О существовании оживленной переписки между императором Александром Павловичем и его младшей сестрой, великой княгиней Екатериной Павловной, было известно давно. Но вещественных доказательств тесных отношений между братом и сестрой никто не пытался доискиваться.
Предполагалось, что вся переписка их должна была храниться во дворце принцев Ольденбургских и погибла там во время бывшего в нем пожара в 1849 году. На самом же деле оказалось, что переписка эта, хранилась частью в государственном архиве, частью в собственной Его Величества библиотеке, где и лежала в конверте, запечатанная печатью Николая I.
С первых же писем можно убедиться, что беседа брата с сестрой носит самый нежный, задушевный и откровенный характер и касается самых разнообразных предметов, от вопросов чисто личных до важнейших государственных дел. Поддерживая переписку с любимой сестрой, Александр Павлович, против обыкновения, был с ней особенно откровенен, вполне уверенный, что ничей посторонний глаз не увидит его писем.
Для этого принимались все меры предосторожности, и его письма попадали к великой княгине или с фельдъегерями, или с какой-нибудь оказией. "Ради Бога не пишите мне ничего важного по почте, - предупреждал он сестру, - в особенности ни слова о мартинистах. Зато через фельдъегеря говорите со мной с полным доверием. Это правило, которому и я следую".
В присутствии императрицы-матери, письма от брата передавались сестре "как-нибудь" через камердинера; великая княгиня посылала свои в пакетах мужа, герцога Ольденбургского.
В одном из писем Александра упоминается даже о шифре, который изобрела для переписки с ним великая княгиня.
"Мне отлично известно, - писал сестре в мае 1812 г. государь, - что в мои письма желают сунуть свой нос, и я приказал моему камердинеру носить вам мои письма и передавать их вам только тогда, когда вы одна".
Все эти письма написаны по-французски, кроме духовной, которая составлена по-немецки; на русском лишь некоторые деловые канцелярские бумаги (А. Б. Михайлов здесь и далее).
Переписка между государем и великой княгиней начинается с сентября 1806 г. Последнее письмо Александра помечено 24-го ноября 1818 года, т. е. было получено великой княгиней всего за несколько дней до ее смерти. Письма идут очень часто, обыкновенно их разделяет промежуток всего в несколько дней. Александр Павлович чувствует потребность писать сестре даже в тяжелые дни Бауцена (1813), даже поздно ночью, когда глаза его слипались от усталости и пережитых за день волнений.
Не останавливаясь на отдельных характерных для обоих корреспондентов черточках и более мелких, хотя и любопытных для историка вопросах, затронутых в их переписке, стоит отметить лишь наиболее выдающиеся события, которых касались они в своих письмах.
В 1807 году великой княжий Екатерине Павловне исполнилось 19 лет, и императрица-мать была озабочена приисканием ей жениха. Задача эта была возложена на русского посланника в Париже кн. А. Б. Куракина.
Пока князь объезжал европейские дворы, сватовство возникло само собой. Претендентом на руку великой княжны явился австрийский император Франц, вторично к этому времени овдовевший. Несмотря на то, что ему тогда было уже 39 лет, Екатерина Павловна отнеслась к его сватовству вполне сочувственно.
"Император сделал счастливыми обеих своих жен, не смотря на то, что они отличались противоположными характерами. Он дал доказательства того, что может быть хорошим мужем, а это уже много", писала она брату. "Мне кажется, - пишет она в другом письме, - что порода принцев разделяется на две части: порядочных, но мало способных людей, и людей умных, но отвратительных. Первые, конечно, лучше».
Император Александр отвечал ей следующим письмом:
"Никто в мире не уверит меня, чтобы этот брак мог принести вам счастье. Я желал бы, чтобы вы были осуждены остаться 24 часа в обществе этого человека. Пусть я не называюсь своим именем, если у вас не пройдет всякое желание к браку с ним".
Характерный отзыв о своем союзнике, которого Александр Павлович, очевидно, должен был хорошо изучить. Против этого проекта высказалась и императрица Мария Федоровна, и он потерпел крушение. "Могу вам сообщить самое приятное, - писал государь сестре в сентябре 1808 г. из Эрфурта, - о вас больше не думают".
