние М.Ю. Лермонтова – 40 человек. Любимым поэтом народников стал Н.А. Некрасов. Гражданский характер его поэзии отметило 18,4% мемуаристов. А.В. Прибылёв писал: «Некрасов с его захватывающими в описании народной скорби поэмами и стихами, среди всей поэзии играл первенствующую роль». М. Сквери отметил: «Наибольшее влияние на меня оказал Некрасов, его стихи я заучивал наизусть, его два томика стихотворений постоянно лежали у меня на столе, и часто вместо нелегальных книжек я читал собравшимся у меня рабочим его стихи».
Из прозаиков «большое и облагораживающее влияние» имел «высокогуманный и свободолюбивый» Тургенев. 18,6% мемуаристов отметили его чуткость к вопросам современности, его умение отразить «в ярких образах всё новое, нарождающееся в русской жизни». «Художественная литература в лице Тургенева, – вспоминал Прибылёв, – указывала мне начала понимания наилучших принципов жизни, создавала мой моральный habitus (лат. облик. – Прим.) и, в параллель самой жизни, ещё больше подготовляла к восприятию идей социализма. А тургеневская „Девушка у порога“... не заставляет ли поставить на высочайший пьедестал отзывчивость и способность к самопожертвованию современной нам женщины?!» Самым значительным произведением Тургенева, в отличие от литературных критиков той эпохи, революционеры назвали «Отцы и дети».
Советская историография неточно определила степень влияния романа Чернышевского «Что делать?». По количественным показателям (109 описаний) он значительно отстаёт от показателей Некрасова и Тургенева. Кстати, и к творчеству Гоголя интеллигенция относилась равнодушнее, чем литературоведы. Его произведения упомянули только 54 человека.
В «духовном пробуждении» молодежи 1870-х годов большую роль сыграла публицистика 1860-х годов. Она, по словам Чарушина, «постепенно вводила в круг идей и вопросов, волновавших тогда русское общество». Выводы Евгеньева-Максимова о влиянии «Современника» 1860-х годов полностью подтверждаются. Н.К. Бух писал, что «в семидесятых годах молодёжь мало следила за современными журналами... Но журналы 60-х – „Современник“ и „Русское слово“ – прочитывались „от доски до доски“». М.П. Сажин вспоминал, что его революционное становление началось с чтения статей Чернышевского из «Современника», он «покупал у букинистов старые книжки журнала. В течение двух-трёх лет... приобрёл „Современник“ за все годы сотрудничества в нем Н.Г. Чернышевского».
Ярким публицистом своего времени 93 человека назвали М.И. Михайлова, первым вынесшего женский вопрос на страницы русской прессы. Литературные очерки Добролюбова отметили 109, Чернышевского – 56 человек. Их названия память мемуаристов не удержала.
Единого идейного руководителя у народников 1870-х годов не было, в качестве своих учителей они называли Чернышевского (56,6% – с примечаниями к Миллю), Писарева (36,7%), Лаврова (33,6%). При этом каждый из этих авторов соответствовал определённому периоду развития личности революционера. М.И. Дрей писал: в ученические годы Чернышевский, «восприявший к тому времени мученический венец, становился преимущественным учителем жизни, трагическая судьба которого лишь усиливала обаяние его личности, а вместе с тем и повышала „ценность“ проводимых им идей».
Мемуаристы единодушны в мнении, что совершить переворот в мировоззрении помогли труды Писарева. Источниковые данные заставляют задуматься о недооценке отечественной историографией влияния «писаревщины» на формирование общественного сознания. Его статьи читал каждый второй мемуарист – 46,7%. Одна из них – «Наша университетская наука» – стала вехой в жизни 197 человек. «Никогда я не читал книги, которая была бы мне так близка, которая сообщала бы мне громко и ясно мои же собственные, у меня подслушанные мысли, – вспоминал Дрей. – Эти мысли превратились в отчётливую, твёрдую уверенность. Статью я читал с жадностью... останавливался на некоторых местах и перечитывал их... Я лёг спать, утомлённый от умственного напряжения, но спокойный и счастливый. Я чувствовал, что я не один на свете со своими мыслями». С этого дня старые традиционные взгляды Дрея «разлетелись как дым», изменилось мироощущение: «Вместо бесцветного, полусонного существования – энергичная и оживлённая умственная жизнь... Мир лежал передо мной простой и ясный, и я сам стоял среди этого мира спокойный и уверенный».
