После смерти в 1598 году сына царя Ивана IV Грозного – Федора I Ивановича (он же Феодор Блаженный) престолом удалось завладеть его шурину Борису Годунову. Фактически его можно считать первым «западником», ставшим во главе Московского царства. «Бориска» и в самом деле благоволил иностранцам и охотно брал их на службу. Одними из таких вот приглашенных инспецов стали медики – тем паче, что к осени 1600 года самодержцу как-то подозрительно резко поплохело. Не особо надеясь на отечественных целителей (а зачастую и откровенно опасаясь их злых умыслов), царь решил выписать заграничных врачей.
«Годунов любил общество иноземных медиков и подолгу расспрашивал их о европейских порядках и обычаях, - подтверждает в своей «Московской хронике» Конрад Буссов.
Этот уроженец свободного имперского города Люнебург, что в нижней Саксонии, 10 лет прослужил наемником в русском войске и оставил довольно любопытное описание жизни московитов времени накануне Смуты.
Сначала Годунов положил глаз на Христофора Рейтлингера, прибывшего в Москву с английским посольством, венгра (точнее, «венгерца», как тогда выражались) по национальности. Но одного лишь ученого мадьяра Борису Федоровичу показалось мало, и вскоре он обзавелся целым консилиумом, в который вошли доктора Давид Фасмар и Генрих Шредер из Любека, рижанин Иоанн Хильшениус, студент-медик Эразм Бенский из Праги, а также кёнигсбержцы Каспар и Фридрих Фидлеры. По условиям контракта никто из них не мог заниматься практикой на стороне, все умения и знания полагалось отдавать исключительно главному работодателю. Впрочем, как замечает Буссов, особо приближенным к царю боярам, также жаждавшим квалифицированных медуслуг, иногда удавалось вымолить у Годунова позволение также воспользоваться услугами иноземцев.
Естественно, за лечение – особенно если оно помогало - вельможи благодарили врачей ценными подарками. Ну а определенное царем годовое жалование светил медицины состояло из 200 рублей наличными, плюс ежемесячные продпайки на прокорм как самого господина доктора, так и его слуг, чад и домочадцев, 60 возов дров, четырех бочек медов и столько же - пива; ежедневных полторы кварты водки и аналогично - уксуса; а через день - боковины шпика с дворцовой кухни. Кроме того, Годунов пожаловал каждому лейб-медику для хозяйственных работ пять коней: одного верхового, чтобы летом каждое утро ездить на нем во дворец и в аптеку, одного особого для упряжки зимой, двух в упряжку кареты жены и рабочую лошадь-водовоза. По свидетельству Буссова, сена для этого небольшого табуна отпускалось вдоволь – хватило бы, чтоб прокормить еще пару коней.
Но то были еще не все царские милости. Каждый просвещенный европеец на Руси стал крепостником, получив больше поместье с 30-40 крестьянами.
Плюс ко всему этому, если рекомендованные царю лекарства оказывали благотворное воздействие, назначивший курс приема доктор получал единоразовый гонорар в виде, допустим, изрядного куска камчатой (то бишь, узорной шелковой) ткани, отреза бархата или сорок (так назывался мешок, и в самом деле вмещавший 40 шкурок, необходимых для пошива шубы) превосходных соболей. В общем, придворные медработники, прилагая минимум усилий и немногим больше сообразительности, катались, как сыр в масле.
Увы, вся эта лафа закончилась со смертью Годунова. Грянуло Смутное время, на Москве объявился продувной авантюрист Гришка Отрепьев, известный еще как Лжедмитрий I. И в надежде сохранить сытую житуху четверо из шести царских докторов опрометчиво вошли с ним в достаточно тесные сношения.
Вот напрасно они это сделали. Ибо Василий Шуйский, с подачи которого самозванцем выстрелили из пушки, не пощадил и незадачливых лекарей. Хорошо хоть, турнули их из Москвы просто коленом под зад, а не через орудийный ствол.
Из всей медицинской диаспоры удержался при дворе лишь Давид Фасмар. Он был человеком дальновидным, предпочитал уединенный и тихий образ жизни, порочащих знакомств не имел. Скромность этого ганзейца Шуйский оценил, оставив его при себе в качестве личного врача. Тем паче, в лекарствах – прежде всего, успокоительных – новый властитель отчаянно нуждался.
Дело в том, что на юге полыхнуло восстание Ивана Болотникова, и бывший боевой холоп князя Телятевского уже водил на Москву своих мужиков и севрюков. Отбиться удалось, но в целом проблему не решили. Поэтому, когда в 1607 году Шуйскому доложили, что его спрашивает какой-то немец, сулящий закрыть вопрос с опасным бунтарем, Василий IV Иванович зело обрадовался и велел пригласить иноземца в свои палаты.