Впрочем, к этому времени и сама великая княжна уже не думала об австрийском императоре, и ее, как и брата, занимал Наполеон. В дни тильзитского свидания, когда, казалось, дружба между Александром и Наполеоном окрепла окончательно, Екатерина Павловна читала в письме брата:
"Что скажете вы о происходящих событиях? Мне проводить дни с Бонапартом, быть с ним наедине целые часы! Я спрашиваю вас, не похоже ли все это на сновидение? Пробило уже полночь, и он только что вышел от меня. Ах, как бы я хотел, чтобы вы были невидимым свидетелем того, что здесь происходит". "Бонапарт уверяет, что я не более, как глупец, - пишет он через несколько дней из Веймара; - но rira le mieux qui rira le dernier! (но смеется тот, кто смеется последним (фр.))".
1809 год был поворотным в жизни Екатерины Павловны. В Петербург явились самолично два претендента на ее руку: принц Леопольд Кобургский, будущий первый бельгийский король, и принц Георг Ольденбургский. Великая княжна отдала предпочтение второму, и 18-го апреля состоялось их бракосочетание. Муж великой княгини был назначен главноуправляющим путями сообщения и генерал-губернатором тверским, новгородским и ярославским.
Местопребыванием молодые избрали Тверь, где для них был построен обширный дом с садом, получивший название Тверского дворца.
В России теперь осталась одна невеста, великая княжна Анна, младшая из дочерей императора Павла. Относительно нее возникло еще более опасное сватовство, чем было с ее сестрой. "Наполеон разводится и бросает взоры на Анну, - писал государь в Тверь. Я сказал матушке, что, конечно, она одна вправе располагать моей сестрой и что я сделаю все, что она хочет. Мое мнение таково, что в виду всяких затруднений, недоброжелательства и ненависти к этому человеку (Наполеону) было бы менее неудобно отклонить, чем принять это предложение".
Так как о сватовстве Наполеона к великой княжне Анне Павловне существует несколько версий, то первоисточник, т. е. письмо самой императрицы Марии Федоровны к старшей дочери здесь будет более чем уместно. Письмо это писано в Тверь из Петербурга 23-го декабря 1809 года.
"... Александр прибыл в Гатчину в среду 21-го. Он хмурился, хотя и старался показать, что он в хорошем настроении. После обеда мы остались вдвоем, и он сказал мне: - Maman, вы требовали от меня, чтобы я, когда меня что-нибудь беспокоит, открыл вам причину моего беспокойства. Теперь у меня есть такая причина.
Ради Бога, не перебивайте меня и дайте мне докончить, ибо дело это слишком важно и может иметь весьма серьезные последствия в зависимости от того, какое решение будет принято.
Прибыл курьер из Парижа, там происходят необыкновенные вещи. Развод с императрицей состоялся, и акт развода скоро будет обнародован. Куракин сообщает мне, что его (Наполеона) семья хочет, чтобы он женился на своей племяннице, дочери Люсьена. Но он, как говорят, имеет виды на Анну. Другие же утверждают, что выбор падет на дочь императора Франца. Вы знаете, что я не придавал значения таким слухам, когда дело шло о Кате, но теперь я им верю.
Судите сами, могу ли я не беспокоиться? Личность этого человека говорит против него. Последствием отказа будет обида, недоброжелательство, подвохи в мелочах, ибо нужно знать этого человека, который, наверно, почувствует себя оскорбленным.
Если он выберет эрцгерцогиню, он вступит в союз с Австрией и возвысит ее нарочно, чтобы нам навредить. Если от нашего отказа будут вредные последствия, то, что скажет народ? Я нахожу, что это дело одно из самых несчастных, которое только могло случиться. Если отказать, то, что отвечать, на что ссылаться?"
"Государство - с одной стороны, мое дитя - с другой, Александр - государь, которому отказ может причинить неприятности, несчастия. Принять предложение значило бы погубить мою дочь, а еще Бог знает, были ли бы устранены государственные несчастия. Это жестокое положение!" Такими словами характеризует свое настроение императрица-мать.
"Прибыв сюда (в Гатчину), - пишет она далее, - Александр зашел ко мне и показал акт, подписанный Румянцевым и Коленкуром, в силу которого вычеркивается название "Польша", дается обещание никогда не увеличивать владений великого герцогства Варшавского и не восстанавливать Польского королевства.
