«Другая литература» (андеграунд) отличалась не только идеологией, но и поэтикой. Попытаемся определить, какие плоды произросли в садах отечественной словесности в период, когда русский писатель впервые оказался в условиях почти абсолютной свободы. «Другая проза» (с легкой руки критика С.Чупринина) по всем параметрам другая: проблематике, языку, нравственным акцентам. К ее лидерам относят Л.Петрушевскую и Т.Толстую, Вен.Ерофеева и Вик.Ерофеева, В.Нарбикову и Е.Попова и др. Их объединяет то, что эти авторы сосредоточены на узком мирке чаще всего неудачника. Но этого мало, чтобы выделиться в определенную школу: «другие» примечательны «шокирующим» интересом своим к «помойкам», «к грязному белью», к людям ушибленным то ли Богом, то ли социальным укладом. Их отличает и язык. Все в их произведениях смещено, глубокомысленные рассуждения спотыкаются то о какую-нибудь тошнотворную подробность, то о «табуированное» (как изящно выражаются проблем «лингвисты) словцо или, допустим, срамную частушку. Но главное их свойство заключено в том, что все что для традиционной прозы «аномалия», патология и отклонение от нормы, для «другой» - вполне «уже норма».
Сколько сил было брошено «другими» писателями на легализацию в целомудренной русской литературе проблем «телесного низа» и узаконивание отечественного мата.
Еще не успели сражающиеся за свободу печати и слова, в данном случае «матерного» опубликовать свои убеждающие статьи, а вольные книгоиздатели уже выбросили на лотки повесть Юза Алешковского «Николай Николаевич» - наиболее, может быть, образцовое и самое, это уж точно, знаменитое из всех написанных на матерном языке произведений. И – ничего. Скандала не вышло. События общественной значимости не получилось. И повесть не пошла нарасхват.
Наркоманы, импотенты, сексуальные меньшинства, завсегдатаи отхожих мест, физические и нравственные уроды – вот новые герои новой литературы. При чтении А.Бородыни, В.Курицына, Э.Лимонова, С.Соколова, В.Ерофеева и многих других создается устойчивое впечатление, что подлинной причиной их недоразумений с советской властью было угнетение их «телесного низа». У нормального человеческого большинства с «этим делом» особых проблем не возникает. Сколь скудным оказался духовный резерв оппозиционной культуры, как только она выбралась на очищенную от соцреализма поверхность. Помимо термина «другая» литература, андеграунд существует еще один термин в характеристике новой литературы – постмодернизм. Все эти писатели разные, в том числе и по уровню одаренности.
Классиком постмодернизма у нас называют Венедикта Ерофеева. Было высказано множество запоздалых восторгов в адрес В.Ерофеева и его замечательной поэмы «Москва – Петушки». Он был причислен к лику святых основателей последнего литературного течения. Но ссылки на гениальность В.Ерофеева и исключительность не всех убеждают и для многих «Москва – Петушки» - это всего лишь история о «пьянице в электричке».
Крупным представителем русского постмодернизма 90-х годов называют Владимира Сорокина. Если кратко определить то явление, которое выражает в литературе Сорокин, то, скорее всего, это цинизм. Начав с демонстративного непризнания некоего морального кодекса соцреализма, Сорокин решил, видимо, устроить «крушение гуманизма», вообще.
С тех пор как на Западе была опубликована его нашумевшая «Очередь» и начал возникать миф о «самой талантливом», но непечатаемом авторе, «другой» литературы, положение в литературе Сорокина не изменилось. Он все больше находится где-то под Мюнхеном. У нас печатается редко. Может это для него и к лучшему.
Слово повесть к «Очереди» В.Сорокина можно отнести чисто условно. Так это сплошной эксперимент. В книге нет ни одного авторского слова. Весь текст – реплики людей, стоящих в очереди, где-то в Москве. Резонный вопрос человека, воспитанного на реалистической прозе, за чем стоит очередь? На это ответа нет – до конца книжки. Сначала речь идет о подошве, потом – о подкладке, затем – о полировке».