Высокая привлекательность таких произведений, как «Исторические письма» Лаврова (20,4%) и «Государственность и анархия» Бакунина (15,6%), подтверждает роль лавризма и бакунизма как основных народнических направлений. «Исторические письма» были при этом значительно популярнее. Их изучение – новая ступень формирования революционного мировоззрения молодёжи 1870-х годов по сравнению с «писаревщиной». Н.С. Русанов указал на отличия в восприятии трудов Писарева и Лаврова: «Одно время мы увлекались Писаревым, который говорил нам о великой пользе естественных наук для выработки из человека мыслящего реалиста. И вдруг небольшая книжка говорит нам, что на естественных науках свет клином не сошёлся, что на одной анатомии лягушки далеко не уедешь; что есть другие важные человеческие вопросы; есть история, есть общественный прогресс, есть, наконец, народ, который поддерживает на себе всё здание цивилизации и который только и позволяет нам заниматься и с лягушками и всякими другими науками».
Для большинства семидесятников это произведение было «книгой жизни», «революционным евангелием», «философией революции». Русанов дал типичную характеристику книги: «Ах, надо было жить в семидесятые годы, в эпоху движения в народ, чтобы видеть вокруг себя и чувствовать на самом себе удивительное влияние, произведённое „Историческими письмами“! Многие из нас, юноши в то время, а другие просто мальчики, не расставались с небольшой, истрёпанной, исчитанной, истёртой в конец книжкой. Она лежала у нас под изголовьем. И на неё падали при чтении ночью наши горячие слёзы идейного энтузиазма, охватившего нас безмерною жаждою жить для благородных идей и умереть за них». Если книга «Исторические письма» могла перевернуть мировоззрение и звала к конкретной деятельности, то «Государственность и анархия», скорее, подтверждала их собственные мысли. Как считал З.К. Ралли-Арборе, «бакунинская пропаганда лишь совпала с тем главным выводом, к которому пришла внутренняя подготовительная работа и уже имевшаяся революционная практика данного поколения». И он, и Сажин были не согласны с мнением «некоторых историков», что книга «заменила собою... незаменимое и гораздо более продолжительное воспитательное влияние, какое имела на данное поколение социалистическая литература 1860-х годов».
Мемуаристы-народники отметили, что к «серьёзному чтению» молодёжь подходила в старших классах гимназии. Чарушин помнил, что читали «по вопросам мироведения, по биологии, философии, пытаясь даже осилить Огюста Конта, по русской и всеобщей истории, по социологии и политэкономии, социализму и пр.» В список самых читаемых книг вошла естественнонаучная, философская и историческая литература. А.И. Корнилова-Мороз утверждала, что «научная аргументация» способствовала «умственному развитию», необходимому «для выработки „критически мыслящей личности“, для работы на пользу „страдающих и угнетённых“». Определяющим сочинением для себя она назвала труд Л. Бокля о роли просвещения в истории цивилизаций.
Русская наука – труды И.М. Сеченова, Д.И. Менделеева, Н.И. Костомарова – представлена более скромно, чем европейские исследования. Единственная популярная у молодёжи русская философская книга – «Антропологический принцип в философии» Чернышевского (103 упоминания), усилившая интерес к материализму вообще, антропологизму Л. Фейербаха в частности. Семидесятники помнили влияние, оказанное на их становление научными трудами Писарева и Михайловского. В революционной среде получила распространение статья Михайловского «Что такое прогресс?» (1869 г.). П. Владыченко вспоминал, что «ходивший по рукам» в Одессе экземпляр этого сочинения (публиковалось в «Отечественных записках») с многочисленными «подчёркиваниями и заметками на полях», был их «евангелием».
