К 85-летию со дня рождения Николая Рубцова
Начало очерка здесь
Лишь наивно оценивающий прошлое критик утверждает “независимую, подспудную” способность Николая Рубцова – не впасть в “совриторику”, в скудобокую, худоребрую трибунщину и лозунговость. Талант поэта не бывает независимым от времени, истории, событий. А способность поэта, да еще такого, по-лесному настороженного, как Николай Рубцов, вся – в шелесте, в шорохе, в громе дня, вся.
Необходимость высказаться, вскрикнуть, позвать, отринуть, рождаемая в народе, охваченном социальным движением, реализуется поэтом, громким, как Владимир Маяковский, или нежным, как Сергей Есенин, неважно: принцип “реализации” един – детали истинны.
Чуткий, музыкальный, медленно смежающий веки, как мудрый токующий глухарь, – поэт Николай Рубцов! Да, Рубцов. Я заявляю: Николай Рубцов среди нас, поющий – очень думающий, декламирующий – очень думающий, спорящий – очень думающий, даже когда смеялся – думал... Гитара его не долбила по нервам, не изнывала, а тревожно уводила к памяти, к лугу, к погосту, к реке, где за туманом еще помигивал пароходик детства и надежды. Голос, жесты поэта чуть притормаживались, как будто чего-то немножко опасались, и потом – обретали ритм, свойство общения.
За Николаем Рубцовым – стоит, безусловно, ближе всех к нему, Сергей Есенин. Но, пусть меня опровергнут, и Маяковский рядом, тем паче в зачине творческого слога:
Я весь в мазуте,
весь в тавоте,
Зато работаю в тралфлоте!
Не спеши, критик, “разнести” меня за эти “открытия”. Мое поколение росло под назидательным “прессом” Маяковского, потому оно молитвенно тянулось к Есенину. Но “пресс” Маяковского – “пресс” партпрограмм и прочих “исторических” манифестов, использовавших гранитный огонь Маяковского, огонь горлана-главаря. Я не хочу, нет нужды, задерживать Николая Рубцова на “пролетарской” лесенке, он быстро ее миновал и забыл.
Вернувшись из-за морей, отштормившая юность поэта расширенными глазами, полными слез признания, слез разлуки, как бы заново “осела”, вникла, внедрилась, вплакалась в родной край, вологодские деревни, села и города. Даже холмы и взгорья Вологодчины, как живые, она взяла на руки, тяжело подержала, показывая народу, и принесла их в Москву.
Николай Рубцов – редкий поэт. Тончайшие, почти еще блестковые, лишь еле-еле проносящиеся в душе и в голове наития, ощущения, сомнения, завязи догадок и порывов, он умело закреплял, соединял в хрупкий многозначный рисунок, наслаивал на этот рисунок робкую, почти неуловимую подтекстовую вязь, дополнял, наделял острыми приметами, и под сердцем, под сердцем, наедине со своими страстями и муками окрыленного вдохновения, лепил образ, и музыка находила музыку, дума находила думу:
Взбегу на холм
и упаду в траву.
И древностью повеет вдруг из дола!
И вдруг картины грозного раздора
Я в этот миг увижу наяву.
Пустынный свет на звездных берегах
И вереницы птиц твоих, Россия,
Затмит на миг
В крови и жемчугах
Тупой башмак скуластого Батыя...
Но вот – первая часть стихотворения, вводно-общая. Хотя и тут двуединое упоминание через “из дола”: “И древностью повеет вдруг из дола! И вдруг картины грозного раздора” – “вдруг” и снова – “вдруг”, на весьма маленькой “площадке”, есть – динамит поэта, магия взрыва. А вторая часть? Где:
Россия, Русь – куда я ни взгляну...
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса, горящие от зноя,
И шепот ив у смутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя...
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы.
Они несут на флагах черный крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов
в окрестностях
России.
Пишешь о поэте – цитируй его! Иначе – немота, предвоенная немая кинокартина: герои нравятся, а речь их не слышна. Цитировать замечательных поэтов это – петь, это – плакать, это – смеяться. Цитируйте. Живите страстями поэтов! Не ошибетесь.
Смотрите, началось колдовство-доказательство – что ему дорого, что ему – главное, до смертного часа, до могилы?!
Началось, началось перечисление, бабушкинское, дедовское, сказочное, былинное, ворожейное: “Люблю твою, Россия, старину, твои леса, погосты и молитвы”, и далее – избушки, цветы, смутная вода, ивы и вечный покой, и снова: “Россия, Русь! Храни себя, храни”, и – жесткое, сумасшедшее, беспощадное – “кресты”, черная тень пожаров, черная тень бредущих из павших пращуровых крепостей.
Неба нет. Доли нет. Синевы нет. Огонька того нет. И дороги нет. Небо “крестами закрестили” и “лес крестов” тут, в “окрестностях России”... Образ опустошенной дали. Образ опустошенного, дрожащего от набегов края. Пепел. Черный ветер.
И толстый, красный столб огня – Батый. Он вырастает. Дышит. Сопит. Вокруг него движется все, что было погостом, селением, холмом, городом. Вот как разговаривает поэт наедине с предками, как он реально бедует! Николай Рубцов бывает предельно жестоким в стихах, но не жестокостью человека, а жестокостью бессонного мастерства, жестокостью кары призвания. Ведь призвание карает поэта священной ревностью непокоя! Смотрите:
Кресты, кресты...
Я больше не могу!
Я резко отниму от глаз ладони
И вдруг увижу: смирно на лугу
Траву жуют стреноженные кони.
Заржут они – и где-то у осин
Подхватит эхо медленное ржанье,
И надо мной –
бессмертных звезд Руси,
Спокойных звезд безбрежное мерцанье...
Третья часть стихотворения. Но опять – кресты, кресты! Опять – “вдруг увижу”, опять – трава, кони жуют, эхо; домашнее почти, и выход, внезапный, огромный, вечный, с молниеподобным звуком: “бессмертных звезд Руси, Спокойных звезд безбрежное мерцанье”, физически “з” мерцает, звезда всходит из молитвы, из бездонья, из вечности, обнимающей Россию и нас.
К Пушкину, Лермонтову, Тютчеву, Некрасову, Блоку, Есенину пришел поэт от рублено-пролетарского:
Забрызгана
крупно
и рубка,
и рында...
Продолжение здесь
Начало очерка здесь
Автор: Валентин Сорокин
"Николай Рубцов за три месяца до смерти" см. здесь
Очерк А. Казакова о Николае Рубцове "Душа, которая хранит" см. здесь
«В горнице моей светло…» Поёт Владимир Топоров (видео) см. здесь
