Специалист рассказывает о детской литературе и не только.
Екатерина Асонова руководит Лабораторией социокультурных образовательных практик в Московском городском педагогическом университете. Мы поговорили с ней о том, зачем вообще люди читают книги, почему они не делают этого в школе, и как менструация и феминизм стали темами подростковых книг.
Подписывайтесь на наш канал — мы ежедневно рассказываем о лучших книгах и авторах
— Чем занимается ваша лаборатория?
— Всем, что касается образования, но не умещается в школе. Обычно мы думаем, что обучение происходит только за школьной партой и по учебнику. Но сюда можно отнести и многие другие вещи: от экскурсии в музее до прогулки в парке. Мы проводим научные исследования, каким бывает и может быть образование, пробуем сами проектировать какие-то программы; у нас тесные партнерские связи с библиотеками, театрами, музеями.
— Вы изучали литературу и чтение среди детей и подростков?
— Вообще детская литература сейчас активно развивается. Появилось много книг, причем не только для детей и подростков, но и для их родителей. Эти книжки объясняют, как общаться с ребенком, как предупредить его о чем-то, суметь договориться, рассказать о сложности этого мира, о таких вещах, как права человека, толерантность, инклюзия. Очень много книг выходит об особом детстве, которое как раз теперь должно перестать восприниматься как особое — эта литература нормализует отношение к людям с инвалидностью, с особыми потребностями или вообще к «другим».
Например, есть детский рассказ Валентины Осеевой (1902–1969) «Синие листья». Напомню актуальный для того времени сюжет (рассказ написан в 1941 году. — Прим. ред.): у девочки нет зеленого карандаша, а у ее соседки по парте такой карандаш есть. Но вот коммуникация у них как-то не сложилась, и попросить этот карандаш она не смогла. В итоге деревья на ее рисунке оказываются с синими листьями, потому что у нее был только синий карандаш. Из этого учительница выводит мораль, в которой считывается явное порицание того ребенка, который не поделился своим зеленым карандашом. Кажется, у современного ребенка этот рассказ вызовет гораздо больше вопросов, чем поможет в чем-то.
— Почему?
— Ну, первый вопрос: «Как это так — нет зеленого карандаша?» Второй вопрос, связанный с частной собственностью: «Почему я вообще должен что-то давать?» Люди живут сейчас в других условиях — нет ситуации дефицита. И посыл, что надо делиться, понятен, но сам кейс, который предлагается, абсолютно чуждый. А нынешняя детская литература предлагает нам современные кейсы, которые вербализируют и упаковывают знакомые истории и визуальные образы: про девочек, которые хотят играть в хоккей, про мальчиков, которые хотят вышивать. А на деле — про взрослых, которым надо преодолеть стереотипы гендерного поведения.
Детская литература прекрасна тем, что она массовая и все это — отражение не того, что только появилось, а того, что уже стало нормой для многих. Книжки про менструацию, феминизм — они адресованы подросткам, которые уже втянуты в эти темы. Там иногда затрагиваются очень сложные моменты. Например, один из наиболее ярких трендов именно русского сегмента подростковой литературы — освещение трудных вопросов истории: переосмысление отношения ко Второй мировой войне, вопросы, связанные с террором в нашей стране. Здесь нужна серьезная работа по поиску языка — как об этом говорить с неокрепшими умами, у которых нет опыта, но есть большой интерес.
Юлия Яковлева «Дети ворона»
Ури Орлев «Остров на Птичьей улице»
— А школа какое место занимает в этом процессе?
— На практике получается, что не очень большое. Просто потому, что если заглянуть в нормативные школьные документы, то там вообще нет времени или места, где было бы написано: «Сейчас дети читают».
— А на уроке чтения в началке разве такого нет?
— По цепочке, да, но это плохо и абсолютно бессмысленно.
— Почему бессмысленно?
— Потому что в таком случае цель — просто произнести текст. А учитель ведь может эту ситуацию иначе использовать. Но опять же даже на уровне нормативных документов этот момент нигде не зафиксирован — что ребенок, находясь в школе, ежедневно должен читать, например, 20 минут. Ну или, скажем, ребенку задано прочитать какое-то произведение. Но это задание ни о чем: что значит — «прочитать»? Практика чтения, а уж тем более стратегии чтения — это и есть то, чему школа претендует обучить.
Подписывайтесь на наш канал — мы ежедневно рассказываем о лучших книгах и авторах
Даю вам два задания в качестве сравнения: прочитать сказку Ганса Христиана Андерсена, предположим, «Соловей». Или найти в сказке Андерсена «Соловей» то-то и то-то. Чувствуете разницу — читать без цели и достичь цели, читая? Сейчас вопросы мотивации прочтения заданного произведения переложены либо на ребенка, либо на его родителей; учитель этим вопросом тоже может озадачиться, но только по собственной инициативе.
Дальше перед нами стоит вопрос: что такое вообще практики чтения? Если посмотреть, как читают взрослые люди, большинство из нас используют чтение для того, чтобы заполнить время, когда мы хотели бы находиться в приватной ситуации, сами с собой. Перед сном, в дороге, в очереди. То есть чтение — это максимально приватная рецептивная (связанная с восприятием художественного произведения. — Прим. ред.) практика. Делает ли школа что-либо в эту сторону? Нет, она совсем не про это. Сейчас эту функцию — дать читателю побыть наедине с самим собой — гораздо лучше выполняют как раз книжные сервисы, например.
— А какие еще бывают практики чтения?
