Чем более человек погружается в науку, тем более он убеждается в силе научного знания, становится более убежденным в том, что наука может дать ответы на все вопросы. Насколько справедливо такое утверждение? Получить ответ можно только у самих ученых. О науке и вере говорим с доктором филологических наук, специалистом по древним языкам, истории Греции и Рима, преподавателем Сретенской духовной академии и МГУ им. М. В. Ломоносова Алексеем Михайловичем Беловым.
– Алексей Михайлович, дайте, пожалуйста, краткое определение науки.
– Вообще, это дело, сами понимаете, непростое. Но если говорить просто и «на пальцах», наверное, все согласятся с тем, что наука – это способ получения некоего достоверного и воспроизводимого знания о мире. Последние слова очень важны. Ибо чем научное знание отличается от ненаучного? Не степенью проникновения в истину и не степенью правдивости, а именно тем, каким образом получается это знание.
Что такое достоверность и воспроизводимость? Это означает, что если я при помощи некоего метода, приложив его к некоему предмету, получил какой-то результат, то другой человек, который возьмет этот же самый метод и будет применять его к этому же самому (или подобному) предмету, должен получить такой же результат или сопоставимый с моим. Этот эксперимент может быть повторен, а его результаты предсказаны и проверены.
Простой пример из жизни: известный английский писатель рассказывал, что он якобы заснул под яблоней, и ему явился тибетский лама и сказал всю правду о жизни. Достоверно это знание или нет? С научной точки зрения оно недостоверно. Причем дело здесь совсем не в том, что оно ложное или нет. Его ненаучность определяется лишь тем, что, если я или кто-то другой ляжет спать под яблоней, даже под той же самой, скорее всего, эксперимент повторить не удастся – и не появится тибетский лама, который должен был бы что-то подобное рассказать. Соответственно, категория научности в первую очередь касается способа получения знания, а не его истинности или правдивости. И более того, великое множество наших знаний, представлений, чувств и эмоций никак не связано с научным восприятием мира. Но при этом все они вполне значимы, важны для нас, а какие-то из них вполне могут быть и самой настоящей истиной.
Это потому, что далеко не всё мы можем познать при помощи науки. И далеко не все вопросы, даже вполне важные, имеют научное решение. Любая наука ограничена своим предметом и своими методами. Математическая наука очень хорошо работает с вопросами количества, но довольно плохо работает с вопросами качества. Мы можем, например, поставить задачу: узнать, какой тариф сотовой связи для нас будет выгоднее при определенной стратегии использования. Это можно без проблем посчитать даже не то что при помощи математики, а на уровне арифметики для начальной школы. А если мы поставим вопрос по-другому: какой тариф лучше для конкретного человека, то математика здесь ничем нам не поможет.
Лучше – это уже субъективное понимание, и здесь никакая точная наука нам не поможет. Может быть, мне лучше вообще не пользоваться сотовой связью. А кому-то лучше будет понести убытки (например, в назидание).
Ни одна наука не позволит нам ответить на вопрос, за кого лучше выйти замуж. Хотя мы едва ли будем утверждать, что этот вопрос незначительный в нашей жизни. Что бы мы ни пытались заложить в наш научный метод, начиная от роста и веса потенциального избранника и заканчивая его зарплатой, даже если мы попытаемся рассчитать эти параметры, результат всякий раз будет отвечать на какой-то другой вопрос, но не на тот, кто будет лучшим спутником жизни.
– Вы сказали, что информация должна быть проверяемой. Означает ли это, что для ученого нет места для веры?
– Мне кажется, что нет. Более того, из рассуждения выше довольно очевидно получается, что нечто верное или истинное совсем не обязательно имеет под собой какое-то научное познание. Конечно, бывали ученые, которые думали, что вера – это достижение древних и примитивных времен. Это было особенно модно в буржуазную эпоху в XIX веке, тогда мыслящие элиты считали хорошим тоном полагать, что наука должна заместить веру. Были и люди вроде Базарова, которые верили, что только наука и может быть достоверным знанием – и ни что другое.
