Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Погрузившись с головою в новый цикл "Век мой, зверь мой", посвящённый... совсем иным временам, нежели события столетия позапрошлого, я, надо сказать... немного подустал. Век ХХ оказался энергетическим вампиром, он меня каким-то непостижимым образом высасывает! А потому сегодня я, откровенно признаться, не без удовольствия вернусь в своё любимое девятнадцатое столетие, вас же приглашаю проследовать за мною! И хоть Пушкин и писал "... приближалась довольно скучная пора; стоял ноябрь уж у двора...", полагаю, в каждом месяце непременно отыщется повод для чего-то светлого.
А вот, кстати, и событие для небольшого застолья сыскалось! Или хотя бы для того, чтобы поднять воображаемый бокал в честь этого человека. 10 ноября 1801 года в семье обрусевшего датчанина лекаря Йогана Христиана Даля родился сын, названный Владимиром. Если попытаться дать этой исторической персоне кратчайшую характеристику, то я бы, пожалуй, написал так: "человек, который мог родиться только в XIX веке и из тех, который более не делают". Моряк, замечательный и одарённейший хирург, литератор, филолог, собиратель фольклора, лингвист, друг Пушкина (несомненно - отдельная и достойная черта!)... Каким образом должны сойтись звёзды, чтобы на земле нашей "собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов", подобных Владимиру Ивановичу Далю, рождалось хотя бы немного поболее и почаще - сказать затруднюсь, но что явление это - штучное и крайне редкое, сомневаться, увы, не приходится!
Перенесёмся, пожалуй, аж на 23 года вперёд и познакомимся с одной удивительной русской барыней, к которой 10 ноября 1824 года адресуется знаменитый историограф Николай Михайлович Карамзин - сразу после знаменитого наводнения, случившегося несколькими днями ранее.
Любезнейшая и почтеннейшая Катерина Федоровна! мы об вас беспокоимся: не испугало ли вас страшное наводнение?1 Здоровы ли вы со всеми вашими? Мы не рады тому, что Бог не дал нам видеть этого общего бедствия. Нездоровье мое задержало нас в Царском Селе. Надеемся переехать к вам в субботу и найти вас всех в добром здоровье. Между тем целую вашу ручку. Душою и сердцем вам преданный Н. Карамзин.
Адресатом Карамзина была вдова столбового дворянина, сенатора, академика и литератора Михаила Никитича Муравьёва и мать двух, получивших прекрасное воспитание и прошедших кампании 1812-1814 гг, сыновей - Никиты и Александра. Пройдёт всего какой-то год с небольшим, и у Екатерины Фёдоровны появится очень, очень много хлопот... ибо её Никита окажется одним из идеологов декабристского движения, самого Северного общества и автором Конституции, а Александр - хоть и не самым деятельным, но всё одно участником сразу двух обществ - "Союза благоденствия" и всё того же "Северного". Екатерина Фёдоровна отличалась любовью не только к сыновьям, но и к Государю, и свято верила, что тот не останется безразличным к горю матери. Развив самую бурную деятельность по смягчению участи Никиты и Александра, Муравьёва не останавливалась не перед чем: обходила строжайшие запреты, лично писала Николаю Павловичу, и чем могла - помогала остальным конфидентам детей, в добрые намерения которых верила столь же свято, как и в божественное происхождение Государя. Более того, узнавая из переписки с осуждёнными об их состоянии в Сибири, не стеснялась "отчитывать" их родных - как, например, мать памятного нам по "Звезде пленительного счастья" Ивана Анненкова: "Сударыня, я получила письмо от моей невестки, в котором она пишет, что сын Ваш во всем нуждается, и я думаю, что мой долг довести это до Вашего сведения». "Бунтуя" до конца дней своих и оказывая всем нуждающимся в том финансовую помощь, Екатерина Фёдоровна пережила двух своих сыновей и скончалась, совершенно убитая горем. Поближе познакомившись с этой удивительною женщиной, даже самый циничный сухарь невольно поймёт - что же такое на самом деле пресловутое "сердце матери".
Тут немного отступлю от темы и задумаюсь вот над чем... А мог ли Николай Павлович, вынужденно пролив посредством конницы Орлова и картечи Сухозанета и без того достаточно крови, проявить милосердия несколько больше, чем перемена участи приговорённых к четвертованию на не очень-то ловкое, даже постыдное для дворян повешение? Тем более, что практически все бунтовщики искренне раскаялись и, что называется, "активно сотрудничали" - заметьте, совершенно без применения средств, вошедших в обиход "органов" столетие спустя... Что бы стоило ему по-христиански простить их, например, спустя пять лет каторги? Не все же из них были "закоренелые злодеи" как Пестель или "стальные" и непреклонные - вроде Лунина?.. Думаю, всё-таки корни такого "упрямства" Николая Павловича - в трёх факторах. Кошмарнейшая французская революция, отчего-то называемая "великой", показавшая истинную суть возможного "сценария" для любой из монархий - с кровавыми "прологом", парою действий и не менее ужасным "эпилогом", когда пауки в банке начали пожирать сами себя. Ещё - убийство отца: спальня маленького Николая находилась в аккурат над спальнею Павла. И, разумеется, пережитый в декабре страх... И за себя, и за семью (а молодая Императрица, к слову сказать, так никогда и не оправилась от событий 14 декабря, и именно за это издевательство над её нездоровьем Николай Павлович не простил зло "проехавшегося" по её иссушенности Тараса Шевченко). Полагаю, едва ли стоит сюда прибавлять понятное разочарование - когда ещё вчера хорошо знакомый тебе полковник из прекрасной семьи, прошедший несколько кампаний наполеоновских войн, оказывается желает тебе... смерти! Но это уже своего рода лирика. Так что... мог и простить, но не смог переступить через описанное и пережитое. Что ж, тяжело возразить!
