Андрей яростно рубил обушком угольную глыбу – будто старался заглушить какую-то неясную тревогу… даже боль. На днях ему довелось съездить в городскую лавку: тестю понадобились дверные скобы, а ещё амбарный замок. Андрей неспешно, обстоятельно выбрал нужный товар, – чтоб самый добротный. Уж совсем домой собрался… а сердце вдруг часто забилось. И совсем неожиданно свернул Андрей к ювелирной лавке.
Как-то совсем случайно вышло, что бросил он мимолётный взгляд на Анюткины руки… Анюта привычно и умело месила тесто. Быстро мелькали тонкие пальчики, что ничуть не изменились с её девичества, оставались такими же нежными, – хотя с утра до вечера и в избе, и во дворе, и в огороде не заканчивалась тяжёлая работа для Анюткиных рук. Андрей задержал тогда взгляд на Анютиных пальчиках… Потом поднял глаза. И отчего-то вспыхнул: под льняной расшитой рубахой чуть приметно колыхалась Анютина грудь. Андрей вышел из избы, закурил. А где-то в пояснице медленно разливался сладкий жар. И всю ночь, на смене в шахте, чувствовал Андрей это жар. На заре домой вернулся, – Анютка ещё не успела волосы собрать и голову платком повязать: на тонкой смуглой шее вились пушистые кольца Анюткиных волос, и от этого жар ещё сильнее стал. Андрей дождался, пока они с Анютой встретятся взглядами, и замер: столько устоявшейся, безотрадной печали было в её тёмно-карих глазах!.. Анюта словно смирилась с этой безнадёжностью, привыкла к полынной горечи, не ждала уж его любви. Не корила его, ни о чём не просила… а – смирилась, и не ждала, не надеялась… Андрей в растерянности взъерошил свои густые волосы большой огрубевшей ладонью, провёл ею по лбу и по глазам. Вдруг обнял Анютку. А она вскинула на него взгляд… но не было в нём ни радости, ни улыбки, ни желания его ласки, – одно лишь усталое, горькое удивление…
Поэтому так истово, даже отчаянно перебирал он сейчас тоненькие колечки с камешками – видел Анютины пальчики… и так хотел, чтоб та горько-удивлённая усталость в её глазах сменилась радостью, хоть самой недолгой…
Серебряное колечко с сердоликом пришлось как раз на Анюткин пальчик. И радость будто бы мелькнула в Анютиных глазах… Но была такой короткой и недоверчивой, что у Андрея сжалось сердце. За подарок Анютка молча поклонилась мужу в пояс. А колечко сняла, спрятала в берестяной ларец, что на свадьбу подарила ей крёстная…
Знойное полуденное солнышко уже чуть тронуло верхушки дубов в Лисьей Балке, когда Анюта собрала в плетёную корзину выстиранные Андреевы рубахи и отправилась выполоскать их в реке. Андрей смотрел ей вслед, – как она, чуть изгибаясь от тяжести корзины, шла по неприметной, густо заросшей спорышом тропинке к берегу. От какого-то ожидания близкого счастья у него перехватило дыхание, и он незаметно пошёл за Анютой. Сел на траву в зарослях ивняка. Самому стыдно было: ровно мальчишка, что тайком подсматривает за девицею в высоко подоткнутой рубахе… И сердце колотилось так же, как у парня, что впервые влюбился.
А Анютка долго полоскала его шахтёрские рубахи, на свет рассматривала, – хорошо ли выстирала да выполоскала… Потом поставила корзину у коряги на берегу, платок сняла… и косу расплела. Медленно вошла в воду. Андрей не дышал: сквозь промокшую рубаху видел маленькую смуглую грудь, высокие Анютины ножки с покруглевшими коленками… тёмный курчавый треугольник внизу её живота – видел будто впервые. И, не помня себя от того же сладкого, такого желанного жара, что накатывал на него уж несколько дней кряду, сбросил рубашку и штаны…
Анюта испуганно оглянулась, прижала ладони к груди. Жарко вспыхнула. Не поднимала глаз на мужа. А он бережно взял её руки, поцеловал. Вместо них положил ей на грудь свои ладони. Губами коснулся шеи, прошептал:
- Что ж испугалась-то меня… застыдилась, – я муж твой… И люба ты мне, Анютка… Ох, как люба ты мне. Никогда и никого не любил… и не буду любить, как тебя люблю.
Андрей поднял Анютину рубаху. Ладонь его легла на Анютин живот, потом ниже… Он бережно трогал пальцами Анюткину нежность, что трепетала от желания его ласки…
Счастливо обессилевшую от его долгих ласк Анютку на берег он вынес на руках. И снова не сдержался…
Дома Анюта развешивала его рубахи. А он закурил, серьёзно сказал жене:
- Сколько ни смотрел… – никто лучше тебя не отстирывает рубашки от угольной пыли. У одного меня в шахте – всегда, словно снег, белые…
А ночью Анюта прижалась к его груди. Голос её вздрогнул от тихой нежности:
- Ребёночек у нас будет, Андрюша.
… Серафима окинула гостью неторопливым взглядом, в котором, понятно, было самое обычное женское любопытство… Усмехнулась:
- Знала, что придёшь. Только приворотов я не делаю.
Елена Васильевна возмущённо передёрнула плечиками:
- Какой приворот! О чём ты!.. Он и так на мне женится… скоро, если ты мешать не станешь.
Серафима не поднялась с крылечка, – перебирала ягоды земляники, что на зорьке собрала сегодня на солнечных склонах Лисьей Балки.
- Чем же я мешаю тебе? – ровно вскользь, безразлично поинтересовалась у Елены Васильевны.
