По мнению автора, именно Крымская война, вернее, поражение в ней, освободило крестьян. То есть, победи Россия, и освобождение крестьян могло произойти значительно позже и совсем при других обстоятельствах. После поражения в войне «главное опасение» Александра Николаевича, по его собственноручному признанию, состояло в том, чтобы освобождение крестьян «не началось само собою снизу».
Сам Освободитель прекрасно понимал, что освобождение крестьян неизбежно, иначе – бунт; с другой стороны освобождение крестьян в соответствии с их ожиданиями, то есть с землей, или «по их разумению», так же невозможно, и это опять – бунт!
Крестьянину нужна была земля, чтобы на ней трудиться и содержать себя и семью; помещику земля также была необходима, чтобы за счет крестьянского труда на ней содержать себя и семью. Крестьянин мечтал о земле, помещик мечтал о безбедной жизни. И для того и для другого земля – необходимое средство к существованию, но для крестьянина свобода без земли это фикция, а для помещика земля без крестьянина такая же фикция. Помещика еще можно было уговорить, убедить, заставить, наконец, освободить крепостных при условии, что он останется владельцем земли, но как уговорить самих крепостных выйти на волю без земли? Чем-то или кем-то нужно было пожертвовать. Нетрудно догадаться, на чьей стороне были симпатии царя.
Но каким же образом освободить этого крестьянина, чтобы он остался без земли и при этом не взбунтовался? Задача не для рядового ума, причем откладывать ее на потом не было никакой возможности.
Ситуация усугублялась тем, что после проигранной войны нельзя было положиться на вернейшую со времен Петра I опору абсолютизма – армию. Если раньше рота солдат была самым надежным средством против крестьянских волнений, то теперь приходилось спрашивать себя: не будет ли от солдат еще большего беспорядка, да и офицеры – можно ли на них твердо надеяться?
Автор отмечает два основных подхода, выработанных среди самого землевладельческого класса, то есть среди помещиков, для решения крестьянского вопроса: феодальный и буржуазный. В соответствии с первым земля оставалась за помещиком – в максимальном количестве и во что бы то ни стало; в соответствии со вторым главным признавалось обеспечение землевладельцев капиталом и рабочими руками – хотя бы и ценою некоторых уступок в пользу крестьянства в земельном вопросе.
В конечном счете, правительство, осознав невозможность первого, пошло по второму пути: крестьянин освобождался от крепости с землей, за которую должен был заплатить выкуп. При этом правительство, из опасения, что выкуп не будет выплачен, сильно подстраховалось: помещичья земля передавалась не крестьянам-единоличникам, а «миру», то есть крестьянской общине. Пресловутое «мирское самоуправление» было красивой оберткой старой, как само русское государство, круговой поруки. «Без мира помещик не собрал бы своих доходов ни оброком, ни трудом, а правительство – своих податей и повинностей».
В силу такого положения крестьянин был лишен права без согласия «мира» не только выходить их общины, но даже уходить из деревни – выбранный миром староста мог не дать ему паспорта. Ни дать, ни взять – наш советский колхоз хрущевских времен. Порядок такой был уничтожен только столыпинской реформой, почти полвека спустя.
Судебная реформа прошла сравнительно легко, уж очень плохой репутацией пользовался старый сословный суд, да и общественное сознание уже доросло и обуржуазилось до такой степени, что готово было признать и объективность суда присяжных, и необходимость адвокатуры, и открытый и состязательный характер уголовного судопроизводства.
Для политических процессов по делам о государственных преступлениях был сохранен сословный суд; эти дела изымались из ведения суда уголовного и переносились в судебную палату, где рассматривались без участия присяжных. «Так четко вырисовывалась черта, за которую «буржуазные реформы» не смели переходить».
Земская реформа или, по-другому говоря, введение земских учреждений, была, по мнению автора «гораздо скромнее не только крестьянской, но и судебной. Более того, она не расширила, а, напротив, сузила местное самоуправление, изъяв из его ведения местную полицию, тогда как прежде и местная полиция, и мировой суд находились в руках местных помещиков, выбиравших и уездных судей, и уездного полицеймейстера, известного нам даже по литературе, капитан-исправника. В руках земства остался лишь мировой суд.
В памяти потомков она, земская реформа, осталась с титулом «великой», потому что в представлении современников была «конституцией», предполагавшей представительное собрание выборных людей. Для решения каких вопросов, и в пределах какой компетенции, – это дело уже десятое.
«Абсолютизм и отречение от политической свободы при максимуме гражданской свободы стали условием дальнейшего капиталистического развития России, и это создало своеобразную картину такого развития. Петербург сделался городом кафешантанов и танцклассов».
Подобную картину наблюдали и мы в 90-е годы прошлого века, только у нас вместо кафешантанов и танцклассов перекрестки городов были украшены ларьками с железными решетками, а первые этажи жилых домов - "суперминимаркетами" и видеосалонами.
Говоря о реформах Александра II, нельзя пройти мимо революционного движения 60 – 70-х годов, так называемого, народнического социализма. Автор уделяет достаточно внимания этому вопросу, мы же остановимся лишь на основных моментах.
Народничество, по мнению автора, изначально исходило из предпосылки о некоей природной революционности русского крестьянства. «Умный русский мужик – прирожденный социалист», – утверждал Бакунин.
Когда адепты «Земли и воли» пошли в народ, то очень скоро убедились, что это не так. «Большинство агитаторов бродило по деревням, как в лесу, на каждом шагу «проваливаясь» по незнанию местного наречия, местных обычаев и т.п. «Проваливаясь», впрочем, без всяких полицейских последствий, но и без надежды что-нибудь сделать среди населения, сразу настроившегося относительно агитаторов подозрительно. В лучшем случае их принимали за жуликов…»
Итак, «прирожденная революционность» деревенской бедноты оказалась мифом. Признав это, «Земля и воля» раскололась на радикальное террористическое большинство («Народная воля») и на меньшинство («Черный передел»), которое стояло за продолжение агитационной работы в деревне.
«У движения «Народная воля», достигшего кульминационной точки I марта 1881 года, то есть убийства императора, только и было, что левое крыло, состоявшее тоже из немногих единиц, беспримерной духовной силы, но и беспримерной материальной слабости. «Дерзость» этой кучки так напугала правящую феодальную группу, что та сгоряча двинула в поле всю свою тяжелую артиллерию, но после первых же залпов она увидела, что стрелять не по ком. Победа над революцией недешево досталась лицам, – пал не один Александр II, – но она никогда не доставалась так дешево порядку. Оттого феодальный режим 80-х годов и вышел из испытания столь свежим и бодрым, каким он ни разу не был после смерти Николая Павловича».
Справедливости ради необходимо отметить, что «землевольцы» достаточно долго боролись с дьявольским соблазном терроризма, который стал, в сущности, единственной альтернативой отсутствовавшему массовому движению; «герои» потому и понадобились, что не было «толпы».
Но мы знаем, что нашелся человек, который «пошел другим путем» и построил из «толпы» при помощи «героев» партию нового типа – идеальную машину для завоевания власти.