Очередь стоит всегда. Очередь и есть жизнь настоящая, бурная, активная.
Главный герой книги – а он в ней все-таки есть – за трое суток проходит полный жизненный цикл мужчины. Он знакомится с девушкой, имеет успех, терпит фиаско, напивается, заводит роман, спит с женщиной, дерется, ест, спит. Обсуждает все мыслимые темы: воспитание детей, студенческие проблемы, супружеская жизнь, секс, литература, футбол, музыка, национальный вопрос, конфликт «отцы – дети».
К тому же в очереди стоят представители всех сословий.
Автор полемизирует со всей русской литературой. Писатель всегда как бы противостоял толпе. А Сорокин – сам толпа. И голое экспериментирование: например, простая перекличка занимает 29 страниц. И сексуальная сцена написана с одними междометиями. Восемь страниц состоят чуть не исключительно из придыханий: «Аах Хааа.» И совсем немного реплик.
Суммируя все, можно понять, что Сорокин написал глобальную сатиру на советское общество.
Главным идеологом «другой» литературы в это время можно назвать Виктора Ерофеева. Скандально известен своей прозой и эссеистикой, которой он очень гордится. В своем программном эссе «Русские «Цветы зла» Ерофеев объявил: 70 – 90 годы русской литературы определяются властью зла; 19 век оказался оптимистически узким и гиперморалистическим; советская и антисоветская литература состязались в ложном гуманизме, а в , 80-х годах освободили сцену для «другой» литературы. С ней русская литература накопила огромное знание о зле, и в этом ее мировое значение.В России воочию увидели, что человек гадок, ужасен, что он сосуд зла, порока. Об этом его романы типа «Русской красавицы» и эссе, и рассказы. Везде твердит, что зло в человеке неуничтожимо, это доказано тем, другим, мною, всеми… У прибалтов есть поговорка: «Назови собаку дурным именем и можешь ее повесить». Смысл поговорки ясен и ребенку: если плохо относиться к человеку, собаке, дереву, то они станут безнадежно плохими. И это не «абстрактный гуманизм», а всем известная практика. Любимейшим образцом В.Ерофеева, с которым он демонстративно носится уже не одно десятилетие, - является маркиз де Сад.
Валерий Сердюченко считает В.Ерофеева внелитературным, так как писательское произведение для Ерофеева – это его человеческое поведение, которое должно быть сногсшибательным, эпатирующим и порочным, и вот тут-то у Ерофеева получается сплошная двойка. Сколь противоречиво симпатичен для Сердюченко на фоне В.Ерофеева тот же Э.Лимонов, который не на бумаге, а в жизни протащил себя по всем кругам ада, а потом написал об этом в чертовски талантливом, при всей своей неприличности, романе «Это я, Эдичка». В 1993г., находясь в осажденном Белом доме, Лимонов набил физиономию французскому телеоператору, презрительно отозвавшемуся о его стране и народе. Интересно, где в это время был Ерофеев?
Необъятная страна изнемогает в попытках выбраться из очередного исторического тупика, пришли в движение племена и народы, горят парламенты, теленовости напоминают сводку военных действий – как же реагирует на этот шекспировский материал писательское сознание. Никак. Оно его не воспринимает.
«Положим, - писал Достоевский, - что мы переносимся в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; домы разваливаются и проваливаются. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского «Меркурия»… И вдруг – на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего:
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья.
Серебро и колыханье
Сонного ручья…
Не знаю, наверное, как приняли бы свой «Меркурий» лиссабонцы, но мне кажется, что они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта».
