Читать предыдущую часть
Прежде чем перейти к рассказу о Михайловке, несколько слов о том, как протекала жизнь рядом с ней, в моем родном городе – Темиртау.
Темиртау (в переводе с казахского - "железная гора") был городом-спутником Караганды, но очень сильно от него отличался. Да, в нем тоже можно было повстречать вросшие в землю саманные домики, со следами быта первых переселенцев. В одном из таких и жила моя духовная наставница баба Акулина. Но для Темиртау такой образ жизни был уже экзотикой.
До 1991 года это был образцовый советский город, своеобразный город-открытка, с грамотной планировкой микрорайонов и кварталов, с современной архитектурой, развитой дорожной и трамвайной сетью, и с населением в 350 000 человек. Город расположился на левом берегу Самаркандского водохранилища, своими формой и пейзажами очень напоминающего Геннисаретское озеро в Палестине. Правый берег занимали зоны отдыха и пионерские лагеря, а между берегами курсировали белые двухпалубные катера. В непогоду на озере поднималась довольно большая волна, отчего оно становилось похожим на настоящее море.
К услугам жителей города было множество кинотеатров, домов культур, бассейнов, стадионов, - в общем всего, чего только душа советского человека в свободное от работы не пожелает. Надо отдать должное его создателям, которые смогли посреди голых казахских степей увидеть и воплотить в жизнь столь амбициозный проект.
С работой тоже было все в порядке: город создавался вместе с металлургическим заводом - КМК, на строительство которого приехала молодежь не только со всех республик Советского Союза, но и из стран соцлагеря: Польши, Болгарии и других. Вместе с коренными жителями они и создали тот неповторимый национальный колорит, которым Темиртау отличался от всех прочих городов Советского Союза.
Только в Темиртау существовал немецкий драматический театр, где постановки шли исключительно на немецком языке. А чтобы русскоязычный зритель не скучал, на каждом месте имелись наушники, через которые транслировался перевод. Здесь праздновались казахские, корейские, греческие, немецкие, грузинские, армянские, чеченские свадьбы, на которых люди разговаривали и пели песни на своем языке. При этом вражда и ненависть на национальной почве были достаточно редким явлением.
Советская модель на самом деле работала и это было видно еще со школы. Среди моих одноклассников были представители десятка самых разных национальностей, но жили мы дружно, выбирая друзей не по разрезу глаз, а по сходству характеров. Лучшей учительницей русского языка и литературы в нашей школе была казашка Раиса Кобылдиновна. А математик, Лев Моисеевич, был страшно похож на поэта Бродского, и сильно картавил, когда отчитывал нас за баловство на уроках.
Но такая благодушная атмосфера, конечно, не возникла сама по себе. В стране работала мощная идеологическая машина, которая на корню уничтожала проявления какого бы то ни было шовинизма и национализма. Алгоритм действия этой машине задавала коммунистическая идея, которая ставила перед обществом цели насколько высокие, настолько же и недостижимые.
Символом этой идеи в моей школе был выполненный на всю стену мозаичный портрет "железного" Феликса, который встречал нас в фойе каждое утро учебного года. Его именем называлась и улица, где я родился и вырос. Уже в первом или во втором классе я знал, что Дзержинский это ближайший друг дедушки Ленина, этакого доброго дедульки, которого в букваре изображали в окружении резвящихся ребятишек. Сколько таких детишек этот "добрячок" свел в могилу своими экспериментами, я в то время еще не знал.
Однако про то, как Дзержинский и Ленин спасали беспризорников, знали все. Потому что, как сказал гений революции: "Главным из искусств для нас является кино". Так было написано на стене главного кинотеатра моего детства с соответствующим названием - "Комсомолец". Сюда нас целыми классами водили учителя на просмотр агитационных советских фильмов, в том числе и антирелигиозного содержания.
Как сейчас помню эту картину: пасмурный зимний день, мы в своих пальтишках и шубейках идем, выстроившись вереницей по двое, по занесённым снегом тротуарам. Кинотеатр, с задранным к верху мощным козырьком, проглатывает нас вместе с другими группами школьников и мы оказываемся сначала в сумрачном фойе, а потом в его пространном широком чреве, уставленном рядами мягких кресел. Свет постепенно гаснет и мы на мгновение оказываемся в кромешной темноте. Слышно, как включается и начинает жужжать проектор и на огромном экране появляются титры черно-белого фильма, что-то вроде: "Религия - это зло".