Однако если научным методом мы что-то не можем познать, то это совсем не означает, что этого нет, что это что-то глупое, ненужное или не имеет смысла. Более того, значительную часть нашей жизни мы познаем ненаучным методом. И очень многие вопросы, которые нас терзают, вопросы высшей степени значимости, научными методами не решаются. Они решаются интуитивно, эмоционально, философски-спекулятивно или другими способами, отличными от академической науки.
Ученые тоже способны верить. Причем это касается как веры в религиозном смысле слова, так и в более повседневном. Например, в науке часто бывает, что истинность тех или иных положений научно доказывается, но доказательство это истинно только в рамках методологии той или иной научной концепции или школы. С точки зрения классического сравнительного языкознания родство русского языка и японского едва ли доказуемо, а с точки зрения макрокомпаративистики (у которой иные методы) оно давно доказано. Геометрия на шаре оперирует иными категориями, чем Евклидова планиметрия и т. д. и т. п. При этом выбор той концепции, которой придерживается ученый, часто лежит за пределами научного метода. Тут могут быть самые разные причины, поэтому даже если какой-то ученый не верит в Бога, он более или менее руководствуется критериями «веры» той или иной научной школы.
Я знал немало примеров выдающихся ученых, которые не отличались глубокой (или даже какой-либо) верой в Бога, но при этом были фанатично преданы каким-то научным концепциям. С другой стороны, есть много примеров ученых, достигших успехов в своих науках, от математики до филологии, которые отличались вполне христианским восприятием действительности. Все у них в этом отношении было в порядке. Они были верующими людьми и великими учеными.
Например, Паскаль был очень известным естествоиспытатель, который много думал о Божественном начале и был ученым человеком. Ньютон, кстати, очень многими вещами, в том числе в естествознании, занимался в продолжение своих религиозных убеждений. В его физической картине мира все эти силы ведь могут быть рассмотрены как продолжение воздействия Бога на наш мир. А одним из главных дел в жизни он считал изучение и глубинное постижение Священного Писания.
А бывает так, что кто-то верующий вопреки тому, чем занимается, а кто-то считает это логичным продолжением его воззрений. Чем больше мы изучаем устройство окружающего мира, тем больше убеждаемся, что это устройство проникнуто порядком, а не хаосом. И любая наука рано или поздно к этому приходит, особенно лингвистика, которой я занимаюсь.
– Что Вы можете сказать в этом смысле о лингвистике?
– Среди лингвистов тоже существуют разные люди. Среди моих знакомых есть немало верующих и неверующих. И это люди в самом разном статусе: от академиков до моих младших коллег. Я могу сказать, что здесь нет прямой зависимости в том смысле, что чем человек лучше владеет моей наукой, тем большим атеистом он становится. Да и мой опыт убеждает меня в обратном.
Конечно, если честно, я был верующим еще до того, как занялся лингвистической наукой – и семья у меня такая, даже старообрядцы были, поэтому нельзя сказать, что я пришел к вере благодаря науке. Но чем больше я занимался лингвистикой и классической филологией, тем больше ответов я находил на вопросы, которые меня терзали, и больше утверждался в правоте религиозного мировоззрения, нежели атеистического.
Это происходит по самым разным причинам, хотя бы потому, что если мир является капризом случая и все это получилось благодаря какой-то нелепой случайности, то достаточно трудно поверить, что в результате всего этого сами собой или путем эволюции складывались исключительно сложные системы, как это называется в науке. Правда, атеисты утверждают, что эволюционное развитие заложено в самой материи, и она способна к самосовершенствованию, но это такой же предмет веры, как и то, чему учат разные религии.
– О каких системах Вы говорите?