Мои опасения оправдываются, - сказал он мне, - после подписания акта, Коленкур официально сообщил, что развод состоялся и прибавил, что было бы хорошо, если бы связи, соединяющие обе империи, укрепились бы еще более нерасторжимым образом.
Румянцев ответил, что эти связи и без того очень тесны, но Коленкур несколько раз возвращался к этому в тех же выражениях, на что Румянцев отвечал молчанием. Может быть, это молчание помешает Коленкуру итти далее. Но, великий Боже, кто может отвечать ему, если этот несчастный человек заберет эту мысль в голову?"
В конце концов, решено было отвечать Коленкуру, что великая княжна Анна Павловна еще слишком молода, недостаточно развита физически, и что народ был бы более доволен, если бы она, по примеру сестры, выйдя замуж, продолжала оставаться в России.
Александр Павлович верно оценил последствия отказа Наполеону, и в числе причин, приведших в конце концов к войне 1812 года, это неудачное сватовство сыграло свою роль.
Из переписки за 1812 год обращает на себя внимание замечательное письмо императора Александра написанное 18-го сентября, т. е. спустя две слишком недели после Бородинской битвы. Нигде так откровенно и так определенно не выражались взгляды государя на генералов армии, как в этом письме.
"Что может сделать человек, как не следовать своему крепкому убеждению? – писал император, - только оно и руководило мной. Оно и заставило меня назначить Барклая командующим первой армии благодаря репутации, которую он составил себе в прошлые войны с французами и шведами.
Оно же вселило в меня мысль, будто он превосходит своими знаниями Багратиона. Когда это убеждение окрепло еще более, вследствие ошибок, которые этот последний наделал в настоящей кампании, то я менее всего считал его способным командовать обеими армиями под Смоленском.
Хотя я не был доволен всем, что мне пришлось видеть от Барклая, тем не менее, я считал, что он не так плох в стратегии, как другой, который не имеет о ней никакого понятия. Наконец, по моему мнению, у меня в то время не было более способного, которого можно было поставить на это место.
Совершенно неверно, будто бы генерал-адъютант Кутузов передал мне решительные представления со стороны генералов, находящихся при армии. Он прибыл просто для того, чтобы дать мне отчет о событиях, разыгравшихся в окрестностях Витебска.
На предложенный мною самим вопрос, он мне сказал, что в армии считают и Барклая, и Багратиона одинаково неспособными командовать такой большой массой и что в армии желали бы иметь Петра Палена (главного заговорщика против Павла Петровича).
Не говоря уже о вероломном и безнравственном характере этого человека и его преступлениях, стоило вспомнить только то, что он уже 18-20 лет не видел неприятеля и последний раз, когда он участвовал в бою, был только бригадным генералом.
В Петербурге я застал все умы настроенными в пользу назначения главнокомандующим Кутузова: это был общий голос. Зная этого человека, я сначала было воспротивился, но когда и Ростопчин мне сообщил, что вся Москва желает, чтобы командовал Кутузов (!!!), находя, что Барклай и Багратион не способны на это, и когда Барклай, словно нарочно, делал под Смоленском глупость за глупостью, мне оставалось только уступить общему желанию, и я назначил Кутузова.
Я теперь думаю, что при тех обстоятельствах, в которых мы находились, я не мог предпринять ничего иного, как склониться в пользу того из трех генералов, одинаково малоспособных быть главнокомандующим, на которого указывал общий голос".
1812 год оказался роковым не только для Александра Павловича, но и для Екатерины Павловны. Посещая госпитали Ярославля, принц Ольденбургский заразился горячкой и 14-го сентября скончался, оставив после себя единственного сына, принца Петра Георгиевича Ольденбургского, снискавшего впоследствии большую любовь и популярность своей благотворительной деятельностью.
Чтобы рассеять тяжелое настроение, охватившее великую княгиню после смерти ее супруга, весной следующего года она предпринимает путешествие по Европе. Сначала она направляется в Германию, которая в это время была наводнена русскими войсками, подвигавшимися к Парижу.
Между прочим великая княгиня решила посетить Ольденбург и, по странной случайности судьбы, въехала в столицу герцогства на тех самых ямщиках, которые возили ее в Твери.
