5 апреля 1823 года Пушкин пишет из Кишинёва П.А.Вяземскому в Москву: «Мои надежды не сбылись: мне нынешний год нельзя будет приехать ни в Москву, ни в Петербург. Если летом ты поедешь в Одессу, не завернёшь ли по дороге в Кишинёв? я познакомлю тебя с героями Скулян и Секу, сподвижниками Иордаки, и с гречанкою, которая целовалась с Байроном».
Имя этой гречанки – Калипсо Полихрони – есть и в «Донжуанском списке» Пушкина:
Летопись жизни А.С.Пушкина сообщает: «1821. Июнь, 2—1823. Июнь. Знакомство и начало общения с Калипсо Полихрони, бежавшей с матерью из Константинополя. Пушкину нравится ее исполнение турецких сладострастных заунывных песен».
Поэт не один раз зарисовывал таинственную гречанку:
Вот и давайте сейчас, после разговора о трагических последних годах поэта, вернёмся в эпоху его молодости…
21 сентября 1821 года Пушкин приезжает в Кишинёв из Крыма, по которому путешествовал вместе с семьёй Раевских.
Начинается кишинёвский период его жизни и творчества, отмеченный и созданием поэтических шедевров, и многочисленными свидетельствами о шалостях поэта. Тут было всё: от откровенно мальчишеского (ведь ему лишь чуть-чуть за двадцать!) припрятывания туфель, снятых поджавшей под себя ноги знатной молдаванкой, до дуэлей. Были и наказания: добрейший начальник И.Н.Инзов сажал Пушкина под арест без сапог. Не могу не привести ответа Инзова на запрос министра И.А.Каподистрии о Пушкине, «повинуется ли он теперь внушению от природы доброго сердца или порывам необузданного и вредного воображения»: «Пушкин, живя в одном со мной доме, ведёт себя хорошо и при настоящих смутных обстоятельствах не оказывает никакого участия в сих делах… Он, побуждаясь тем же духом, коим исполнены все парнасские жители к ревностному подражанию некоторым писателям, в разговорах своих со мною обнаруживает иногда пиитические мысли. Но я уверен, что лета и время образумят его в сем случае и опытом заставят признать неосновательность умозаключений, посеянных чтением вредных сочинений и принятыми правилами нынешнего столетия».
Не случайно, конечно же, помянуты «смутные обстоятельства»: 1821 год – начало войны за освобождение Греции, многие события которой происходят в непосредственной близости от Кишинёва.
Я не буду сейчас подробно писать об этой войне – лишь о связанном с Пушкиным.
Безрукий князь друзьям Мореи
Из Кишинёва уж мигал.
Это строки из зашифрованной и сожжённой Х главы «Евгения Онегина». И это как раз о восстании.
22 февраля А.К.Ипсиланти (на портрете), грек по национальности, генерал-майор русской армии, потерявший руку в сражении под Дрезденом, вместе с несколькими другими греками-офицерами русской армии и небольшим отрядом перешёл через реку Прут и призвал народ дунайских княжеств к восстанию против османского владычества. Пушкина со второй половины ноября 1820 года нет в Кишинёве: по разрешению Инзова, он сначала гостит в Каменке, затем посещает Киев, Одессу, возвращается лишь в начале марта. И вскоре пишет письмо (скорее всего, В.Л.Давыдову – сохранился лишь черновик), где рассказывает о происходящем: «Уведомляю тебя о происшествиях, которые будут иметь следствия, важные не только для нашего края, но и для всей Европы». Поэт настроен восторженно: «Греки стали стекаться толпами под его трое знамен, из которых одно трёхцветно, на другом развевается крест, обвитый лаврами, с текстом сим знаменем победиши, на третьем изображён возрождающийся Феникс.— Я видел письмо одного инсургента: с жаром описывает он обряд освящения знамён и меча князя Ипсиланти, восторг духовенства и народа и прекрасные минуты Надежды и Свободы...»
Пушкин сообщает не всегда точные сведения (он и не мог многого знать), но видно, как он интересуется всем: «Известие о возмущении поразило Константинополь. Ожидают ужасов, но ещё их нет. Трое бежавших греков находятся со вчерашнего дня в здешнем карантине. Они уничтожили многие ложные слухи. Старец Али принял христианскую веру и окрещён именем Константина; двухтысячный отряд его, который шел на соединение с сулиотами, уничтожен турецким войском» (ну не могу удержаться, должна сказать, что «старец Али» - это тот самый Али-паша, которого А.Дюма выведет – и тоже весьма далеко от истины – в своём «Графе Монте-Кристо).
Очень выразительна пушкинская оценка: «Первый шаг Александра Ипсиланти прекрасен и блистателен. Он счастливо начал — и, мёртвый или победитель, отныне он принадлежит истории — 28 лет, оторванная рука, цель великодушная! — завидная участь».