Ну а российскую новую литературу множат своеобразные герои: «дебилы и выродки» Т.Толстой, идиоты и маньяки В.Ерофеева, философствующие алкоголики Вен.Ерофеева, «чудаки на букву М»… Е.Попова, трепачи и проходимцы В.Пьецуха, сексуально озабоченные героини В.Нарбиковой и Л.Ванеевой, люмпен – интеллигенты Л.Петрушевской. Все эти герои зачастую и интересны – то только своими уродствами и вывертами. Этим новая литература вступает в конфликт с традициями как советской, так и классической русской литературы. Нормы советской литературы не позволяли выводить на литературную сцену «уродов и выродков». Эта проблема оставалась в области социальной и не являлась проблемой художественной, эстетической. Русская классика много говорила о человеческих пороках и грехах – но именно человеческих страстях, а не животных инстинктах: «оскотинившегося человека» трудно разыскать в русской литературе, избегающей физиологизма.
Французский славист, профессор Э.Ламери пишет: «Видите ли у нас тоже всегда был свой андеграунд и собственная «срамная» проза. Но она никогда не входила в зону культурного самосознания француза. Французская публика, если можно так выразиться, слишком респектабельна, чтобы тратить время на литературное подполье, которое так активно легализует себя сегодня в вашей писательской среде».
Хорошо, что сегодня это уже не на уровне начала 90-х годов. Так в 1992г. андеграунд просто властвовал в литературе и критики провозглашали «Да здравствует король! То есть андеграунд». Но уже в 1993г. те же критики провозгласили «Король умер». Публика им тешилась недолго. Авангардное искусство на постсоветском пространстве не состоялось. Нам уже давно твердят о революционности перемен, которые происходят. Но глобальные перемены неизбежно сопровождаются мощной волной авангардного искусства. Великие события неизбежно рождают великих авангардистов. Великая Октябрьская революция родила Маяковского, Булгакова, Шолохова и многих других. Они могли верить в революцию, ненавидеть ее, высмеивать. Но это была та драма, которая их раскрыла. Отсутствие сегодня великих авангардистов говорит о том, что мы присутствуем не при рождении новой, но пока лишь при закате прежней системы. Нет новой мощной идеи, которая только и может двигать искусство.
Давно уже в нашей печати справили поминки по советской литературе. Одним махом отправили в «ад» весь корпус советской литературы, целиком, без исключения. Что хотим – вспоминаем, что не хотим – не помним и не желаем знать. Многих в прошлом даже и не было и даже близко не стояло. Или «стояло» - но со стебом, с издевочкой. Но постепенно это меняется. Постмодернистскую издевку сначала сменила ностальгия, затем появились материалы с серьезным анализом самых что ни на есть советских писателей: М.Горького, А.Фадеева, Л.Леонова, С.Михалкова и др. И к тому же не в оппозиционной печати, а в демократической, и даже в эмигрантской.
Критик Н.Иванова начала новый проект «Советская цивилизация» со статьи «Личное дело Александра Фадеева». Она пишет: «Что, персонажи современной литературной сцены значительнее, интереснее? Или хотя бы равны фигурам и лицам ушедшего времени? Вопрос риторический и даже смешной. Литературная культура складывается не только из текстов, но и из личностей, из запутанного рисунка отношений, конфликтов, союзов и противостояний. И, может быть, сюжеты писательских судеб в советскую эпоху не исчезнут окончательно и будут и в дальнейшем взывать к осмыслению».