"Я нашла здесь графа Строганова, - пишет она брату, - и несколько русских полков, а среди них и тверских ямщиков, которых я знаю. Мы очень обрадовались, увидев друг друга. Они принудили меня взять их лошадей, и я въехала в Ольденбург на тверских извозчиках и как раз на том самом, который бывал у меня в доме".
Пребывание великой княгини в Ольденбурге длилось недолго, и уже в марте 1814 года она адресует свои письма из Голландии, откуда собирается переехать в Англию.
Так как пребывание брата и сестры в английской столице имело чрезвычайно важные политические последствия, а с другой стороны прекрасно обрисовывает характер великой княгини, то об этом событии будет уместно прибегнуть к воспоминаниям княгини Ливен (Дарья Христофоровна), которые хранятся в собственной Его величества библиотеке:
"Великая княгиня Екатерина Павловна жила в Лондоне с марта месяца, т.е. прибыла туда за три месяца до приезда императора. Это была личность замечательная во всех отношениях. Было известно, что она имеет очень большую власть над братом и, если это влияние не проявлялось в государственных делах, оно тем не менее существовало в их частных отношениях.
Великая княгиня отличалась непомерным властолюбием и самомнением, которое, быть может, превосходило ее заслуги. Мне никогда не приходилось видеть женщины, которая бы до такой степени была одержима потребностью передвигаться, действовать, появляться и затмевать других.
Она отличалась обворожительностью манер и взгляда, твердой поступью, гордым и при этом милостивым видом. В чертах ее лица было мало классического, но зато цвет ее лица был ослепительный, глаза блестели, а волосы были превосходны.
Во всей ее фигуре было что-то поразительное и вместе с тем чарующее. Воспитанная в большой школе, она прекрасно умела соблюдать приличия и обладала возвышенными чувствами. Выражалась она красиво, не меняя никогда своего повелительного тона. То был смелый и блестящий ум, твердый и повелительный характер. Она поразила англичан до того, что не могла им понравиться".
"В то время, - продолжает княгиня Ливен, - когда великая княгиня прибыла в Англию, двор сосредоточивался почти исключительно в лице регента (король Георг III в 1811 году сошел с ума, страной правил старший сын принц Уэльский). Королева-мать выезжала из Виндзора в очень редких случаях и не принимала у себя никого. Принцессы, ее дочери, не расставались с нею. Принцесса Уэльская была удалена от двора, герцогиня Йоркская жила в деревне одна, занимаясь зверинцем обезьян и собаками. Принцесса Шарлотта была еще слишком молода и не появлялась при дворе своего отца. Из принцев у брата бывал лишь герцог Йоркский, принцы Кларенский и Кентский бывали у него очень редко, герцог Суссекский не бывал никогда.
Собственно говоря, никакого двора в Лондоне не было. Королева давала раут раза два в году и с большими промежутками бывала иногда на вечерах у регента.
Как видно из письма великой княгини, сопровождать ее в Англию должен был герцог Кларенский, но он на целую неделю опоздал прибыть со своим кораблем в Голландию, и это обстоятельство сразу же враждебно настроило против него самолюбивую великую княгиню.
"Несмотря на мое сопротивление, - пишет она брату 20 марта (1814) из Лондона, - я должна была ехать на фрегате "Ясон" с герцогом Кларенским, который проявлял и продолжает проявлять удручающую любезность".
В следующем письме она рассказывает брату, с каким энтузиазмом приняли ее англичане, чествуя в ней сестру "освободителя мира", а затем переходит к личным впечатлениям, которые произвела на нее королевская семья.
"Регент, хотя и красив, но, видимо, человек потрепанный всякими излишествами и скорее неприятный: его манеры общепризнанного ловеласа представляют смесь претенциозности; благодаря его обычному дурному обществу, он нередко переходит в тон гадкого распутника.
Его прославленная любезность отличается самым распущенным, - я скажу, даже более, самым грязным тоном, который я когда-либо слышала. Вы знаете, что я не отличаюсь особой щепетильностью, но клянусь вам, что с ним и с его братьями я не знала, что мне делать с моими глазами и ушами. Регент восторгается вашими лентами, брильянтами, своей посудой, своим поваром, словно ребенок или parvenu.