10 ноября 1837 года... Уже более девяти месяцев как нет Пушкина. Но друзья неизменно чтут его память. Письмо Василия Андреевича Жуковского князю Вяземскому - как раз об этом, они хлопочут о деньгах для семьи покойного и о достойном и целесообразном использовании его наследия.
"..«Дон Жуана» не надобно печатать в «Современнике». Мы порешили продать его Смирдину за семь или восемь тысяч и еще один отрывок в прозе. Это решится по моем возвращении. Прочие бумаги для «Современника» Вам оставлены. Они должны быть у каждого из издателей по принадлежности. Что же касается до «Современника», то его хочет издавать Плетнев, на что, вероятно, уже получил и позволение. Переговори с ним..."
Упомянутый Жуковским отрывок - это незаконченная (сказать точнее - просто начатая) Пушкиным повесть "Гости съезжались на дачу", вместе с "Каменным гостем" опубликованная в альманахе Смирдина 1839 года. Что же до чудесного человека и верного друга Петра Александровича Плетнёва, то он честно не давал умереть осиротевшему "Современнику" аж до 1847 года, пока последним не заинтересовался Некрасов. Вроде бы довольно сухие, деловые строчки Жуковского... А сколько заботы и горя в них!
10-ым ноября 1856 года датировано преинтереснейшее письмо из Семипалатинска унтер-офицера 7-го линейного Сибирского батальона Фёдора Достоевского брату. Привести его всё, пожалуй, будет чересчур, но выдержки - в самый раз.
"Добрый брат мой, друг мой неизменный и верный... Удивляюсь, что ты так поздно узнал о моем производстве. Я 30-го октября уже знал это... Дай Бог долго и счастливо царствовать нашему ангелу-государю! Нет слов, чтобы выразить ему мою благодарность... Друг мой, брось свою систему: хоть понемножку, да почаще уведомляй меня о себе. Иногда тебе нечего выслать мне, я знаю это, но что до этого, все-таки пиши! Ты обещаешься, друг мой, выслать мне деньги с будущею почтою и уверяешь в помощи добрейших сестер и тетушки. Добрый друг, если б ты только знал, как я нуждаюсь. Эта помощь придет очень кстати; ибо я не знал бы, как обмундироваться. Обмундировка здесь стоит гораздо дороже (в 11/2 раза), чем в Петербурге. Я взял, что необходимо, в лавках в долг. Но многое еще остается завести. Между прочим, у меня совсем нет белья. Теперь я получаю жалованье. Но жалованье, в первое время, с вычетами и проч. невелико. К тому же я задолжал (конечно, таким людям, которые будут ждать на мне, но все-таки должен). Пишу это, друг мой, тебе не потому, чтоб не нашел ничего важнее, как тотчас же заговорить о деньгах и просить тебя о присылке. Нет! Да и ты сам меня не считаешь таким, я уверен в том, но вот для чего: для того, чтоб хоть немного оправдаться перед тобой, ибо я перед тобой много виноват, надеясь на твои деньги и истратив больше, чем могу тратить. Но, брат милый! Если были траты экстренные, то я в них был не властен. Ту, которую я любил, я обожаю до сих пор. Чем это кончится, не знаю. Я сошел бы с ума или хуже, если б не видал ее. Всё это расстроило мои дела (не думай, что я с ней делюсь, ей отдаю; не такая женщина, она будет жить грошем, а не примет). Это ангел Божий, который встретился мне на пути, и связало нас страдание. Без нее я бы давно упал духом. Что будет, то будет! .. Я бросил всё, что и начал писать, но писал урывками. Но и тут не без пользы, ибо вылежалась, обдумалась и полунаписалась хорошая вещь. Да, друг мой, я знаю, что сделаю себе карьеру и завоюю хорошее место в литературе. К тому же я думаю, что литературой, обратив на себя внимание, я выпутаюсь из последних затруднений, оставшихся в моей горькой доле..."
