Сентябрь 1941 – Октябрь 1970
Алефтина с удивлением обнаружила, что выбраться из Сибири ей будто кто-то помогал. Без паспорта, с клеймом «спецпоселенки» она ловко увернувшись от взора председателя колхоза, беспрепятственно прошла все кордоны. В теплушке ехала с «удобствами», на ворохе сена, никем не замеченная.
На деньги, вырученные с продажи скота, купила у деляг паспорт, куда ей и вписали новое имя. Теперь она – Алла Леонидовна Спицина, 1920 года рождения, служащая, уроженка Ленинградской Области. Не замужем. Детей – нет.
Вскоре Алла поняла, почему она оказалась в большом городе. Кольцо блокады сжималось, и в Ленинграде начались артобстрелы. Женщины рыли окопы. Алла была среди них. Молодая, сильная, привыкшая к тяжелой работе, она могла работать за двоих. Да там все работали, отдавая себя без остатка: и взрослые, и подростки. Работы навалом, руки нужны, и люди, закончив строить укрепления, отправлялись разбирать завалы после бомбежки. Аллу поставили на распилку дров: дома, раскуроченные разрывами, растаскивали по бревнышку, пилили и складывали в аккуратные штабеля. Она и жила здесь, в крохотной дворницкой: вечером топила свою «буржуйку» и валилась спать без ног. К воздушной тревоге Алла была равнодушна: ей то что? Завоют сирены, а она не дергается, в убежище не спешит.
Но смерть царила вокруг, и вскоре на подмогу «косой» пришла страшная беда. Голод начал забирать людей, и уже в начале зимы на ленинградских улицах появились первые трупы. Алла не слегла, хотя ее тоже шатало от голода. Она свято поверила: если будет ходить, двигаться, то не рухнет, не застынет, не окаменеет. Она удивлялась страху умереть. Зачем умирать? Почему? Она ведь бессмертная. Но тот ужас, творившийся вокруг, обессиленные люди, мертвые дети с лицами старичков, замедленная походка горожан, говорили об обратном… Здесь – ад, здесь царствует она, «косая» с оскаленной ухмылкой. Здесь – вотчина смерти…
Нет! Нет! Нет! Не спать! Не сидеть! Не лежать! И она не спала, не лежала. Она ходила по квартирам, искала умерших, спасала умирающих. Таскала дрова, чтобы хоть как-то прогреть заледеневшие жилища. Что человеку надо? Тепло. Хоть какое-нибудь. Алла топила буржуйку, кипятила воду. Подходила к кровати, где под грудой пальто и одеял доходил жилец, давала несчастному кружку с кипятком и малюсенький сухарик. Тот пил и немножко оживал. Если мог.
Алла привыкла держать в кармане засушенные на печке сухарики. Их было очень мало, этих сухариков. Но они спасали. Порой ей так хотелось съесть эти кусочки самой: положить на язык и сосать, обкатывая сухарик, словно кусок сахара во рту подольше. Но где-то, в ледяных углах пустых квартир лежали люди, которым так нужны были эти жалкие кусочки, так необходимы. Хотелось плакать от обиды и безысходности…
Не плакать, не отчаиваться, не спать, не лежать! Она должна служить! И она служила, как умела, как могла… Иногда Алла ловила себя на мысли, что в царстве смерти нет этой смерти. Здесь все бессмертные. Муки, которые довелось испытать Ленинградцам, делали их такими. Подвиги, которые вершили обычные люди, поражали героизмом и самопожертвованием. И эта духовная сила и стойкость была несравнима ни с какими другими силами.
Она старалась не оставлять большой многоквартирный дом, в дворницкой которого жила, надолго. Чудо или закономерность, но, если Алла была тут, никакая бомба не била по зданию, никакая зажигалка не падала на крышу, не беспокоила жильцов.
Алла наконец-то почувствовала себя причастной к ЭТИМ ЛЮДЯМ, живущим на Земле. И она каждый день в который раз брела по лестнице с охапкой дров, перевязанных бечевкой за спиной, чтобы помочь, дать тепло, вернуть человека с того света в этот грешный и страшный мир, чтобы жили, чтобы помнили, чтобы рассказали другим, когда все закончится. Должно ведь это когда-нибудь закончиться, Господи!