Королева, слывущая женщиной резкой, была обворожительна со мной. Принцессы Елизавета и Мария, которых принимают за статуи, совершенно на них не походят. Принцесса Шарлотта вовсе не ребенок, как ее считают. Она подходит к мужчинам, безразлично, к молодым и старым, берет их за руку и с силою трясет. По ходу она делает прыжки, ее платье плотно ее обхватывает и так как оно не доходит до икр, то при малейшем движении грозят обнажиться колени. Она похожа на мальчика, или, лучше сказать, на шалуна, переодетого девочкой".
При приезде великой княгини в Англию, регент, по словами княгини Ливен, назначил сэра Гильгрома Тернера состоять при ней в качестве камергера, но почему-то не отвел для нее апартаментов во дворце, так что помещение для августейшей путешественницы пришлось приготовить князю Ливену. Для нее был снят Pultney-Hotel на Пикадилли.
"На другой день после ее прибытия, - рассказывает княгиня, - регент явился к ней с визитом. По забывчивости или случайно, великая княгиня не успела еще окончить свой туалет, когда он прибыл. Она хотела его встретить на верхней площадке лестницы, но там оказались только я и мой муж. Она прибежала в поспешности, но регент был уже в гостиной. Туалет великой княгини был в порядке лишь наполовину, она была смущена и лишилась обычной самоуверенности.
С регентом она прошла в свой кабинет и вышла оттуда через четверть часа. Затем она проводила его до лестницы. Я сейчас же заметила, что их tete-a-tete не удалось: и тот и другой, видимо, не особенно были довольны.
Проходя мимо меня, регент заметил: - Ваша великая княгиня некрасива. Вслед за тем она сказала мне: - Ваш принц отличается дурным тоном.
В тот же день в Лондон приехала королева, чтобы принять великую княгиню, которая представилась ей в Букингемском дворце. Через час они снова увиделись в Carlton House. За этим обедом всем было ясно, что принц и великая княгиня не подходят друг к другу.
Она носила траур по своем муже и охотно говорила о своих горестях, но регент плохо этому верил. Обыкновенно он вел беседу несколько развязно, но, обладая умом и тактом, он умел себя сдерживать. К величайшему моему изумлению, вместо того, чтобы вторить великой княгине, он делал довольно легкомысленные замечания относительно ее траура и позволял себе предсказывать, что она найдет себе утешение.
Начало было весьма печальное. Она отвечала полным молчанием и высокомерным взглядом.
На придворных вечерах обыкновенно всегда играла музыка. На этот раз пригласили итальянцев. Великая княгиня объявила, что музыка причиняет ей боль. Музыкантов отослали, и никто не знал, чем заняться. Королева и регент были недовольны, вечер не удался, и лишь великая княгиня вполне наслаждалась этим замешательством.
Убедившись, что она не понравилась регенту, великая княгиня не пропускала случая, чтобы еще более раздражить его. Она очень холодно обходилась с министрами и была намеренно неучтива с фавориткой короля маркизой Гертфорд, муж которой занимал при дворе первое место.
Она завязала интимные связи с принцессой Шарлоттой, которая была в дурных отношениях с отцом. Она принимала у себя членов оппозиции и была весьма милостива с лицами, явно враждебными двору. Наконец, она пожелала познакомиться с принцессой Уэльской.
Это значило итти на полный разрыв с регентом, и мой муж делал величайшие усилия, чтобы отклонить от этого великую княгиню. Видя, что это ему не удается, он решился, наконец, ей заявить, что, в качестве посла государя императора, он не может допустить, чтобы ее императорское высочество становилась в явно враждебное отношение к регенту, и что если она будет упорствовать в своем намерении видеть принцессу Уэльскую, то он не может заниматься государственными делами и уведомит об этом государя императора.
Видя его решимость, она уступила, но никогда не могла простить этого моему мужу и, в свою очередь, объявила ему, что освобождает его от визитов к ней".
"С самого своего пребывания великая княгиня приезжала к нам (в русское посольство) в определенные дни на обед для того, чтобы встречаться здесь с наиболее выдающимися представителями общества. Тут были некоторые неудобства.
Великая княгиня сама просматривала список приглашенных и отдавала предпочтение вигам. Она требовала исключения лиц, принадлежащих ко двору, и лишь изредка терпела министров. Каждый обед вызывал легкие пререкания между нею и моим мужем. В дни этих обедов князь неизменно встречал ее внизу лестницы.