-Вот тем и мешаешь! Ты же задурманила ему голову! Он тебя одну – и во сне, и наяву!.. – видит!
- Что ж тут поделаешь, – согласилась Серафима. – Всё так и есть, как ты говоришь: и во сне, и наяву меня одну видит. Давно уж. Ты его ещё и не знала, а я уж люба ему была. А про дурман – это ты, милая, несусветицу буровишь. Я ж сказала тебе: приворотов не делаю. А любовь его ко мне чиста и вольна: он лишь сердце своё слушает.
От такой откровенной наглости ведьмы этой Елена Васильевна задохнулась. Какое-то время молча, беспомощно всплескивала руками. Потом обрушила на Серафиму поток гневных слов, угроз даже:
- Подобру отстань от него! Не видишь разве: неровня ты ему! На себя взгляни… и на него: ну, куда тебе – ему в жёны!
От обиды горькой темнела синева в Серафиминых глазах. Но она равнодушно улыбалась Елениному гневу. А Елена Васильевна всё ближе подступала к крылечку, рукам размахивала:
- Не то – смотри: не отступишься от Сергея Степановича… не будешь места своего знать – не останется и брёвнышка от твоей избушки! Папенька мой выселит тебя отсюда, – туда выселит, куда Макар телят не гонял!
Серафима подняла на Елену Васильевну насмешливый взгляд:
-Думаешь, папенька твой сделает так, что люба ему станешь?.. Давно уж выросла, – вон какая!.. А всё надеешься, что папенька небо приклонит для тебя… И прикажет Сергею любить тебя.
Елена Васильевна взвилась:
- Какой он тебе Сергей! Ты в кухарки ему не годишься!
- Не тебе решать это, – на что я гожусь ему. – Снова чуть приметно, без злости, усмехнулась: – А в город вернёшься, – осмотрись повнимательнее: увидишь, за кого тебе замуж идти. Негоже девице самой выбирать, любви добиваться, как ты вот вздумала. А рассмотришь того, кому люба, – не заметишь, как сама полюбишь его. В безответной-то любви – какая ж радость. – Кивнула на дорогие Еленины украшения: – И не жди, что папенька, ровно эти побрякушки, любовь тебе купит. А теперь иди. Некогда мне, – видишь?
Серафимин голос обволакивал Елену какой-то полупрозрачною дымкой… Она будто усталость почувствовала – от недавнего своего гнева. И вдруг в этой дымке увидела серьёзные, чуть грустные глаза Григория Петровича, сына давнего друга отца: Григорий Петрович работал на литейном заводе и часто вместе сотцом приезжал к ним в гости. И вспыхнула: что, если Анисимов всё это время замечал её настойчивые, красноречивые взгляды… Стыд-то какой…
Медленно поднималась по тропинке, – словно оставляла позади себя какую-то ненадобную ей, безрадостную тягость…
…Уж к Покрову шло. А в Лисьей Балке стояли тёплые и светлые дни. Ласковым светом сияли на дубах пожелтевшие листья, клёны роняли багряные звёзды. В свежей влаге рассветных туманов сладковато пахли высохшие до лёгкого звона стебли донника. Анисимов навешивал новую дверь в Серафиминой избушке. Дашенька заботливо кормила Беляночку капустными листьями. Серафима процедила душистое Белянкино молоко в чистую корчажку, подняла глаза на Сергея Степановича:
- Коль не передумал… Согласная я.
Хоть перед этим речь шла о том, чтоб новое крылечко сделать, Сергей понял, о чём сказала Серафима эти слова: согласная я… И всё же попросил:
- Скажи ещё… что ты согласна. Скажи, Серафимушка, что согласна ты.
- Согласная я, Сергей Степанович. Коли не передумал, в Покров обвенчаемся.
Надо ли говорить, как кружил на руках Серафимушку Сергей Степанович, как радовалась Дашенька…
А перед венчанием Серафима стыдливо попросила:
- Ты купи мне платье городское.
- Изволь, Серафимушка: какое сама захочешь. Да только ты мне в любом наряде люба.
Самое красивое платье и большую шаль кашемировую для маменьки Серафимы Анисимову помогла выбрать Дашенька. У церкви местные бабы не узнали Серафиму Игнатьевну… Перешёптывались, головами качали… локтями подталкивали друг друга: как, скажи, всегда носила Серафима такие платья! Будто всегда умела с таким простым достоинством кланяться сослуживцам Сергея Степановича, приехавшим из города на свадьбу. А Дашенька – роднее родной дочки Серафиме!..
А через год, когда закружились над Лисьей Балкой первые снежинки, родила Серафимушка Сергею Степановичу двоих ребяток: сыночка и дочушку.
Послесловие. У бывших севастопольских матросов, Андрея Фролова с его Анюткой и Павла Демидова с Акулиной тоже родились сыновья и дочки. Все остались жить здесь, на луганской земле, на берегу Северского Донца, – как предсказывала Серафима. Известно, что потомки Анисимова и Фролова с Демидовым работали на шахтах Лисичанска и на Луганском литейном заводе, а в совсем недалёком от нас прошлом – на луганских шахтах и на Луганском тепловозостроительном заводе.
Начало Часть 2 Часть 3 Часть 4 Часть 5
Часть 6 Часть 7 Часть 8 Часть 9 Часть 10
Часть 11 Часть 12 Часть 13 Часть 14 Часть 15
Часть 16 Часть 17 Часть 18 Часть 19 Часть 20
Часть 21 Часть 22 Часть 23 Часть 24
Навигация по каналу «Полевые цветы»