С теткой Шурой она познакомилась в конце сентября. Шуру никто не звал Александрой – только Шуркой, до чего неугомонной и подвижной была эта женщина. Ранние морщины в уголках вечно смеющихся глаз Шурки нисколько не портили ее лица. Пухленькая, энергичная, она слыла заводилой и горластой скандалисткой в довоенное время. Супруг Шурки, наоборот, степенный, спокойный Степан, ушел на фронт с первых дней войны. А за ним отправился и сынок Антон, разбив материнское сердце.
Она все равно крепилась, старалась шутить и одновременно закатывать свары на ровном месте. Откуда только силы брала? Двужильная просто! Все ей не так, да не этак! Везде она умудрялась устроить скандал! Но Алла видела, чувствовала, что Шурка больше хорохорилась. Вот только что драла глотку на шофера, отказавшегося помогать грузить пиленые дрова для больницы, и вдруг… затихла, застыла, смотрит пустыми глазами в никуда. Алла поняла: боится Шура, живет мыслями о своих, не спит ночами, ждет вестей. А вестей не было: пара писем, и все…
Они сблизились неожиданно легко. Шура родом была из деревеньки, уютно расположенной где-то под Бокситогорском, у черта на рогах. Степан ее замуж взял и привез сюда, к вредной свекрови, в шумную коммуналку. Покойной мамаше не нравилась шибко бойкая невестка, которую, (у свекрови прямо руки чесались), придушить хотелось. Но ведь и Шурка не лыком шита – в обиду себя не давала, и быстро в Ленинграде освоилась, привечая каждую зиму кучу родственников.
Проводив мужа и сына, в родную деревню не уехала, сторожила комнату и ждала от любимых «мужиков» заветных полевых треугольничков.
Шурка любила вспоминать свою деревню и деревенский быт. А с кем поделиться воспоминаниями? С Алкой, конечно! По виду цаца, имя городское, а руки – работой съеденные. Шурку не проведешь – скрывается, каторжанка, от властей, поди. Ну и пусть себе скрывается, Шурке наплевать, лишь бы человек хороший был.
Намахавшись за день лопатой и киркой, женщины любили посидеть на пару в дворницкой, попить «чайку» (У Аллы припасен был мешочек сушеных сибирских трав). А потом и кипятком запросто обходились. Алла все корила себя, что маловато «сушки» собрала: немного чаю, немного сушеной черники-малины, да наволочка грибов. И то – радость!
Шурка ругала подружку, на чем свет стоит:
- Вот зачем, дура ты такая, грибы опять в тринадцатую отнесла? У тебя на зиму ничего не осталось!
- Там семья, дети, а я одна. Зачем мне, - отвечала Алла.
И Шура, ругаясь, понимала – бесполезно. К детям у Аллы была какая-то болезненная тяга – жалость, любовь, сострадание. Шура и рявкала так, понарошку, больше для проформы. А уже ближе к зиме Шура сама, как бы, стесняясь своей «расточительности», сама приучилась держать в кармане пару-тройку сухариков, или конфеток, с огромным трудом отоваренных по «сахарным» талонам. Ворча и вечно бормоча под нос ругательные речи, Шурка отпаивала ослабевших людей, бережно поддерживая их под голову. И те продолжали дышать, тихие, прозрачные. Никто бы никогда не поверил, что еще полгода назад некоторые из них могли схватиться с Шурой на кухне из-за примуса или, «якобы» тиснутой тайком из Шуриной кастрюльки с борщом, мозговой косточки.
А однажды Шура не пришла в дворницкую. И не было ее три дня. Обеспокоенная Алла постучалась в комнату взрослой подруги и обнаружила ту на кровати. Мертвенно бледная, с остекленелым взглядом, Шура умирала. Причина – сразу два извещения, лежавшие на круглом столе.
Кто-то ТАМ, НАВЕРХУ, иезуитски жестокий, насмешливый, вздумал «пошутить»: на Степана пришла похоронка, а об Антошке написали, что он «пропал без вести во время кровопролитного боя под Мгой» Сразу два удара, в один день! Почтальонка хотела скрыть хотя бы одно, про сына, а потом решила: лучше так. Алла в первый раз в жизни захотела убить человека, почтальона. Нельзя так, нет, нельзя!