Она принимала его руку, чтобы итти к столу. Он садился рядом с нею, но она никогда не промолвила с ним ни одного слова. Эти немые сношения продолжались в течение двух целых месяцев, и она стала говорить с князем только накануне приезда государя.
С самого начала своего прибытия в Англию, великая княгиня одержала здесь две победы. Каждого из английских принцев она приняла в отдельной аудиенции. Герцог Суссекский, не бывавший совсем при дворе, просил у нее по этой причине, разрешения навещать ее чаще. После нескольких визитов, он написал ей довольно неловкое письмо, в котором объяснялся ей в любви и просил ее руки. Великая княгиня приказала не принимать его и с того времени более его не видела.
Герцог Кларенский, увидев, что его брат принужден устраниться, занял его место и сделал великой княгине предложение устно и, без сомнения, с манерами настоящего моряка. Великая княгиня оскорбилась и также не желала его принимать. Не довольствуясь этим, она потребовала от регента, чтобы тот удалял его из тех собраний, на которых она может появиться.
Отказывая женихам, великая княгиня находила удовольствие отнимать их у других. В Лондоне упорно говорили и верили, что, поощряя принцессу Шарлотту к разрыву с принцем Оранским, она приберегала его для себя самой. Она была задета очень чувствительно, узнав, что король Людовик XVIII завязал через моего мужа переговоры о браке герцога Беррийского с Анной Павловной.
Об этом она узнала из письма к ней государя. Призвав моего мужа, она стала резко упрекать его за то, что он скрыл от нее этот шаг и прибавила: С просьбой о союзе с Россией французский король должен был обратиться ко мне".
Без всякого сомнения, император Александр подробно знал о всех неприятностях, которые постигали его сестру в Англии. Государь прибыл вместе с королем прусским и с многочисленной свитой военачальников и дипломатов. Меттерних, разумеется, был на первом плане.
"Регент приказал приготовить апартаменты для императора Александра и короля прусского в Сент-Джеймском дворце, - продолжает свой рассказ княгиня Ливен. Но ими воспользовался только король, государь же пожелал жить у сестры. Он приехал из Дувра вместе с королем прусским в карете моего мужа и прибыл в Лондон 7 июня, не узнанный огромной толпой, которая поджидала его на всем пути. На последнем перегоне были устроены подмостки амфитеатром, они были переполнены любопытными; места продавались за огромную цену.
Как только государь прибыл на улицу Пикадилли, ему доложили о том, что регент будет к нему с визитом, но этого визита мы ждали от часу до четырех. В течение этого времени толпа постепенно увеличивалась, крики "Ура" не прекращались. Государь время от времени показывался на балконе. Между тем время шло, а регент не ехал. Государь начинал терять терпение, а великая княгиня, взглядывая на брата, говорила: - Вот человек!
Наконец, в четыре часа моему мужу принесли записку от сэра Блумфильда, которая гласила следующее: "Его величеству угрожают оскорблениями, если он появится на улице. Поэтому он лишен возможности прибыть к императору". Великая княгиня не скрывала своей радости. Государь, прочитав записку, сел в карету моего мужа и вместе с ним отправился в Карлтон-Хауз. Около получаса пробыл он там с регентом. Выходя оттуда, он сказал князю: - Бедный король!
Регент, в свою очередь, ни разу не был у императора. Сначала ему было неприятно, что государь не захотел остановиться в дворцовых апартаментах, а затем он ссылался на то, что вход в дом, где жил император, слишком у всех на виду. Таким образом, первое их свидание наедине было и последним.
На другой день, после прибытия государя, в Карлтон-Хауз был обед. Государь имел скучающий и принужденный вид, король прусский, по обыкновению строгий и сдержанный, хранил молчание, регент напрасно делал усилия, а великая княгиня никому не хотела прийти на помощь. После обеда королева сидела под балдахином, присутствовавшие подходя, кланялись ей, а затем проходили или не проходили перед императором. Он держался в стороне, иногда прибегал к своему лорнету и спрашивал меня относительно некоторых женщин, которые особенно бросились ему в глаза.
Регент отыскал маркизу Гертфорд и подвел ее к государю, который поклонился, но не сказал ей ни слова. Регент подумал, что он нехорошо расслышал, и снова громко сказал: - Это маркиза Гертфорд. Но и это не имело успеха. Маркиза, отличавшаяся величавым видом, сделала глубокий реверанс, бросая при этом самые высокомерные взгляды. В ее взгляде обозначалась судьба всего путешествия сюда.