Произведения К. Маркса были хорошо известны семидесятникам, их упоминают 250 человек. Но они считали себя неподготовленными к его чтению из-за научного характера и сложности стиля. 1-й том «Капитала» штудировали 149 человек, но даже журнальный вариант его отдельных глав «одолеть и понять могли только немногие». А.А. Филиппов, считавшийся знатоком европейской и русской социалистической литературы, признался: «Мне предложили прочитать „Капитал“ Маркса, но я убоялся трудности его и отказался». «Манифест Коммунистической партии», литографированный московскими студентами в первой половине 1870 года, «ходил по рукам», но значительного распространения в революционной среде, по мнению М.Ю. Ашенбреннера, не получил. Его значение в деле формирования мировоззрения отметил 81 человек. Изучение трудов Маркса рекомендовалось только «интеллигентам», но сохранились описания неудачных попыток их разбора рабочими. Например, Д.Н. Смирнов, рабочий Трубочного завода в Петербурге, вспоминал: «Маркса мы читали... и, к стыду своему, мало понимали, и вели между собой споры, кому и как сидеть. О марксизме тогда и помину не было. Интеллигенты, помнится, никогда не говорили с нами о Карле Марксе, – всё равно, мол, не поймут».
С научным социализмом, экономической теорией Маркса русская дворянская молодёжь знакомилась по трудам европейских и русских популяризаторов: Д.С. Милля, Н.И. Зибера, Ф. Лассаля, Чернышевского, В.В. Берви-Флеровского. Эти авторы были хорошо понятны семидесятникам. Корнилова-Мороз и С.Л. Перовская считали, что «целесообразнее изучать основы политэкономии в доступном изложении»: «Мы штудировали Милля с примечаниями Чернышевского и с восторгом зачитывались первым томом сочинений Лассаля, – писала Корнилова-Мороз. – Страстное красноречие последнего, его популярное изложение производили на нас чарующее впечатление». «Основания политической экономии» Милля в переводе и с комментариями Чернышевского стали самой читаемой книгой семидесятников (321 человек), то есть каждый третий помнил произведенное ею впечатление. Чарушин объяснял популярность этого произведения тем, что автор не только «вводил в круг увлекавших социалистических идей», но и «органически связал их с элементами психологии крестьянства. Это укрепляло веру в жизненность социалистической идеи, которая неминуемо должна перестроить жизнь на новых и более справедливых началах». Ашенбреннер в свою очередь отметил, что «офицеры знакомились с Марксом не по первому тому „Капитала“, а по более доступным статьям профессора Зибера, которые печатались в журнале „Знание“ под заглавием „Экономическая теория К. Маркса“». Статьи Зибера «по Марксу» запомнились 140 народникам.
По мнению мемуаристов, Флеровский первым поставил в России рабочий вопрос. О.В. Аптекман воспроизвёл характеристику, данную ему Перовской: «Прирождённый народный пропагандист и агитатор... Куда бы он ни явился – народ льнёт к нему. У него много связей, много преданных в народе... Он полусерьёзно, полушутя считает себя первым революционером в России... Пожалуй, он имеет право на это. Он не засиделся среди интеллигенции и выбрал благую честь, народ, народную среду... Он предтеча наш... Он стоит на почве народных идеалов». Сам автор выше других ценил «Азбуку социальных наук», так как именно в ней начал «высказывать свое мировоззрение». В воспоминаниях он отметил, что старался писать для читателей разной степени теоретической подготовки: «Одни стояли, так сказать, на уровне сказки, для них и писались сказки... Другие с первого приёма презирали сказки и всякое беллетристическое изложение, они прямо требовали серьёзного чтения, серьёзных знаний и идей... Из последних скоро стали вырабатываться ораторы, люди мысли и дела». «Положение рабочего класса в России» Берви-Флеровского вошло в «десятку» популярных книг 1870-х годов (22,4%).