Сначала в фильме показывают, как хорошо живут советские люди, и что наука уже давно объяснила все тайны природы. Но вот идиллическая картинка заканчивается, и диктор сумрачным голосом сообщает, что есть еще люди в нашей стране, которые не хотят идти в ногу со временем, так как подвержены разным религиозным суевериям. В качестве иллюстрации дается интервью с баптистами, которые угрюмо отвечают на вопросы киножурналиста, "почему они не хотят жить как все нормальные люди". Понятно, что любой ответ на ТАКОЙ вопрос будет звучать неубедительно, что, собственно, и происходит.
Фильм заканчивался кадрами милицейского рейда, целью которого было спасти от православной бабушки-изуверки ее родную внучку: чтобы уберечь девочку от безбожников (читай: "добрых, образованных, воспитанных людей"), старушка заставляла ее молиться и носить платок, не пускала внучку в школу и в конце концов спрятала ее в погребе. Кадры спасения бедной девочки (скорее всего, постановочные) были самыми жуткими моментами в этом фильме. Они добивали слабое детское сознание, и ты выходил из кинотеатра с чувством брезгливости и ненависти ко всему, что связано с верующими и религией.
В дальнейшем это чувство закреплялось классными часами на тему атеизма, которые проходили в школе по понедельникам. Помню, как молодая девушка, по-видимому студентка ВТУЗа, опускала пятикопеечную монету в некий раствор, отчего она становилась серебряной. Потом она бросала в стакан с чистой водой щепотку какого-то порошка, отчего вода тут же становилась красной. "Вот так Христос превращал воду в вино", - радостно сообщала она разинувшим от удивления рты четвероклашкам. Всё это выдавалось за разоблачение поповского обмана и несостоятельности религии.
Дома атмосфера была не лучше. Здесь о Боге не говорили вообще. Но костлявая рука советской пропаганды дотягивалась и сюда. Каждый год по ТВ крутили антирелигиозную постановку кукольного театра Образцова «Божественная комедия», в которой высмеивалась библейская история о происхождении человека. А в тумбочке под телевизором всегда можно было найти номера сатирического журнала «Перец», который выписывал отец. Это был аналог всесоюзного «Крокодила», только издавался он на Украине и на украинском языке. В каждом номере этого журнала печатали забавные комиксы, изображавшие разные смешные истории из жизни таких «мифических существ», как ангелы и черти. Бог в этих историях выглядел, как и во всех антирелигиозных агитках – простоватым лысым дядькой в белой тоге, живущем где-то на облаках.
Сейчас я понимаю, насколько странными были эти усилия власти вытравить у подрастающего поколения религиозное чувство. Они выглядели логично только в обществе, где религия хоть как-то себя проявляла. В городе, построенном с белого листа, ничего такого быть не могло. Единственным проявлением религиозности общества в то время был праздник Пасхи, когда все вокруг красили яйца, потихоньку христосовались, а в советских магазинах можно было даже купить пасхальный кулич под название «Кекс весенний». Но городская детвора, уже покалеченная уроками атеизма, умудрялась и этот великий христианский праздник превратить в повод для кощунства.
Вся эта «социальная инженерия» и сформировала меня таким, каким я встретил 1991 год, год развала Советского Союза, а с ним и той идеологической конструкции, которая в последнее время уже не «давила» и не «нависала», ибо внутри ее образовалась зияющая пустота. Вернее, она была основана на пустоте, и поэтому не могла не рухнуть в свое время. Но разрушившись она обнажила и пустоту человеческих душ, которые она сформировала под себя. Эту пустоту я и обнаружил в самом себе. Ужаснувшись ее бездонности и темноты, я стал судорожно искать хоть какую-то точку опору для своей жизни...
В тот день, когда я переступил порог Михайловской церкви, я вдруг ясно осознал, что в то время, когда «космические корабли бороздили просторы вселенной», а миллионы советских людей строили «светлое будущее», здесь, в этом здании с кривыми стенами, низким потолком и маленькими оконцами, текла своя сокровенная, невероятно богатая, жизнь, наполненная глубоким смыслом и прекрасная в своих устремлениях. Ее старательно замалчивали, о ней рассказывали нелепые басни, с ней боролись всеми силами государственной пропаганды. И тем не менее эта жизнь оказалась намного более реальной, чем всё, что было создано за 70 лет советской власти.
Этот факт меня огорчил и обрадовал одновременно: я почувствовал себя как житель пустыни, много лет проживший рядом с источником кристально чистой воды и даже не подозревавший о его существовании. Но все случилось как случилось. Смысл некоторых моментов нашей жизни становится виден только с высоты прожитых лет.
Цену воды знает только прошедший через пустыню путник.
Продолжение следует