Император Александр был высокого роста и отличался величавой осанкой. Но его манера держаться не была безупречна. В гостиных особенно он держал себя скорее, как молодой человек, чем император: его изящество казалось даже несколько аффектированным. Тем не менее, его появление производило поразительное впечатление. На улицах и в театрах все выражали безумный восторг. Когда он выезжал или приезжал в карете, то завязывалась настоящая борьба: каждый хотел пожать ему руку. Государь относился к этому добродушно, и это еще более восхищало толпу.
Однажды я сопровождала государя и великую княгиню на заседание нижней палаты. Великая княгиня только что вернулась с прощального визита короля, на ней была лента, прикрепленная на плече богатой брильянтовой застежкой. Когда она выходила из кареты у парламента, толпа, по обыкновению появившаяся вокруг императора, была так велика, что один из его поклонников в давке сорвал с великой княгини застежку.
Прежде, чем я могла об этом сказать, застежка была возвращена с тысячами извинений. Это очень позабавило государя. В салонах он имел не меньший успех, но другого рода. Там он был только молодым человеком, прекрасно танцевал, ухаживал за женщинами, но исключительно за молодыми, и упорно отказывался, хотя из вежливости, промолвить слово с теми, которые уже не были молоды.
Однажды на балу у маркизы Чолмонделей я сказала государю, указывая ему на маркизу Гертфорд, с которой он еще не обменялся ни одним словом: - Ваше величество, здесь есть одна особа, которая ждет от вас слова. - Она довольно стара, - отвечал он и не подошел к маркизе.
Его постоянно окружали, льстили ему. Победы его, как его ухаживания, были неисчислимы. Заигрывания с ним женщин иногда принимали весьма странный вид. На этом же вечере очень красивая, но и очень глупая леди Сарра Велей подозвала его к себе и, не зная, что ему сказать, подумав несколько секунд, предложила ему... свой флакон с одеколоном. Император отказывался, она настаивала, наконец, она вылила все содержимое флакона на платок, который был в это время у него в руках, что несколько повредило белому туалету, в котором был государь.
Он быстро отошел от нее после этого крещения и покраснел, ибо больше всего на свете он боялся показаться смешным.
Получив от принцессы Уэльской приветственное письмо, Александр Павлович, очевидно, под влиянием сестры, захотел лично видеть опальную принцессу и сказал об этом князю Ливену. Князь сослался на формальное заявление, которое было сделано лордом Каслри при нашем прибытии в Англию о том, что принцесса Уэльская исключена из королевской семьи и что всякое сношение с ней членов дипломатического корпуса регент будет считать личным себе оскорблением.
При этих словах государь нахмурился и, подумав несколько секунд, сказал: - Я не посланник и не нахожусь при английском дворе. В "Королевском календаре" я нахожу имя принцессы Уэльской и считаю своим долгом сделать ей визит, как и другим принцессам.
- Ваше величество, поссоритесь с регентом, посмотрим, как тогда пойдут дела. Государь задумался и не сказал ни "да", ни "нет". Он не поехал к принцессе Уэльской, хотя позднее распространился слух, что он виделся с нею в Kensington garden и что великая княгиня присутствовала при этой встрече.
На парадном обеде, данном лондонским Сити в здании биржи Гилдхолле, в первой паре шел к столу король прусский, ведший великую княгиню, за ними шел Александр Павлович с герцогиней Йоркской, регент с княгиней шли в третьей паре. Проходя по залам, переполненным приглашенными, государь нарочно пожимал руки наиболее неприятным для регента членам оппозиции, вроде лорда Грея и лорда Голланда.
Он нарочно останавливался перед ними и вступал с ними в разговор, останавливая этим все шествие и как бы не замечая, что властолюбивому принцу-регенту также приходится стоять перед своими оппозиционными лордами.
Но этим дело не кончилось. Когда начался обед, заиграла, по обыкновению, музыка, исполнявшая национальные мелодии. Великая княгиня стала протестовать, заявляя, что ей от музыки делается дурно. К всеобщему удивлению, музыка принуждена была вдруг смолкнуть.