– Тут, конечно, можно порассуждать о биологии или чем-то таком, но поскольку я занимаюсь языками, то непременно должен указать, что одна из сложнейших систем в мире – это язык. У каждого из нас есть родной язык, который мы осваиваем без проблем, но при этом наблюдать его мы не можем; а когда за дело берется наука, он оказывается исключительно сложной вещью, которая до конца этой наукой не понята. Но это никак не мешает нам общаться. У нас в России 147 миллионов человек, из них для более чем 80 процентов русский язык – это просто родной язык. А в мире насчитывается до четверти миллиарда людей, которые способны общаться по-русски, прекрасно друг друга понимая. Но это означает, что «в головах» у всех этих 250 миллионов человек находятся какие-то более или менее одинаковые, а какие-то совершенно одинаковые языковые единицы, правила и категории, в конечном счете делающие нас носителями русского языка и русской культуры. Если бы языки были биологическим организмом (типа бактерий или вирусов), можно было бы думать, что это они так размножаются, инфицируя людей в детстве. (Кстати, подобные вещи 150 лет назад иногда говорили.) Но мы знаем, что это не так. Язык имеет не биологическую, а информационную природу, лишь реализуясь в речи через наши биологические механизмы. И при этом мы уже говорили в статье «Человек без родного языка – не вполне человек», что язык это не прихоть человека (как письменность или компьютерные технологии), а само условие его существования. Ученый Ноам Хомский предлагал думать, что это вообще видообразующее свойство человека. Но не кажется ли вам сама эта картина сложных информационных структур, способных очеловечивать и окультуривать своих носителей, причем последним их усвоение дается подозрительно легко, не кажется ли вам это подобным чуду? Просто чуду настолько привычному, что мы и сами его не очень замечаем. А между тем, еще древние философы говорили о логосе каким-то образом присущем или растворенном в мире.
Заметьте, кстати, что языков у нас немного и немало, в среднем насчитывают 7,5 тысяч, а людей на Земле более 8 млрд. Получается, что в среднем на одном языке говорят более миллиона человек. Наверное, если бы эти события были случайными, то языков должно было быть или несравнимо больше, или несравнимо меньше. Как есть много разных подвидов тех или иных растений, которые могут менять свои свойства. Языки в этом смысле численно подобны отнюдь не видам и даже не родам, а биологическим семействам. Но если семейства включают в себя подчас уж очень разных животных, то носители одного языка, как мы говорили, вполне хорошо понимают друг друга. Выглядит это так (скажу ненаучную вещь), будто бы есть какие-то силы, которые, с одной стороны, ограничивают число человеческих языков на свете, а с другой стороны, их не так уж и мало.
Конечно, лингвистическая наука не утверждает, что язык есть что-то метафизическое; как правило, лингвистика полагает, что язык сотворен людьми. Но это ставит новые проблемы. Тогда мы должны признать три вещи. Во-первых, что язык – это, без сомнения, сложнейшее из того, что сотворили люди. Во-вторых, они, видимо, сотворили это коллективно, но стройность результата превосходит космическую ракету. И в-третьих, все это случилось еще в первобытную эпоху. Если другие сложнейшие вещи люди сотворили по большей части потом – я имею в виду не только корабли, самолеты, но и сложные государственные формы, изощренные искусства и т. д., – то самое трудное и самое совершенное, что было сделано и что до сих пор не конца описывается научными теориями, было сотворено ими в самой глубокой древности, когда они были не очень способны на какое-то другое творчество такого масштаба. Получается довольно загадочная картина.
– Если язык так сложен, как же мы усваиваем его с самого детства?
– Это то, над чем задумывался один из выдающихся американских ученых, один из крупнейших лингвистов современности Ноам Хомский. В самом деле, каким образом младенец очень быстро осваивает язык, ничего специально для этого не делая, лишь родившись и вырастая в языковой среде, где подражает в своей языковой деятельности взрослым? К 2–3 годам человек уже вполне может говорить на родном языке. Может быть, по-детски, но все равно с падежами, спряжениями, глагольными видами, с хитрой семантикой и другими подобными вещами. Важно то, что в столь раннем возрасте у человека уже есть сложнейшие элементы языковой системы: есть синтаксис, интонации, способность к аналитическому членению языковых единиц и так далее.
Когда еще в 50-е годы XX века об этом задумался Хомский, он предложил следующее объяснение. По его словам, у человека есть некая врожденная языковая способность, с которой он появляется на свет. Это способность позволяет анализировать речь и вычленять из нее определенные законы и по этим законам строить новые предложения, тексты, которые до этого никогда никем не были построены. Получается, что при всем многообразии языков, самый глубинный механизм, по которому они все строятся, один и тот же у всех людей на свете. На нем, как надстройка, строятся самые разные языки.
Важно, что язык – это то, что противопоставляет человека животному и выгодно его отличает от всех других существ. Это не только находится в определенном соответствии со многими религиозными представлениями, но и рисует саму картину языка и его усвоения. Это сложнейшая система, которую с легкостью осваивает каждый из нас в том возрасте, когда он ничего другого не может освоить. И осваивает при врожденной способности, которая есть только у человека.
