«Искатель» - лавка книжных древностей на Мойке - торгует консервированным временем, пеплом, который, как снег, оседает на головах книгочеев, перебирающих, словно четки, желтые выгоревшие страницы манускриптов.
Вот весь седой, как лунь, как рыцарь в поисках чаши Грааля, старик с мешком книжного хлама: скоропортящаяся публицистика, перестройка, Горби, гласность, не могу молчать, перестаньте командовать, и прочее, и прочее.
Приговор продавца он читает по губам, он узнает его еще раньше, чем книга вышла на свет: не надо.
Все это никуда не годится. Прошлое списано и сдано в утиль. Время, стиснутое стальными тисками страниц, превратилось в прах. Авторы пробуют выпрыгнуть, словно из застывшей ледышки Коцита, наружу, спастись, но их пригвождает к деревянном столу, как раздухарившихся тараканов, увесистый том Данте.
Вот чего не хватало этому с бледным лицом утопленника деньку, в котором никому ничего не надо: Данте, inferno.
Седой Соломон долго и основательно выгребает всю свою мудрость, ставшую рухлядью. Вся мудрость человечества уместилась в пакете с надписью Ашан.
Она больше никому не нужна. Вчерашняя мудрость сегодня обернувшаяся глупостью. Молоко стало прокисшей сывороткой.
А ведь вот лет двадцать или более того какой-то суетливый и сутулый человечек в кофте выдумывал, выдувал, будто стеклодув, важные фразы, вспарывал упругим перышком, словно моторка белую водную гладь, бумажную пустыню, переживал, хватаясь за сердце, лопал валидол, вычитывал рассыпанный по странице, будто мак с бублика, петит правки. Велосипед очков взгромождался наверх, будто на пыльный чердак. Он щурил усталые глаза, потом, когда зычным, как у грузчиков магазине «Рыба», голосом из кухни звала его вся худая, в очках и в тапочках с меховой оторочкой супруга: «Андрюша, иди есть!».
И он плелся, шоркая в гулкой тишине, стершимися в хлам шлепанцами по полу. Медленно, словно пробуя на язык только что написанное, жевал ртом ржаной мякиш тишины, и, трепетно хрюкая, хлебал этот сероватый полдень, холодный будто студень.
Раньше читатель хотел знать, есть ли выход оттуда, где нету выхода. А сегодня уже и не хочет. Потому что читателя больше нет, его больше не производят на заводе резиновых изделий, это не рентабельно, на читателя нет спроса, завод перешел на выпуск презервативов и надувных с обогревом кукол для взрослых. Обратной дороги нет. Иного не дано. А если и есть и дано, то там идет вечный ремонт, кладут асфальт, впрочем, возможно все забыли, куда ведет эта дорога к храму, хламу, хаму. Да и поздно уже. За окнами вечер, холодный зимний вечер. Завтра уже никогда не наступит.
А что теперь?
А теперь… над стариком беспокойно квохчет беспокойная и круглая, как бублик, супруга.
Супружеская пара сдает в дом престарелых поколение своих несбывшиеся надежд: «Постановление пленума», Селюнин, Рыжков, Сергеев-Ценский, Кочетов, Панферов.
Эти книги ушли из жизни. На них нет спроса. Их никто уже не купит. Потому что в букинистах их не принимают.
- А вот может это еще подойдет, - говорит старый Соломон и протягивает книгу «Крещение Руси».
И я совсем не к месту вспоминаю, как меня крестили в этом городе...
Меня крестили на дому, потому что тогда нельзя было креститься, Хрущёв воевал с попами. Все было подпольно и быстро, без помпы и свидетелей: только батюшка, его имени никто не успел запомнить, сестра маминой тети Ирины – баба Маша и мать.
Крестили в коммуналке на Чкаловском. Окунули мою голову в тазик-купель, я для приличия пискнул, надели медный крестик, а потом мама дома его сняла и спрятала подальше…
- Нет, не нужно.
И правильно, ничего теперь не надо нам, ничего теперь не жаль.
Бумажная книга умерла еще вчера.
Пора закрывать лавочку!