Она не отходила от Шуры два дня. Пыталась уговаривать, успокаивать, ругаться матом, но… Потом, не выдержав, отхлестала Шурку по опавшим щекам. Бесполезно. Голова Шуркина моталась из стороны в сторону, безжизненная и равнодушная.
У Аллы из драгоценностей только и было: колечко и сережки, Гришины даренки. Она снесла золото на рынок, где его обменяла на двести граммов спирта и килограмм пшена. Сварила кашу, разбавила спирт водой и насильно влила Шурке в рот. Та начала кашлять и задыхаться, но Алла тут же всучила Шурке ложку распаренной, золотистой, волшебно вкусной каши.
И умирающая начала жевать. Прожевав, отдышалась. Алла заставила выпить Шурку еще. После второй стопки несчастную развезло, размочило. Хлынули слезы, сплошным потоком, рекой. Шура рыдала, выла, билась головой, а Алла смотрела на нее и радовалась тайком – будет жить подруга, будет!
Женщины не расставались всю войну. Так у Аллы появилась подруга-сестра-мать, а у Шуры – подруга-сестра-дочь. Они стали настолько близки, что все тайны между двумя исчезли, и Шурка узнала, кто такие бессмертные. Впрочем, особого удивления она не выказала.
- Все под Богом ходим. Видать, так тебе положено. Не сладкая жизнь у вас, горемык, что и говорить, – сказала Шура в конце разговора. Не одна она горе мотает, и у Алки жизнь – не сахар. Толку от того, что не стареет девка: ни любви, ни дитя ей Бог не даст, и так – всю вечность!
После войны Шура прописала Аллу в свою комнату, а сама уехала в деревню: в Ленинграде ей было тошно – все напоминало о Степке и Антошке. А у Аллы было теперь собственное жилье. Через пятнадцать лет она обменяла комнату на квадратные метры в другом районе (чтобы не вызвать подозрений у соседей). Сменила паспорт. Теперь гражданка Спицина была 1945 года рождения.
Выучилась, устроилась на работу. В шестьдесят пятом году Алла получила от предприятия маленькую квартиру в «хрущевке», где и жила спокойно целых пять лет. Ей вдруг захотелось сделать модную прическу, купить коротенькую юбку и подвести на веках стрелки.
Почему? Потому что Алла влюбилась. В первый раз в жизни. А по человеческим меркам стукнуло Алле тогда шестьдесят восемь лет! Впрочем, выглядела она еще моложе, чем во времена своего неудачного замужества.
Осень в том году выдалась благодатная, тихая, сухая. Под туфельками Аллы шуршали разноцветные листья, настроение было прекрасное. Она возвращалась из кинотеатра, с удовольствием посмотрев замечательный фильм с многообещающим названием. Особенно Алле понравилась смешная и трогательная героиня, немножко грубоватая, немножко угловатая, и совершенно несчастливая в любви.
И почему так бывает? Она нашла своего героя, и тот ее полюбил, правда, полюбил, притулился, отогрелся возле некрасивой девочки. А эта мегера жена, ноги вытиравшая о своего мужчину, разорвала, разодрала на клочки любовь двоих. И ведь не нужен ей муж, совсем не нужен…
Алла вспоминала грустный взгляд выразительных, удивительной красоты глаз актрисы и радовалась ее таланту. Особенно поражал контраст игры: комически неуклюжая Бабка Яга и ранимая, ломкая, отчаянная, сильная Жанна Дарк. Великолепная девушка! Имя ее будет греметь на всю страну!
Домой идти не хотелось. В последнее время на Аллу давило одиночество. Возраст сказывался, что ли? Она зашла в маленькую и очень симпатичную кафешку, заказала чашечку кофе и пирожное, с интересом разглядывая прохожих за стеклянной витриной. Что-то будоражило нервы, беспокоило. Какое-то предчувствие. Что-то должно было произойти. Но что?
Она отпила из чашечки и чуть не поперхнулась. Прямо напротив столика Аллы, там, за витриной, на улице, стоял синеглазый и ласково ей улыбался. Это был он, Пасечник.