Говорить о каких-либо закономерностях в нынешнем литературном хаосе весьма затруднительно, но вот факт, заслуживающий особого внимания: после долгого перерыва вновь возникла на печатной поверхности старая литературная гвардия. Пережив египетские напасти, утрату известности, почета, писательского достатка, всего на свете, на пределе своих возрастных и издательских возможностей она вновь заявляет о своем месте под солнцем. С небольшими интервалами опубликованы или продолжают публиковаться «Тавро Кассандры» Ч.Айтматова, «Московская сага» В.Аксенова, «И тогда приходят мародеры» Г.Бакланова, «Генерал и его армия» Г.Владимова, «Пирамида» Л.Леонова, «Прокляты и убиты» В.Астафьева. Почти все – это писатели, чей звездный час пришелся на 60-е годы. Вместе с В.Беловым, В.Быковым, Ю.Трифоновым, В.Распутиным, В.Шукшиным они первыми преодолели эстетику соцреализма и тем заслужили единодушное признание своего читательского поколения. Но .затем - затем вслед за соцреализмом начала рушиться сама социалистическая действительность, с которой они (впрочем, и их читатели тоже) оказались связаны гораздо теснее, чем сами о том полагали. И каждый из них был поставлен перед необходимостью либо радикально менять свою писательскую ментальность, либо вообще уходить из литературы в политику или журналистику.
В.Курбатов в статье «Последний (?) парад» пишет: «…И они – стареющие, усталые, умолкшие, борющиеся с немотой новыми, не по душе их темами, остаются все равно совестью и мерой, и коли спросить ту часть нашего рассеянного мира, которая вопреки всему еще остается народом, что и кого они считают литературой, они назовут все эту редеющую шеренгу и любви этой надо по-прежнему соответствовать».
Да шеренги редеют. За последние годы ушли из жизни В.Кондратьев и Ю.Друнина, Л.Леонов и Ю.Нагибин, А.Адамович и В.Дудинцев, Р.Погодин и А.Рыбаков, В.Солоухин и С.Довлатов, Б.Окуджава и Р.Рождественский, В.Соколов и А.Вознесенский… Список этот можно множить и множить.
С чем же возвращается старая литературная гвардия в литературу? Что пережили, перечувствовали за эти годы писатели, наглядно демонстрирует нам роман Сергея Залыгина «Свобода выбора». Роман без сюжета.
Герой романа – писатель Нелепин, одержимый идеей суда над властью, нравственного суда. «Житель Двадцатого Российского века, Нелепин видел свой век небывало тяжким и небывало же несправедливым… Будто кто-то и когда-то вольно или невольно, сам того не подозревая, затеял осуществить над Россией эксперимент на выживание: выживет – не выживет?»
Комплексуя от собственной несостоятельности Нелепин приходит к выводу: суд над властью невозможен, а на его долю придутся сюжетики крохотные, самые что ни на есть житейские и будет он запасать их под номерами в специальную тетрадку. Конечно, в них неизбежно будут вклиниваться жалкие осколки великого сюжета – для нищего и они хороши. Сюжеты, сюжеты о сегодняшнем дне нашей страны. Картинки с мусорных свалок, о пещерных нравах, кровавых разборках с убийствами. Убийц, естественно, никто не ищет. Все, живущие здесь, полулюди, полузвери.
И сюжеты о власти. Сталин беседует с Николаем 2-м. Николай 2-й в нашем сегодняшнем бытие.
«Сто лет назад, чуть больше того, в год своей смерти Константин Леонтьев говорил: социализма Россия не минует. Но это – полбеды. Вторые полбеды наступят, когда она будет из социализма выходить».
Наряду со «зрелым Залыгиным» существует в литературе и «поздний Залыгин». За последние годы из-под пера писателя вышло несколько небольших, ироничных, неровных и нервных вещей: «Уроки правнука Вовки», «Государственная тайна», «Предисловие», «Клуб Вольных Долгожителей». В этих пессимистических комедиях схвачено буквально «из воздуха» несколько существенных реалий новой русской действительности. В них попытка сказать о времени на языке этого времени, но при этом не потерять себя самого. Нет ничего удивительного в том, что героями позднего Залыгина становятся люди преклонного возраста: для писателя в любое время жизни естественно интересоваться своими ровесниками, о которых он знает больше. «Старый русский» - фигура трагическая. Прошлое распалось. Впереди не жизнь, а отсрочка смерти.
