Жил-был в реке пискарь. Батька, помирая, ему заказывал: «Смотри, сынок, коли хочешь пожить подольше, так гляди в оба!» С тем старик и отошел.
А как у молодого пискаря ума палата была, стал он тем умом раскидывать и видит: куда ни обернись – везде ему мат. Он в реке самый маленький, всякая рыба его заглотать может, а он – никого. Рак может его клешней до смерти перебить. Водяная блоха, и та в хребет нечаянно вцепится и будет его, пискарью, кровушку сосать. Да что говорить, когда свой брат пискарь – и тот, как завидит, что он комара изловил, целым стадом так и бросятся отнимать. Отнимут и начнут друг с дружкой драться, только комара задаром растреплют.
А самое ехидное создание – человек! Каких каверз ни придумал, чтоб его, пискаря, смертью погублять! И невода, и сети, и верши, и, наконец… уда! Что, кажется, глупее уды можно придумать? Ничего! На палке нитка, на нитке крючок, на крючке надета дохлая муха в самом, можно сказать, неестественном положении… И что же? Именно то на уду наш брат пискарь более всего и ловится.
«Ну, да с нами, пискарями, чем глупее, тем вернее» – сказывал батька-пискарь.
Поученье отцовское пискарь-сын накрепко себе на ус намотал. Был он пискарь умеренно-либеральный, вкусивший так сказать от плодов просвещения, и стал он поживать тише воды, ниже травы и глядеть в оба. Чтобы не пропасть ни за понюх табаку.
Первым делом отрыл себе носом нору в свой размер, так, чтоб туда никто другой не влез. Год рыл. Пока рыл чуть со страху чуть не помер, ночуя то в иле, то под водяным лопухом, то в осоке. Отрывши, засел в норе и днем носа из норы не казал и дрожал со страху, а ночью выходил на прогулку. От питания, за неимением возможности добывать пищу, отвык, только воду глотал.
Щуку вокруг пальца обвел, когда она его возле норы целый день стерегла, будто одним видом его сыта была. А он не вышел из норы, да и шабаш!
Другим разом рака надул таким же манером. Долгонько рак напротив норы стоял неподвижно, будто сучок или ветка, только усы шевелились. А он-то снова из норы ни-ни. Только дрожал сильно.
И не раз и не два это с ним случалось, а почесть что каждый день. И каждый день он, дрожа, победы и одоления одерживал, каждый день восклицал: «Слава тебе, Господи, жив!»
И прожил премудрый пискарь таким родом с лишком сто лет. Все дрожал, все дрожал. Ни семьи у него, ни друзей, ни родных; ни он к кому, ни к нему кто. В карты не играет, вина не пьет, табаку не курит, за красными девушками не гоняется – только дрожит да одну думу думает: «Слава Богу! кажется, жив!»
Сколько прошло годов после ста лет – неизвестно, только стал премудрый пискарь своею смертию помирать и пред смертию умом раскидывать, коего у него была палата. Если бы все пискари так же как он по норам сидели да глядели бы в оба, что б тогда было? И пришло ему на ум: ведь этак, пожалуй, весь пискарий род давно перевелся бы! Стало быть, неправильно полагают те, кои думают, что лишь те пискари могут считаться достойными гражданами, кои, обезумев от страха, сидят в норах и дрожат. Никому от них ни тепло, ни холодно, никому, ни чести, ни бесчестия, ни славы, ни бесславия… живут, даром место занимают да ресурсы переводят.
Вся жизнь мгновенно перед ним пронеслась. Какие были у него радости? кого он утешил? кому добрый совет подал? кому доброе слово сказал? кого обогрел, приютил, защитил? кто слышал об нем? кто об его существовании вспомнит?
И на все эти вопросы ему пришлось отвечать: никому, никто.
