В первой своей молодости отправился из Свердловска в Улан-Удэ, чтобы дальше – на автобусе – на родину свою любимую.
Вхожу в поезд «Владивосток-Москва», открываю дверь в купе. А там три женщины. Одна из них беременная. Видимо, скоро роды. Они замахали руками и выставили меня за дверь.
Проводник подошла, сказала, что ничего не поделаешь. Они с самого Кирова мужчин к себе не пускают. И отвела на другое место – с разрешения начальника поезда. Не знаю, как они это сделали.
Купе отменное. Двухместное – с мягкими диванами. С непривычным дорожным комфортом. Моим соседом оказался старик. Сурово на меня покосился. Не ответил на приветствие. Злой и страшный старик.
По наколкам на пальцах, запястьях и даже шее – догадался о его прошлом. Как он очутился здесь? Наверное, ездить ему полагалось в общих грязных и шумных вагонах. Так мне казалось.
Делать нечего. Поезд отошел от платформы.
Примерно через час он решил перекусить. На столике вареная картошка и квашеная капуста, черный хлеб, чеснок и кусок вареной курицы. Жестом пригласил принять участие.
У меня были мамины пирожки, бутерброды с салом и банка рыбных консервов.
Старик ножичком порезал еду на равные доли. И движением фокусника достал шкалик. Разлил по стаканам.
Через некоторое время разговорились. Вернее – старика понесло. А я помалкивал, слушал: негоже зеленому юнцу перебивать видавшего виды человека.
Рассказывал, что у него в Красноярске есть семья. Но он с ней не знается. Видеть друг друга не желают. И внуки есть. И признался: «Знаешь, а сердце у меня не болит. Росли без меня. Не видел я их. С чего сердцу-то болеть»?
Молчу. Боюсь чем-нибудь вызвать его неудовольствие. Еще разгневаю, не дай Бог. А он между тем – второй шкалик.
И полились рекой откровения. Про зону не рассказывал. Видимо, полагал, что я не заслуживаю таких признаний.
Среди малопонятных историй о каких-то людях и их судьбах, вдруг грустно сказал, что смерти боится. А вдруг Бог есть? И ад тоже есть? Тогда – погибла «бедная головушка». Вот вернуть бы молодость, юность золотую вернуть! Эх!
Замолчал, задумался, на лице печаль.
На меня что-то нашло. И прочитал есенинское «Вечером синим, вечером лунным, был я когда-то красивым и юным». И акцент сделал на словах «все пролетело далече, мимо, сердце остыло, и выцвели очи».
Что тут произошло! Порозовевшее от выпитого лицо его побледнело, как-то вытянулось. Я испугался – честно скажу.
А он – вопросом – к моему лицу: «Кто это? Что это»?
Сказал, что Есенин. Схватил меня за руку, заговорил, что слышал, но не знал, не читал. И жалобным детским голоском попросил – еще.
Слушал «Отговорила роща золотая» с каким-то напряженным волнением. Когда дело дошло до строк «не жаль мне лет, растраченных напрасно, не жаль души сиреневую цветь», - взорвался.
Я никогда не видел, чтобы так мужчина плакал. Упал лицом на узкий вагонный столик, поник обессиленно. Это было настоящее страдание, неподдельное, искреннее.
Ему еще нужны были – чувства. Еще хотелось себя терзать. И больно, и сладко. Был же человек, который выразил в нескольких строчках то, что наболело у него, у скитальца и грешника – на душе. Что не давало радостно дышать.
Я ушел в другую тему. Прочитал великое стихотворение Есенина про собаку, как хозяин утопил ее щенков. Как она бежала за ним и плакала. И как круги по воде.
Вскочил на ноги, заставил меня подняться - и обнял крепко-крепко. За Есенина.
Ночью вышел на какой-то станции. Я не слышал. А утром увидел рядом с консервной банкой двадцать пять рублей – по тем временам большую сумму. И на клочке бумаги, коряво и косо: «Это тебе, студент».