«Клуб Вольных Долгожителей» - рассказ о стариковском клубе самоубийц. Главный герой, отставной генерал Желнин, не желает смириться с мыслью, что его жизнь или смерть зависят от физиологии. Человек сам вправе решить: жить ему или умереть. Этот стариковский клуб существует как форма защиты от насильственно изменившейся действительности.
Нельзя не отметить появления архикниги, романа – наваждения Леонида Леонова «Пирамида». Работал над ним Леонов 40 лет, закончив его в 95-летнем возрасте. А между тем он на десятилетия исчез из литературы, что само по себе есть тема для романа: осыпанный всеми возможными наградами и милостями художник, живой классик, как бы священная корова советского искусства, внезапно покидает литературный олимп, чтобы предаться многолетнему, почти катакомбному молчанию. Л.Леонова можно назвать философом советской эпохи, или даже советским философом эпохи. Промолчав 40 лет и уже ступив одной ногой в ладью Харона, писатель рискнул еще раз высказаться о сталинском времени. Было бы наивным полагать, что он, укреплявший морально – философские истоки доктрины русского коммунизма, бросится посыпать голову пеплом под влиянием разоблачительных статей в «Огоньке» или лекций ведущего философа Би-би-си А.Гольдберга. Выходец из старообрядческой московской семьи, Леонов всегда оставался крепким орешком в русской литературе. Единственно, что можно заключить, - это то, что утвердительный знак сменился в ней на знак вопросительный. Если коммунизм – заблуждение, то это, во всяком случае, великое заблуждение из числа тех, что вечно будут преследовать коллективный разум человечества. Не случайно заключается полемическим парафразом «Великого инквизитора».
«Я обрек себя на труд и проклятье ближайшего поколения», - начинает Сталин свое объяснение с Дымковым, посланцем небес. Его дальнейшие размышления о слабости человеческой природы, взыскующей непременного чуда, тайны и авторитета. Сталин сомневается в достижении безрелигиозного рая на земле и он просит передать в небесные инстанции, что необходимо насильственно привести человечество к гармоническому абсолюту, без чего оно до конца дней своих будет жить в грехе и анархической скверне.
Можно сказать, что Леонов едва ли не первым из мыслящей части нынешней интеллигенции взялся оценить сталинскую эпоху в координатах Большого Исторического Времени. И получается у него вот что. В малом историческом времени сталинская власть ужасна и безжалостна. В большом историческом времени жестока любая власть, потому что иною она быть не может. В малом историческом времени Сталин есть изверг и мучитель народа. В большом историческом времени он – кесарь, который неизбежен и, может быть, даже необходим.
Роман до сих пор достойно не отрецензирован, для этого пришлось бы ввести в критический оборот всю мировую литературу, начиная от Ветхого завета и кончая Оруэллом. В силу чрезвычайного интеллектуального переизбытка «Пирамида» обречена остаться «вещью в себе», но кто знает, насколько это беспокоило автора и беспокоило ли это его вообще.
Василь Быков. Даже внутри военной прозы Быков оказался принадлежащим к направлению, единственным представителем которого является он сам. Прозе Быкова свойственна некоторая сухость. Поэтика у Быкова решительно потеснена этикой. Быков никогда и не пытался переделать себя в «художника слова». Вместо этого он как бы совершенствовал правду содержания и «Сотниковым» окончательно завоевал право на свое «быковское» видение войны.