Вошедший отрекомендовался Фридрихом Фидлером из Кёнигсберга. Оказывается, брат угодившего в опалу кёнигсбержца на свой страх и риск решил не ехать возвращаться вместе со старшеньким домой. Уж больно манила сытая русская жизнь по сравнению с полуголодным существованием, ожидавшим рядового, в принципе, медика в фатерлянде. Без долгих околичностей пруссак предложил «на благо феликий тсар унд всея Москофска семля» отправить его в стан Болотникова, чтобы втереться в доверие к главарю восставших и впоследствии сыпануть ему в питье или пищу отравы.
- И за все это я прошу всего лишь хорошее поместье да некоторую сумму наличными, - закончил визитер. – Согласитесь, Ваше Величество, это еще скромное вознаграждение, ежели учесть, что я рискую собственной головой, а вы – своим троном.
Шуйский внимательно посмотрел на прощелыгу и подумал, что его слова не лишены определенной логики.
- Быть посему! - решил царь. – Получишь для начала тысячу польских флоринов и доброго коня. С этим и отправишься к Болотникову. Ну а коли выполнишь обещанное, одарю тебя вотчиной с сотней смердов в придачу, а еще станешь ты получать 300 флоринов ежегодного жалования. И знаешь, что, немец-перец-колбаса? Лучше бы тебе на эти условия согласиться…
- Jawohl, mein Führer! – щелкнул каблуками Фидлер. – Прикажите отсыпать монеты и оседлать скакуна.
- Осади немного, херр как-там-тебя, - вчитываясь в поданную ему дьяком грамотку, поднял руку Шуйский. – Вы там в Европах, конечно, продувные бестии, но и на Руси не все лаптем щи хлебают. Стало нам известно, что муж ты весьма изворотливый и лукавством своим многим известный. Поэтому прежде чем пойти на дело, поклянешься мне в верности.
«И этот непутевый человек произнес такую клятву, что у всех присутствующих волосы на голове дыбом встали, - свидетельствует Буссов. - Гласила она следующее: «Я, Фридрих Фидлер, клянусь святой и православной Троицей, предвечным Богом Отцом, предвечным Богом Сыном, предвечным Духом Святым, что изведу ядом врага Шуйского и земли Русской Ивана Болотникова. Если же я этого не выполню, а из корысти обману государя моего Шуйского, то пусть лишусь я на веки вечные царствия Небесного, пусть предвечный Бог Отец вовек не будет ко мне милостив, пусть драгоценное заступничество за меня Бога сына Иисуса Христа будет напрасным и тщетным, пусть Дух Святой отведёт от меня силу и могущество Свое и вовек не осенит меня Своим утешением, пусть отступятся от меня сподвижники Божии, святые ангелы, пусть я провалюсь живым сквозь землю, пусть злаки и пища будут мне не подкреплением, а отравой, и пусть дьявол возьмет мои тело и душу на вечные мучения. И если я даже в мыслях своих скажу: «Вот я возьму у своего господина деньги и обману его и все-таки не сделаю того, в чем поклялся», - и пройду к своему духовнику и попрошу его отпустить мне этот грех, то пусть ни один слуга Божий на всем свете не сможет дать мне отпущение, которое имело бы силу очистить меня от такого греха, если я не исполню того, что пообещал. Но я исполню все без хитрости, обмана и лукавства. Этим ядом я погублю Ивана Болотникова. Клянусь Богом и святым Евангелием». Как же велики и неисчерпаемы доброта и долготерпение Божие, если он так долго попускает злодеяниям таких ужасающих, преступных и добровольных слуг дьявола, закоренелых грешников. И как только земля не разверзлась и не поглотила злодея вкупе со всеми нами, присутствовавшими при этом!»
Впечатленные такой присягой русские снабдили диверсанта всем необходимым, и Фидлер поскакал в Тулу, где засел Болотников. Однако, явившись к нему, немец сразу же признался, что послан отравить вождя инсургентов, чего, впрочем, делать совсем не намерен.
- Посему, я вручаю вам, экселенц, сей яд, и делайте с ним и со мной, что хотите! – завершил свою пылкую речь двурушник, после чего смиренно потупился, надеясь, что его признание оценят по достоинству.
Что ж, в ожиданиях своих он не обманулся.
«Фидлер получил от Болотникова большую награду, а душу свою выбросил за окно, - подтверждает Буссов. - Этой гнусной проделкой он создал в России дурную славу всем немцам, да и самому ему не было добра и счастья от этих иудиных денег».
Действительно, когда в октябре царские войска взяли Тулу, Шуйский приказал сослать Болотникова в Каргополь, где пленника сначала ослепили, а затем утопили. Схватили и Фидлера. Его, правда, калечить и казнить не стали, но поступили с немцем в некотором отношении еще более жестоко: вместе с еще 52 соотечественниками клятвопреступника Фрица отправили по этапу в Сибирь.
«А Сибирь эту московиты отняли перед тем у сибирских татар, - завершает свой рассказ Буссов. - Земля эта очень пустынная, но за несколько лет они возвели там три крепости. Считается, что от города Москвы туда полных 800 миль, а в Москве говорят, что будет и целых 900».