И, конечно же, эти события найдут отражения в его творчестве. В повести «Кирджали» он опишет битву под Скулянами, свидетелем которой вполне мог быть: она состоялась 17 июня 1821 года на турецком берегу Прута, а на русском берегу стояли многие сочувствующие (известно, что в их числе и Инзов), которые не имели права помочь грекам, так как в тот момент с Турцией был мир. В этой битве, если верить Пушкину, погиб Сильвио – герой повести «Выстрел».
В бумагах Пушкина есть незавершённое и необработанное стихотворение, датируемое апрелем — маем 1821 года:
Эллеферия, пред тобой
Затми<лись> прелести другие,
Горю тобой, я<?> [вечно] [твой].
Я твой на век, Эллеферия!
<Тебя> пугает света шум,
Придворный блеск неприятен;
Люблю твой пылкий, правый<?>ум,
И сердцу голос твой понятен.
На юге, в мирной темноте
Живи со мной, Эллеферия,
Твоей красоте
Вредна холодная Россия.
Т.Г.Цявловская полагала: «Под видом стихов к женщине Пушкин воспевает здесь свободу: Эллеферия — греческое женское имя, а также по-гречески — свобода». Может быть…
В эти же дни Пушкин напишет обычно называемое «черновым наброском», но, по-моему, вполне завершённое и отделанное стихотворение, опубликованное лишь в ХХ веке:
Гречанка верная! не плачь, — он пал героем!
Свинец врага в его вонзился грудь.
Не плачь — не ты ль ему сама пред первым боем
Назначила кровавый Чести путь?
Тогда, тяжёлую предчувствуя разлуку,
Супруг тебе простёр торжественную руку,
Младенца своего в слезах благословил,
Но знамя чёрное Свободой восшумело.
Как Аристогитон, он миртом меч обвил,
Он в сечу ринулся — и падши совершил
Великое, святое дело.
Позднее в связи с Адрианопольским миром, по которому Греция получала независимость, хотя и неполную, Пушкин напишет:
Восстань, о Греция, восстань.
Недаром напрягала силы,
Недаром потрясала брань
Олимп и Пинд и Фермопилы…
…Страна героев и богов
Расторгла рабские вериги
При пеньи пламенных стихов
Тиртея, Байрона и Риги.
Но это будет восемь лет спустя. А пока он будет следить за событиями, запишет в дневнике: «2 апреля. Вечер провел у H.G. [Е.Г.Гартинг]— прелестная гречанка. Говорили об А.Ипсиланти; между пятью греками я один говорил как грек: все отчаивались в успехе предприятия этерии. Я твердо уверен, что Греция восторжествует, а 25 000 000 турков оставят цветущую страну Эллады законным наследникам Гомера и Фемистокла».
И будет встречаться с теми, кто оказался в Кишинёве, спасаясь от войны. Среди них – Калипсо Полихрони и её мать. Сделав пространное отступление, возвращаемся к имени из «Донжуанского списка».
Свои воспоминания об этих женщинах оставили кишинёвские знакомые Пушкина – Ф.Ф.Вигель и И.П.Липранди.
«Он заставил меня сделать довольно странное знакомство», - будет вспоминать Вигель. И подробно рассказывает о матери: «По всему городу носилась молва о силе её волшебства. Она была упованием, утешением всех отчаянных любовников и любовниц. Её чары и по заочности умягчали сердца жестоких и гордых красавиц и холодных как мрамор мужчин, и их притягивали друг к другу. Один очевидец, если не солгал, рассказывал мне, как он был свидетелем её магических действий. Пифионисса садилась в старинные кресла, брала в руки прямой, длинный, белый прут и надевала на голову ермолку или скуфью из чёрного бархата с белыми кабалистическими знаками и буквами. Потом начинала она возиться, волноваться, даже бесноваться; вдруг трепет пробегал по членам её, она быстрее поворачивала прутом, произносила какие-то страшные слова, и седые волосы становились дыбом на челе её, так что чёрная шапочка от силы движения прыгала на поверхности их. Когда она успокаивалась, просящему о помощи объявляла, что дело кончено, что неумолимая отныне в его власти».
Однако поэта привлекала не магическая сила (даже если она и действительно была) матери, а романтический флёр, окружавший имя дочери.
Имя Байрона, «властителя дум» целого поколения, имело невероятно притягательную силу.
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нём означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим, - напишет поэт несколько лет спустя, после смерти Байрона. Но пока «мятежный лорд» жив и здоров – и вдруг в захолустном Кишинёве появляется та, кто, по рассказам, целовалась с ним…
Но о ней - в следующий раз
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал.
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
Навигатор по всему каналу здесь