В последних произведениях В.Быкова: «Знак беды», «Карьер», «Облава», «Стужа» ничего не происходит «просто так». Герои его произведений в большинстве своем обычные и безусловно порядочные люди. Но каждый из них совершил однажды, поддавшись минутной слабости, напору обстоятельств, иногда сам того не сознавая, неблаговидный поступок. И начинают рушиться миры. В действие вступают загадочные силы, выжигая вокруг героя его жизненное пространство, посылая на муку и смерть близких ему людей. Быков в своих последних произведениях пишет о людях мирного времени, но в экстремальной ситуации. Пожилая крестьянка (Степанида из «Знака беды») как какой-нибудь изощренный французский интеллектуал бьется над одним и тем же вопросом: следует ли бороться со злом в обстоятельствах, когда оно непобедимо. Итог борьбы предрешен, средств нападения нет, средств защиты тоже, о том, что произошло, никто никогда не узнает. Если учить по Быкову, то фашизм, нацизм и множество иных скверн извечно дремлют в межклеточных мембранах людской натуры. Когда эта иммунная мембрана истощается, человек, народ, человечество само призывает своим поводырем и праведником Гитлера.
Этот трагизм, пессимизм во взгляде на мир, на человека виден не только у С.Залыгина и В.Быкова, но и у многих других известных советских писателей в одночасье оказавшихся выброшенными из своих ролей, своих амплуа, своих гнезд. Или – гнездо оказалось перевернутым, «опрокинутым домом» по определению Ю.Трифонова. Многие почувствовали себя внезапными иностранцами у себя дома.
Советский миф о дружбе народов, думается, мифом был отчасти. В небывалом сплаве советской литературы существовали писатели, которых трудно было прикрепить к этническому гнезду. Как определить Фазиля Искандера? Какой он писатель? По происхождению – абхазец. По языку – русский. По гражданству – советский.
«Я русский писатель, но певец Абхазии», - так определил себя сам Искандер. У прозы Искандера две родины: русский язык и абхазский склад ума. Из совсем иных пространств возник феномен
Чингиза Айтматова – экзотическим плодом, полученным в результате скрещения традиций русской словесности, киргизского образа жизни и советской истории. Лауреат Ленинской и государственной премий Ч.Айтматов становится живым классиком советской литературы, киргизским русским советским писателем.
Еще один пример – Анатолий Ким. Русский писатель, этнический кореец. Родился в Казахстане, куда были сосланы родители. Он описывал экзотический корейско – русский мир.
С крушением Советского Союза эти писатели должны были почувствовать радость. Что же последовало на самом деле.
Наступил кризис собственной идентичности: идеологической, этнической, религиозной, статусной. Появляются в творчестве всех трех откровенно слабые вещи.
Искандер ищет себя в возврате к чегемскому миру: «Софичка», «Чик чтит обычай». А.Ким в период кризиса стал искать свой мир в фантастическом, полуантичном («Поселок кентавров»), мире мыслящих кентавров и воинственных амазонок. Своего рода кентавром был и сам Ким, прививший корейскость к русскости. Он решил отказаться и от «русскости» и от «корейскости». Попытка эта не удалась. Ким отправляется в Южную Корею в качестве университетского преподавателя на несколько лет. Но почувствовать себя корейцем не владея языком нельзя. И Ким возвращается с ясным пониманием, что он русский писатель.
«…Не захотелось мне больше разъезжать по миру. – Пишет А.Ким в книге «Мое прошлое». – Мне вспомнились слова, приписываемые древнему китайскому мудрецу, которые звучат так: «Век живи в своей деревне, слушай крик петухов из соседней деревни – и никогда не ходи туда в гости». И мне действительно захотелось забраться куда-нибудь в деревню и жить так, как совсем древний китаец. Может, я постарел, поэтому не привлекает меня экзотика, развлечения, роскошь и удовольствия мира, а может быть, удовлетворив самое сильное, мучительное, страстное любопытство в том, что такое я и что такое остальные люди, я успокоился и больше не желаю суетливо перемещаться по миру. Мне хорошо сейчас там, где я нахожусь, и мне дорог покой, которого я достиг».
