1.
«— И как сказал мне король…
Это была самая частая реплика Исагера в этом собрании».
Карстен Йенсен, «Мы, утонувшие»
Биография Андре Мальро полна противоречий. Даже если не копать глубоко, а принимать на веру всё, написанное в этой книге, рано или поздно задаёшься вопросом, как предприимчивый авантюрист, отсидевший в юности за расхищение культурных археологических ценностей в Камбодже, в один прекрасный момент стал министром культуры Франции и оставался им на протяжении десятилетия.
Но стоит лишь немного копнуть, и вот мы уже натыкаемся на биографию Мальро Жана Лакутюра (1973), а также биографию Мальро Оливье Тодда (2001). Обе этих книги на русский не переведены, для тех же, кому интересны подробности, оставлю ссылку на англоязычную статью Катерины Кнорр в International Herald Tribune.
Вкратце скажу, что сам Мальро не только не упоминал в своих мемуарах о том, что случилось в Камбодже, но и вообще избегал говорить о своём детстве и юности, ограничив всю информацию о себе выдуманными данными о школьном образовании. Исследование Тодда выявило то, что он никогда не встречался со Сталиным, а с Мао встречался лишь формально и уже после того, как «состоялась» выдуманная им встреча с «душевными разговорами». Что же до бесед с покровительствующим ему де Голлем, они были не так долги, как это стремится продемонстрировать Мальро. Наверное, я бы ничего не заподозрил и не полез изучать его биографию, если бы он старался избегать очевидного самовыпячивания в своих мемуарах. «Сталин мне говорил», «Мао мне рассказывал», «Неру предупреждал меня», «Эренбург мне советовал», «а вот мы с де Голлем»… «Мы» он упоминает и всякий раз, когда речь идёт о взаимодействия французского сопротивления с немцами (хотя по свидетельствам его биографов, и присоединился к нему лишь тогда, когда уже стал ясен исход войны, и ранен никогда не был, и сильно преувеличил свой вклад во французскую авиацию).
«Товарищи, да убережёт вас удача от тех интеллигентов, которые придут к вам лишь накануне вашей победы».
Андре Мальро, «За Тельмана»
В его описаниях собственного плена и допросов он настолько спокойный и уверенный в себе, что в такое просто невозможно поверить. Будто перед нами идеальный романтический герой в исключительных обстоятельствах, а не реальный человек. И ни слова о жизни в первые несколько лет войны, ни слова о любовнице, ни слова о жене-еврейке и дочери, до проблем которых ему попросту не было дела. При этом, будто репортёр, он сознаёт, что достоверность описываемому придают детали, и целыми ворохами эти детали рождает и рассыпает на страницах. Какие были стены, окна, занавески, погода, внешности случайных встречных – всё, что читатель практически не имеет шанса проверить, но что будет иметь вес как подтверждение реальности происходящего. Совершенно неудовлетворённый собой как личностью, Мальро отчаянно перемешивает правду с фантазией, создавая новую личину, в которую с годами и сам начинает верить. Помимо прочего биографы пишут, что он пил из-за депрессии и подозревают у него синдром Туретта.
Закрою тему его произведений, имеющих отношение к мемуарам, следующим парадоксом. Несмотря на то, что в своих книгах Мальро боготворит де Голля и верит в него больше, чем сам де Голль, моя реакция после прочтения воспоминаний об их беседах была резко отрицательной. Она и не могла быть другой: Мальро, сам того не понимая, описывает брюзжание двух стариков о том, что раньше трава была зеленее, и смысл был, и надежда была для Франции, а теперь всё пошло прахом, вокруг – закат Европы, будущего нет, а что хочет молодёжь, студенты, присоединившиеся к ним преподаватели, поднявшие массовые восстания по всей стране, они толком не понимают и даже не пытаются. Демократия – это гибель для культуры, а Франция постоянно ассоциируется у буржуазного либерала Мальро с образом нищей крестьянки. Отличное видение своей страны, для которой он якобы хочет блага, открывающееся из мягкого кресла в правительственном здании в окружении дорогих предметов искусства, которые понапривезли ему, Мальро, разные знаменитости с разных концов света. Телеграммы, сообщающие о ходе восстаний, которые ему как министру приносят в этот кабинет, он прочитывает, ничего не предпринимая и постоянно возвращаясь к беседе с «другом по Испанской войне» о… да-да, о том, что трава была зеленее, а нынешняя молодёжь сама не знает, чего хочет.
2.
«Фигаро здесь, Фигаро там!»