— Есть особая практика, связанная именно с детьми и подростками, — когда мы читаем для того, чтобы найти подходящие для переживаний слова. Вообще словарный запас до какого-то момента у ребенка может развиваться за счет мультфильмов — ему гораздо легче повторить за героем, причем он будет повторять даже с той же интонацией. А вот чтобы научиться описывать переживания, ребенку комфортнее прочитать короткие рассказы о таких же, как он, — о его сверстниках.
Дальше у подростков эта нужда в объяснении личного опыта простыми словами только усиливается. Студенты колледжа мне сейчас пишут рецензии на подростковую современную литературу, и практически во всех работах обязательно отмечено: «было приятно читать — это написано простым языком». Для них важна эта доступность, это те слова, которые им рассказывают про них же самих. То есть прожить — это одно, а научиться об этом говорить — совсем другое. Наравне с книгой эту задачу решают и сериалы, и подкасты, и многие другие доступные сегодня ресурсы.
Еще есть момент с погружением. Мы понимаем, например, что фэнтези читают для того, чтобы погрузиться куда-то. Это не значит, что никто не ищет в фэнтези нужные слова, но в целом фэнтези, сказка, выдуманный мир — они, скорее, про вовлечение. А вот условного Достоевского — читают для того, чтобы, как на экране, увидеть себя.
Если говорить о чтении как об образовательном ресурсе, то эта его функция находится на самом последнем месте. Получение информации при помощи чтения проигрывает просмотру кино, а кино, в свою очередь, проигрывает возможности делать что-либо самому. Чтобы чему-то научиться, нужно попробовать. Что я имею в виду? Чтобы научиться писать книги, нужно их не только и не столько читать, а именно пробовать писать. Для того, чтобы человек научился что-то делать в жизни, он должен это пробовать делать. А чтение в этом смысле ему, так сказать, только говорит о чем-то в общих чертах. И это не тенденция времени, это правда про обучение, которую мы боимся признавать. Есть витальные вещи, которые обеспечивают жизнеспособность ребенка. И чтения в этом списке нет — или оно оказывается в самом конце такого списка.
— Но все-таки ребенка надо постараться как-то приучить читать. Или родители в этот момент уже каким-то насилием занимаются по отношению к детям?
— Во-первых, родителям кажется, что в этом заключается ключ к спасению. Но дело в том, что чтение — это не самоцель. Просто «прочти „Горе от ума“!» — зачем? Чтобы приучать к чтению, нужно ставить задачи, которые можно решить с помощью чтения. Если у тебя есть понятные задачи и есть тексты, за счет которых ты можешь эти задачи решить, ты неизбежно будешь читать. Если же мы пытаемся заставить ребенка читать, просто чтобы читать, мы выглядим полными идиотами: «Иди пили дрова!» — «Зачем?» — «Пили!»
— В России какое-то очень сакральное отношение к литературе.
— Да, в России есть святая вера в то, что чтение всех спасет. Чтение определяется как практика, наделенная духовностью. Знаете, мне бы это было понятно в Израиле, где Тору принято читать. У меня сейчас есть как раз магистрантка из Израиля, и я у нее спрашиваю: «А как у вас решаются проблемы с чтением?» Она говорит: «Слушайте, у нас нет такой проблемы — у нас есть Шаббат: это день, когда ничего, кроме как читать, вообще никому нельзя. Поэтому проблемы нечтения детей или взрослых просто нет — этот день надо же как-то провести».
Почему я и заостряю внимание на школьных документах: сакрализация чтения есть, а места и времени для него нет. Когда же это должно происходить? Никто не берет на себя смелость сказать: «Ребята, а им же некогда это делать!»
— А есть страна, которая вас впечатляет в вопросе обучения детей чтению?
— Немцы. Что они делают? У них есть урок по искусству, где дети занимаются творчеством, у них есть музыка, где дети играют, у них есть театр, где дети ставят пьесы. У них есть проектная деятельность, то есть во главу угла поставлено не чтение как таковое, а практика созидания чего-то своего. У меня дети полгода отучились в немецкой гимназии и приходили домой с выпученными глазами: «Мама, они опять дают ватман, и на нем надо командой что-то делать».
Дальше что касается текстов: художественная литература там возникает наравне со всеми другими жанрами. То есть немецкая школа понимает свою задачу следующим образом: надо продвигать не художественную литературу, а функциональную грамотность, в которой художественный текст занимает какую-то часть, но не определяет все. В немецкой школе в порядке вещей показать классу видео, на котором что-то готовят, а потом попросить детей на уроке записать рецепт приготовления словами. То есть для них владение языком активно, а не пассивно.
Чтением можно развивать пассивный словарь. Активный словарь можно развивать, только если мы создаем ситуации, когда человек эти слова использует. Ну, тут вопрос приоритетов. Нашему населению милее пассивный, немцам милее активный словарь. Канон и вообще иерархическое отношение к литературе — прекрасный инструмент для того, чтобы формировать пассивное отношение и к культуре, и к тому, что происходит вокруг, и к обесцениванию того, что делается сейчас. «Вот, Пушкин там, а что тут у вас? А современная литература — это фигня какая-то». И совсем другое самосознание человека, который знает, что он живет в одно время с Шишкиным, Елизаровым, Горалик, Степановой, Фанайловой. Он будет знать, что величие не 185 лет назад произошло и больше не повторилось, а что величие этой страны творится здесь и сейчас и он может принять в этом активное участие.
Книги для детей и подростков
Фрида Нильсон «Хедвиг и ночные жабы»
Гидеон Самсон «ЗЕБ»
Силен Эдгар «42 дня»
Джудит Керр «Как Гитлер украл розового кролика»