Формировать систему народного чтения первыми стали чайковцы. Её воспроизвели Чарушин, Н. Драго, Л.Э. Шишко. Корнилова-Мороз приводит суждения общего собрания, определившего основные направления «книжного дела»: «1. Приобретать и самим издавать книги по дешёвым ценам; 2. Снабжать ими студенческие библиотеки в Петербурге и в провинции по тем же низким ценам; 3. Содействовать образованию новых библиотек и кружков самообразования». Чарушин отметил, что «книжное дело» чайковцев «заключалось в распространении хорошо подобранной тенденциозной легальной литературы с присоединением к ней запрещённых или изъятых сочинений. С этой целью кружок входил в сношения с некоторыми из петербургских издателей и брал у них на комиссию значительное количество экземпляров нужных ему изданий. Затем они распространялись в городах местными студенческими группами». Чайковцы стремились ввести во всех кружках самообразования одинаковую программу чтений и занятий, «подготовляя таким путём целое поколение для будущей революционной деятельности». Чарушин рассказал о выпуске первого нелегального издания чайковцев – «Азбуки социалистических наук» Флеровского: «Так как книга эта свойствами благонамеренности не обладала, то можно было рассчитывать, что она подвергнется опале. По этим соображениям кружок сдал для продажи сравнительно незначительную часть издания, а остальную разместил по разным складам и студенческим квартирам, рассчитывая в случае конфискации книги в магазине распродать оставшуюся часть неофициальным порядком». По распространенности брошюра значительно уступала первой (её помнили 109 человек, в основном чайковцы). Сам Флеровский восхищался постановкой «книжного дела»: «Всю работу по изданию и распродаже книг они производили безвозмездно... У них были агенты во всех городах, даже в медвежьих углах, где был какой-нибудь десяток интеллигентных людей». Активный участник кружка Драго считал, что через несколько лет в 38 губерниях России «не имелось ни одного города, где не было бы кружка по пропаганде литературы».
«Народные сказки» читались и были популярными. Л.А. Тихомиров, Дрей, В.Е. Варзар, Степняк-Кравчинский оставили воспоминания об истории их создания, осветили издательскую деятельность типографии в Швейцарии. Первой нелегальной брошюрой Тихомиров считал «Песенник», отпечатанный заграничной типографией чайковцев весной 1873 года. Осенью того же года он написал «Сказку о четырёх братьях и об их приключениях», опубликованную там же в 1874 году. Влияние «Сказки» отмечено 131 человеком. Ещё до присоединения к кружку Тихомиров начал писать книгу о Пугачёвском бунте. Но, не успев дописать её до ареста в ноябре 1873 г., передал Кропоткину. В печатном виде под названием «Емельян Пугачёв, или бунт 1773 года» она появилась в Петербурге перед самым разгромом кружка.
«Хитрая механика. Правдивый рассказ, откуда и куда идут деньги» была написана лавристом Варзаром зимой 1873–1874 гг., издана в 1874 г. в Цюрихе в типографии «Вперёд!». Успех книги был такой большой, что она переиздавалась множество раз вплоть до 1917 года. При этом, по словам автора, она «была переделываема и подкрашиваема различными издателями по своему вкусу и приправляема революционной солью и перцем до желаемой степени». О популярности брошюры свидетельствовали Л.А. Дейч, О.В. Аптекман и ещё 158 человек. Дрей, указав, что брошюра написана «элементарно, чуть не по-детски», признал её роль в своём переходе от нигилистических взглядов к революционным: «Я узнал из неё, что общество состоит из враждебных групп: из угнетающих и угнетённых. Что между этими группами идёт борьба... Теперь мне ясно было, что, сколько ни веди разумной жизни, это не внесёт никакого изменения в общественные отношения». «Хитрая механика» обошла по популярности «Что делать?» Чернышевского и «Государственность и анархию» Бакунина.
Из произведений, популяризирующих учение Маркса, 89 человек отметили брошюру Степняка-Кравчинского «Сказка о Мудрице Наумовне». Однако революционные мемуары содержат о ней самые противоречивые мнения. Н.А. Морозов писал, что она очень остроумна и комична. П.Б. Аксельрод вспоминал, что, когда Кравчинский читал рукопись «Мудрицы» и «О Правде и Кривде» в товарищеском кругу, все были в восторге. А.И. Иванчин-Писарев вспомнил мнение Г.И. Успенского, высказанное им автору: «Не скажи вы, что в сказке зарыт „Капитал“, я не заметил бы следов его... Мне думается, рабочий скорее усвоил бы идеи Маркса, если бы вы прямо изложили их простым языком, не одевая в пышные ризы фантазии».