Кроме мемуаристики в книге присутствуют записи речей, высказанных Мальро на совершенно разного формата мероприятиях, от митингов в поддержку узников нацизма до международных конгрессов, от съездов советских писателей и журналистов до поминок известных французских культурных деятелей (включая Жанну д’Арк, ага). Где только ни был и куда только ни ездил этот человек. По словам биографов, с 20 лет он развил такую бурную деятельность, что обрёл немыслимое количество связей среди французской элиты просто за счёт того, что был каждой бочке затычка. Содержание же его выступлений настолько разнородное, что какой-то единой оценки этому пёстрому сборищу нет и быть не может.
Что касается его хвалебных напутствий 1934 года советской литературе и больших надежд, которые он возлагал на просветлённых трактористов, читающих Чехова в поле (в сравнении с тёмной французской публикой, зачитывающейся «Фантомасом»), и на авторов, которые должны были новую литературу создать — читать такое сотню лет спустя, когда знаешь, сколько бездушной и бесталанной пропагандистской макулатуры было рождено авторами тоталитарного режима… Социалистический реализм (это определение французского писателя Владимира Познера, отца Познера-журналиста), по мнению Мальро, был жив потому, что описывал романтическую (!) действительность – гражданскую войну, военный коммунизм, охрану границ и — внимание! — пятилетки. Вот бы ему самому на заводе поработать в три смены… Впрочем, иллюзии по поводу культуры при Сталине у Мальро и без работы на заводе довольно быстро исчезли.
Что касается его политических речей, иногда в них встречаются замечательные, ясно выраженные мысли...
...про гуманизм:
«…человек будет отстаивать не то, что отделяет его от прочих людей, но, напротив, то, что позволяет ему с ними соединиться поверх личностных барьеров».
...про национал-социализм:
«В национал-социализме есть слово «нация» и есть слово «социализм»; но мы знаем, что лучшее средство бороться за социализм — не расстреливать социалистов, и что ключевым словом является здесь слово «нация». На нём основывает фашизм свою подлинную идеологию, на этом фундаменте вынужден он возводить своё культурное наследие, развивать своё искусство».
...про фашизм:
«Реальная, нелицемерная, собственно фашистская общность может существовать лишь в форме военной машины. Так что фашистская цивилизация в своём крайнем выражении ведёт к милитаризации всей нации. А искусство фашизма, если оно существует, — к прославлению войны».
...про цель:
«Нам нужна такая идея, такое государственное устройство, такое наследие и такая надежда, которые вели бы к миру, а не к войне».
И конечно же, та цитата про колонии, которую я уже приводил в рецензии на «Тысячу сияющих солнц» Хоссейни. С ней можно спорить, но изначальная мысль – что и с чем следует сравнивать, чтобы понять истинное развитие порабощённых стран — очень правильная.
3.
«Разговор, завязавшись в половине первого, продлился до шести часов вечера <...> Заказывали кофе, спиртное, курили, Жид все время молчал. <...> Я решил немного проводить Жида и по пути попробовал оправдаться: «Я не вымолвил ни слова, потому что, признаться, ровным счетом ничего не понял в том, что мы слышали, ни единой детали разговора». В этот момент Жид, проявив исключительную любезность, коснулся моей руки и сказал: «Да успокойтесь вы, Жионо, я тоже ничего не понял». А через несколько шагов добавил: «Полагаю, они и сами ничего не поняли»».
Жан Жионо о публичном споре Мальро с литератором де ла Рошелем
Что же касается речей Мальро о роли художника, психологии и философии… То иногда я, как и Жид, сомневался, что Мальро сам понимает, о чём говорит. Простите, там такой бред и абсурд, что я не стану даже приводить цитаты. Отчасти проблема в том, что он не имеет намерения донести свою мысль до кого-либо. Потому что если бы имел, то либо формулировал бы её так же ясно и конкретно, как он это делал в речах на политические темы, либо как минимум пояснил бы, какие конкретные значения он вкладывает в определённые слова. Дал бы определения понятиям. Ведь он явно вкладывает что-то своё, одному ему известное во многие слова из нашего активного лексикона, и понять, что же именно он под этими словами подразумевает, продираясь через словесные нагромождения, почти не возможно. Я не смог. Но… ведь и Жид с Жионо не смогли.
К публицистике относится «Искушение Запада» — выдуманная Мальро полемика в письмах между французом в Китае и китайцем в Европе. Это прям какие-то «Избранные места из переписки с друзьями», только созданные намеренно. Главная беда в них в том, что основная идея (китаец пытается постигнуть логику европейцев, француз – логику китайцев) терпит крах, потому что если китаец добросовестно ей следует, то француз практически ничего не открывает в Китае (а следовательно, и на свой Запад не может взглянуть с другого ракурса, и дать толчок к дальнейшему развитию - тоже), он закрыт для чуждой ему логики, он только и занят тем, что консервативно отстаивает свою.