К концу обеда между сидевшими за столами поднялась какая-то агитация. Несколько человек подходили к регенту и что-то говорили ему на ухо. Наконец, дело объяснилось: присутствовавшие просили разрешения пропеть английский гимн "God save the king", без которого не обходится в Англии ни одно торжество. Доложили великой княгине.
- Как будто это не та же самая музыка! - отвечала она высокомерно.
Регент покорился ее капризу, по шум продолжал усиливаться. Наконец княгине Ливен подали записку, в которой кто-то писал ей: "Если ваша великая княгиня не разрешит музыку, то мы не отвечаем за королевский стол".
Княгиня передала эту записку Екатерине Павловне.
- Пусть ревут, как ослы! - отвечала та.
И гимн был исполнен.
При разъезде с обеда первый министр лорд Ливерпуль подошел к супруге нашего посланника и сказал ей: - Если не умеешь себя держать, как следует, то лучше оставаться дома.
На другой день после обеда в лондонской бирже состоялся большой смотр войскам в Гайд-парке. Александр Павлович прибыл туда аккуратно к назначенному часу, но регент опоздал и заставил его ждать целый час. Через несколько дней на одном из придворных вечеров русский император, в свою очередь, заставил регента ждать так долго, что тот, потеряв терпение, неоднократно посылал за ним. Наконец, около полуночи Александр Павлович появился в зале, извиняясь тем, что он задержался с визитом у ненавистного регенту лорда Грея!
Желая подчеркнуть свое благоволение к врагам регента, Александр Павлович особенно ухаживал за леди Джерсей, которая открыто выражала свою ненависть к королевскому дому, и пожелал быть у нее на балу. Бал был назначен на 16 июня. Чтобы предупредить эту демонстративную выходку, регент предложил своему гостю осмотреть оксфордский университет и, получив согласие, назначил поездку в Оксфорд на 14-го июня.
Так как в оксфордском университете предполагались торжества, то регент, очевидно, рассчитывал, что государь не успеет попасть на бал к леди Джерсей. Но Александр Павлович не пожалел себя, лишь бы только досадить регенту. Прибыв в Лондон в 3 часа ночи на 16 июня, он едва успел переменить туалет и помчался на бал. Застав там несколько запоздалых гостей, государь протанцевал scotch reel и в 5 часов утра отбыл обратно.
Подражая государю, также вызывающе вели себя и сопровождавшие его лица. Вот характерный эпизод, который занесен княгиней Ливен на страницы ее воспоминаний.
"Однажды императору нужно было куда-то ехать. Сопровождавшему его графу Ожаровскому наскучило ждать экипажей, и он потребовал объяснений от лорда Ярмута, заведовавшего этим делом. Тот ответил, что еще рано.
- Но ведь экипажи должны ждать, и ваша обязанность следить за ними.
Лорд промолчал, сел на канапе и погрузился в чтение. Но Ожаровский не унимался.
- Посмотрите же, не приехали ли экипажи! - вскричал он.
- У вас прекрасные глаза, - высокомерно ответил лорд, - не хотите ли посмотреть сами.
Само собой разумеется, что все эти намеренные бестактности восстановили против Александра Павловича и его сестры всю официальную Англию, и Меттерниху оставалось только использовать создавшееся положение. По словам записок, он ловко высмеивал регента перед великой княгиней и смеялся над Александром Павловичем, когда бывал у регента. Он совсем овладел этим недалеким человеком, выпросил для него австрийский орден Золотого Руна, с которым Георг IV (принц Уэльский) не расставался, и добился назначения его фельдмаршалом австрийских войск.
Последствия не заставили себя долго ждать. Регент и лорд Каслри на Венском конгрессе, совместно с Меттернихом и Талейраном, устроили тройственное соглашение против России, о чем наши дипломаты, кажется, и не догадывались в свое время!".
Несмотря на все неприятности, пребывание в Англии имело очень важные последствия для великой княгини. Именно здесь было решено вторичное ее замужество, и выбор ее пал на наследного принца Вюртембергского Вильгельма.
Бракосочетание их было совершено в Петербурге 12 (24) января 1816 года. Спустя несколько месяцев, Екатерина Павловна стала королевой Вюртембергской, но семейное счастье не было суждено ей. 28 декабря 1818 года она скончалась (здесь: от выдавленного фурункула).
#librapress