В списках, составленных мемуаристами Шишко, И.Е. Деникером, М.А. Натансоном, Е.Н. Ковальской, отражена программа индивидуального чтения чайковцев. Влиятельность рекомендованной к чтению в 1870-е годы «тенденциозной» литературы видна по оценке десяти наиболее читаемых авторов и их произведений в процентах к количеству мемуаристов: Чернышевский назван 66,9% из них, Милль – 57, Писарев – 46,7, Берви-Флеровский – 34,3, Дарвин – 33,5, Лавров – 32,6, Бюхнер – 32,5, Спенсер – 32,4, Бакунин – 32,4, Лассаль, Молешотт – по 27,6%.
Можно указать и те книги, которые в наибольшей мере повлияли на формирование их революционного мировоззрения: Милль. «Основания политической экономии с некоторыми из их применений к общественной философии». Перевод и комментарии Чернышевского – 32,1, Бюхнер. «Материя и сила» – 30,5, Спенсер. «Социальная статистика, или Указание и исследование некоторых существенных условий человеческого счастья» – 30, Молешотт. «Круговорот жизни» – 27,6, Флеровский (Берви). «Положение рабочего класса в России» – 22,4, Лавров. «Исторические письма» – 20,4, Евангелие – 18,2, Бокль. «История цивилизации в Англии» – 17,8, Л. Блан. «История Великой французской революции» – 16,4, Варзар. «Хитрая механика» – 16, Шпильгаген. «Один в поле не воин» – 15,6, Бакунин. «Государственность и анархия» – 15,6%.
Эти книги рекомендовались народниками для индивидуального чтения. «Книжное дело» достигло своей цели: оно стало важным фактором влияния на общественное сознание. Вряд ли когда-нибудь ещё научная и общественно-политическая литература была в России самой читаемой. Размышляя над причинами массового вовлечения молодёжи 1860–1870-х годов в революцию, Степняк-Кравчинский заметил: «Сначала ещё мы можем указывать на ту или иную книгу, ту или иную личность, под влиянием которых тот или другой человек присоединяется к движению; но потом это становится уже невозможным. Точно какой-то могучий клик, исходивший неизвестно откуда, пронёсся по стране».
Приведённые выше наши подсчёты дают подкреплённый количественными показателями новый материал по дискуссионной проблеме современной историографии – о взаимодействии русской и европейской цивилизаций. Россия не только не была изолирована от Запада; напротив, она испытывала его значительное влияние в сфере научной и общественно-политической мысли.
Таким образом, применение контент-анализа к мемуарным текстам показало наличие в них уникальной научной информации, носителем которой не может быть никакой другой вид исторического источника. Историко-революционная мемуаристика содержит информацию:
– По историческим проблемам, недостаточно прояснённым современной историографией на основе других видов источников, таким, как внутрипартийные отношения (роль личных контактов, партийная иерархия и дисциплина, механизм руководства центральных органов провинциальными организациями и группами в разные годы и пр.) в условиях подполья или легализации деятельности; эволюция взаимодействия социалистических партий (причины создания или ликвидации временных блоков и союзов, критика отдельных программных, тактических направлений деятельности политических оппонентов); индивидуальное понимание и восприятие социалистических теорий;
– По проблемам революционной истории, не изученным современной историографией в силу отсутствия источников (когда они не сохранились либо и не могли существовать по конспиративным причинам);
– По социально-психологическим аспектам революционной истории (истоки русской революционности; влияние «интеллигентов», «тенденциозной» литературы, романтический ореол «героев-одиночек»; обобщённый социально-психологический портрет русского революционера в целом, отдельного поколения);
– Политические биографии представителей социалистических партий (факторы, влиявшие на воспитание в детстве и юности, мотивация поступков, ступени революционной карьеры);
– Различные аспекты революционной нравственности и этики (например, моральный кодекс революционера, неписаные правила поведения с момента ареста до смертной казни).