4.
«…немногим авторам <…> удалось найти подобающую данному предмету строгость языка и сделать из литературного дознания о геноциде нечто большее, чем обязательное упражнение, пестрящее невольными погрешностями».
Винфрид Зебальд «Естественная история разрушения»
Кроме описанного выше, в этом сборнике есть несколько произведений документалистики сомнительной правдоподобности, а также пара отрывков из условно художественных произведений. Грань между ними очень тонка, порой даже неразличима, сейчас объясню, почему.
Одна из частей «Верёвки и мышей» — это, несмотря на уверения Мальро, что он изучал тему, собирательная фантазия о газовых атаках немцев в Первой мировой. Она не выдерживает ни исторической проверки (в 1916 году Висла была глубоко в тылу, находящийся на Висле майор не мог отстаивать Дарданеллы от притязаний союзных держав, так как оттуда ещё полгода назад всех эвакуировали, да и вообще первая газовая атака состоялась в 1915), ни естественно-научной (по части испытаний некоторых газов, которые химикам не было нужды проводить, поскольку эти газы легче воздуха, следовательно, яд полетит вверх; и по части моментального и фатального ожога растений — не бывает такого ущерба от хлора в столь быстрые сроки, миндалём пахнет не хлор, а синильная кислота, плюс ошибки — возможно, переводчика — в названиях соединений веществ), ни психологической (будь такая реакция у всех, даже у большинства солдат — газовые атаки просто не имело бы смысла проводить).
То есть, это именно художественная фантазия на тему. Которая подана практически не художественным языком. И потому на выходе получается идеальное по Зебальду описание трагедии – отстранённое, без жалости к себе повествование, фиксирующее деталь за деталью происходящего вокруг. С той лишь оговоркой, что на самом деле всё было не так или не совсем так. Как и Жан Амери, описавший по мнению Зебальда свою травму наиболее адекватно, узнающий в тюремщике себя, а в себе – тюремщика, персонажи Мальро вдруг начинают видеть во враге людей, узнавать в них себя, пытаться спасти. И если помнить, что это фантазия, то, пожалуй, её можно считать гениальным произведением в этом редком жанре идеальных [псевдо]документальных описаний. Я бы жалел, что купил эту книгу и потратил время на её чтение, если бы не этот маленький кусочек в 26 страниц.
Я нашёл информацию, что эта часть «Верёвки и мышей» является больничным бредом раненого Мальро, который на самом деле никогда не был ранен, и просто перепутал год первой газовой атаки и Болгако с Болимовым. Впрочем, такая массовая реакция немцев на результаты болимовских атак вызывает большие сомнения, поскольку в «болимовском мешке» эти люди к тому времени находились уже полгода и могли за это время проникнуться цинизмом ситуации. Хотя отдельные эпизоды попыток спасения отравленных вражеских солдат вполне могли иметь место. А в книге это подавалось как документалистика.
«Годы презрения», казалось бы, прямая противоположность этой 26-страничной псевдодокументалистике. Это роман (размером с рассказ), однако написанный по реальной истории (насколько теперь вообще можно верить утверждениям Мальро о реальности), рассказанной ему человеком, попавшим в руки к гестаповцам и чудом из них выскользнувшим. Написан он совершенно нехудожественно, языком Константина Федина. В школьные годы мне попалось фединское «Похищение Европы», и я люто надеялся, что больше никто и никогда с таким никаким языком мне не попадётся. Однако именно оттого, что художественно писать у Мальро не получается, этот «роман» тоже производит впечатление идеального по Зебальду описания драмы. И несмотря на свою разорванную, грубо сшитую трёхчастность (в камерах гестапо – полёт в циклоне – митинг и дом в Чехии), а может быть, в том числе и благодаря ей — прошибает. Как провести границу между нехудожественно написанным художественным произведением и художественно написанным нехудожественным? Я не знаю. Очевидно, у Мальро какая-то путаница в жанрах.
5.
До этой книги слова «лимб» не существовало в моём пассивном лексиконе. Мне потребовалось изрядное количество времени, чтобы уяснить себе все значения этого слова, а особенно понять, которое же Мальро вложил в определение, давшее название этому сборнику. Не уверен, что я его понял, но по этому поводу, как и по поводу мемуаров под названием «Антимемуары», можно позубоскалить, что автору настолько не давала покоя его грешность, что он даже пытался намекать на неё читателям в названиях своих произведений.