Надо сказать, что концепция Хомского очень сильно разделила ученых. Одни верят, что врожденная языковая способность есть, а другие не верят… Однако большинство должно согласиться с тем, что язык позволяет абстрагировать определенные категории, делая их подобными математическим.
Чем больше занимаешься проблемой языка, тем больше убеждаешься в том, насколько языковые категории, с одной стороны, общечеловеческие, а с другой стороны, насколько они далеки от всего того, к чему мы привыкли в повседневной жизни. Устройство абсолютно любого языка принципиально отличается от устройства материального мира. В материальном мире мы имеем конкретную реальность в конкретных предметах. А в любом человеческом языке эта реальность заключается в абстрактных множествах, классах и еще чем-то подобном. Так, в повседневной жизни подлинная реальность – это вот эта собака, а задумываться о том, что есть собака как таковая, – это покажется обывателю каким-то умствованием. Но дело в том, что язык устроен именно так. В русском (да и любом) языке нет слова, которое бы обозначало именно эту собаку. Значения всех слов абстрактны, они обозначают как раз классы предметов, а назвать конкретный мы можем только в акте речи, и лингвисты расскажут о ряде непростых операций с трудными названиями (актуализация, референция и т. п.). И более того: все единицы существуют в системе языка в составе классов, а классы эти образуют сложные и многомерные системы.
Крайне странно представить себе, чтобы это было естественным процессом эволюции материального мира. Особенно если до этого додумались как раз первобытные люди, которые, наверное, должны были бы быть тогда выдающимися логиками и математиками. Кстати, о подобном тоже задумывались древние философы (Гераклит, Анаксагор): им хотелось думать, что древние говорили как бы на божественном языке, называвшем подлинные сущности, а мы, их потомки, деградировав, подменили сущности явлениями…
При всем великом многообразии языков на свете все языки, скорее, похожи друг на друга, чем не похожи. Есть такие вещи, которые для всех языков мира совершенно одинаковы. На всех языках мира люди говорят предложениями. Если все языки независимо возникали в разных местах мира и бытие стопроцентно определяло сознание, то наверняка должно было получиться, что хоть что-то где-то в этом отношении было бы принципиально по-другому. Но нет, на глубинном семантическом уровне законы выражения мысли вполне одинаковы. Есть очень много универсальных синтаксический законов, семантических категорий, которые, пусть и в разных вариантах и сочетаниях, одинаковы для всех языков на свете.
Какой бы мы язык ни взяли, хоть в джунглях Азии, хоть язык высококультурного народа, хоть язык первобытных людей, все они отражают уникальную природу человека. В сочетании со всем вышесказанным про возможный врожденный характер языковой способности это рисует довольно интересную панораму. А еще бывают чудесные явления исторических изменений в языках, о которых можно поговорить уже в другой раз…
– Получается, язык – это не только средство общения и коммуникации?
– Язык не просто служит тому, чтобы человек что-то кому-то мог сказать, но он служит и для познания окружающего мира, и для того, чтобы человек был человеком и продолжал существовать не только сам по себе, но и как часть своего народа, своей культуры, своего племени. Как будто бы за всем этим стоит некая творческая способность самого разума постигать мир, природу и все подобное. Язык – это творчество и одновременно способ восприятия окружающей действительности. Гумбольдт говорил, что язык рисует вокруг человека круг, выйти за который он может, изучив другой язык. Без языка не бывает человека.
Кант и многие другие философы конца XVIII – начала XIX в. были вполне готовы представить, что Господь Бог как будто смотрит сквозь нас на окружающую действительность, и в этом смысле множество языков и множество культур позволяют максимально глубоко эту действительность постичь. Это, конечно, ненаучная картина. И я не могу быть уверен, что она непременно должна любого человека привести к вере. Но для меня никогда не было большого противоречия между тем, чему учит религия в целом, и тем, что я наблюдаю, изучая разные языки и их теорию. Чем больше я занимаюсь наукой, тем больше убеждаюсь в красоте творения и в его глубине.
Беседовал Сергей Витязев