Что любопытного можем мы почерпнуть здесь - разумеется, кроме известий о крайней нужде Достоевского (что, применительно к писателю, кажется нам едва ли не совершенно естественным)? Ну, во-первых, озвучиваются самые серьёзные его матримониальные планы в отношении Марии Дмитриевны Исаевой, с которой Достоевский знаком уже почти три года. Муж её - беспросветный "потерянный человек" и алкоголик - скончался в августе 1855-го, теоретически, препятствий к воссоединению любящих сердец более нет. Брак этот счастливым не был, жили супруги часто даже в разных городах, а в 1864 году Марья Дмитриевна скончалась от чахотки. Во-вторых, мы узнаём о твёрдом намерении Достоевского жить литературою. До своего ареста по делу Петрашевского он уже имел ряд публикаций (в частности, в 1846 году были напечатаны "Бедные люди", в 1848 - вышла его повесть "Белые ночи", также выходил в печать ряд рассказов и очерков), теперь же он полон замыслов и уверенности в том, что сможет содержать и себя, и семью исключительно собственными пером и талантом. Можно сказать, замыслы свои Фёдор Михайлович осуществил, но богатства ему это не принесло...
10 ноября 1878 года в Баден-Бадене в возрасте 86-ти лет умирает один из главных действующих персонажей отечественной культуры XIX века и его долгожителей, постоянный герой практически всех циклов "Русскаго Резонёра" - князь Пётр Андреевич Вяземский, гражданин (именно такой, которым - по словам Некрасова - "быть обязан") и изумительный поэт, не ставший "одним из столпов" потому только, что литературою не существовал, предпочитая более осязаемые материальные основы и имея более финансовой подпорки, чем те же Пушкин и Некрасов. И ещё одно (мы обсуждали это с читателями в комментариях цикла о Вяземском) - в поэзии князя Петра было слишком много... самого Вяземского. Это ни коим образом не порок его, а отличительное свойство пера. Когда читаешь Пушкина - прежде всего это Поэзия в чистом виде, как бы "вне его автора", хотя, разумеется, мы отдаём себе отчёт - кто это создал. Когда перед тобою стихи Вяземского или же его письма - незабываемый и своеобразный образ князя - острослова и остромысла, ироничного и едкого - тут как тут! Недооценённый в свою эпоху и почти забытый едва ли не весь ХХ век, он "вспоминается" и возвращается к нам именно сейчас, и - слава Богу, что не просто как "поэт пушкинской эпохи", а и - как крупный её деятель, как мыслитель, как её Гигант!
А постоянный корреспондент нашего цикла Император Николай Александрович воскресным днём 10 ноября 1896 года делает в своём дневнике следующую запись:
"Утром поехали в Гатчину на день. Дочка спала лучше эту ночь и жар был меньше чем вчера. После обедни был обычный завтрак наверху в комнатах Марии Федоровны. Аликс и я приняли в арсенале депутацию от города Гатчины, по случаю столетия существования ее как города. Гуляли с Мамá по всему парку. Пили с ней чай и в 6¼ возвратились в Царское. Читал и долго занимался после обеда с Сергеем"
Обещал про "хорошее", стало быть, ничего противу обыкновения добавлять к процитированному не стану. Замечательно, когда у кого-то всё в порядке! И дочка на поправку пошла, и у Аликс обошлось без обычных её приступов мигрени, и "Гатчину отметили". Наверное, и в государстве всё неплохо... Хотя, как мы знаем, у этого "писателя" - всегда всё хорошо, будь то война, или революции, или просто - убили премьер-министра.
Наверное всё же, ваш покорный слуга - крайне мрачный тип. Наобещал в начале статьи положительных эмоций, а что в итоге?.. Так же и с традиционным стихотворением в финале! Поверьте - ни одному из поэтов по какой-то причине просто не пришло в голову написать что-то нежное, "розовое", оптимистическое. Помучившись с выбором, остановился таки на вечно исполненном тревоги и сомнений Александре Блоке с его сочинением, датированным 10 ноября 1898 года.
Что́ из того, что на груди портрет
Любовницы, давно уже забытой,
Теперь ношу; ведь в сердце мысли нет
О том, что было – и во тьме сокрыто.
И мало ль их, желающих найти
В сердцах чужих любовь и поклоненье,
По скользкому пути дерзающих идти,
Чтоб счастье брежжилось хотя одно мгновенье!
Нет, эта красота меня не привлечет;
При взгляде на нее мне вспомнится другая:
Счастливое дитя, что молодость поет,
Прекрасное дитя, – Любовь моя родная.
И разве, посмотрев на вянущий цветок,
Не вспомнится другой, живой и ароматный,
Украсивший красавицы венок
В весенний день, под небом благодатным?
Таким - или примерно таким - увиделся мне день 10 ноября в жизни огромной империи. Хорош он был или плох - судить вам. Я же только могу ещё раз принести свои извинения уважаемому читателю за недостаточную позитивность сегодняшней статьи, над чем непременно поработаю в статье последующей. А уже завтра - премьера нового цикла, и, конечно, о прошлом, заходите непременно!
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие статьи цикла "И был вечер, и было утро...", равно как и прочiя историческiя материалы канала - в специализированном каталоге "Русскiй ГеродотЪ"