Чингиз Айтматов. Как крупен, значителен был, в каждый год и день звенел его голос, и спорили о его произведениях в 60 – 80-е годы, три десятилетия, - и как оттолкнут, забвен, не знаем нынешними – и писателями, и читателями в политиканском и рыночном, антикультурном времени нашем. И где ему быть прописану? Был он – гордость многонациональной советской литературы, властитель дум, писатель планеты Земля. А теперь - где ему быть? В истории какой литературы? Киргизская – ему узка. Русская: литература России, вышедшей из Советского Союза, - в ней он чужероден, уже иностранец. Остается – мир. И действительно: мир – приемлет. Все его книги переведены. Из своего посольства Киргизии в Брюсселе он ездит на встречи с читателями как всемирно известный писатель, уже классик мировой литературы 20 века.
В чем тут секрет? Почему он интересен русским и киргизам, мексиканцам и арабам? Да потому что многие народы в 20-м веке претерпевают ту же судьбу, что и его киргизский, то есть вынуждены из архаического состояния перепрыгивать целые эпохи, исторические формации. Это судьба большинства народов Азии, Африки, Латинской Америки, не говоря уж о народах СССР. Айтматов видит мир одновременно глазами наивного ребенка, простодушного патриархального человека и глазами умного мыслителя второй половины 20 века, кто облетел весь мир и беседовал с великими учеными мира. В этом уникальность его книг.
И сегодня Айтматов ищет свой дом во всемирном сообществе. Действие его романа «Тавро Кассандры» переносится на всю планету и даже за ее пределы. При этом писатель, к сожалению, теряет свои конкретные национальные черты, которые и сделали ему в свое время славу. Он не пытается вернуться в свой национальный дом. Можно сказать, что Айтматов свои катастрофические ощущения от утери родины, прежнего статуса распространяет на судьбу человечества.
Взгляд автора на это человечество вполне безнадежен. В своем скудоумном упрямстве оно так далеко зашло стезею зла, что начинают бунтовать уже его физические гены, клеточная материя.
Космический невозвращенец монах Филофей (русский ученый Андрей Крыльцов) сообщает человечеству в открытом письме папе римскому, что мир одолело зло и что не все зачатые младенцы хотят рождаться, предчувсвуя, что их ожидает в этом поганеньком мире. Он называет это кассандро-симптомом или тавром Кассандры. Тавро это появляется, фосфорецирует, коричневеет на лбу у зачавших женщин. Кассандра по мифу – это пророчица, которой не верит никто. В романе же верят все и сразу. Америка негодует, клеймит позором русского Филофея и его приспешника футуролога Борка. Реакцию на это Айтматов показывает на Сицилии, в Италии, в Китае, в России.
Рабочее название романа «Свобода умирать». Лучше всего не быть, чем быть в этом жестоком, почти исчерпавшем потенциал человечности мире.
Образы романа чрезвычайны и поражают воображение: космические невозвращенцы, бунт эмбрионов, иксроды, зечки-инкубы, киты-самоубийцы – из всего этого выстроена оригинальная художественно-философская конструкция. Но, увы, этому роману недостает биения живого художнического сердца, как своей почвы каменному, степному и долинному человеку Ч.Айтматову. И новый образ очеловеченной природы – киты- самоубийцы – уже не воспринимаются так естественно, полно, с таким доверием, как Иноходец Гульсары, Мать-Олениха, Рыба-Женщина, Верблюд Каранар, Волчица Акбара из прежних творений Айтматова.
И мир герои нового романа Ч.Айтматова не ощущают вблизи, а наблюдают из иллюминатора трансатлантического лайнера, как мудрец и футуролог Борк или с борта космической станции, как монах Филофей. Оба они гибнут – один под ногами разъяренной толпы, другой – выбрасываясь в открытый космос на глазах у пораженного человечества. Но таков удел каждого, дерзающего наследовать Кассандре.
Завершая обзор «последнего парада» старой литературной гвардии (о творчестве В,Астафьева, В,Распутина еще пойдет речь) констатируем, что творчески сохранить себя сумели лишь те из нее, кто не подчинился злобе исторической минуты.
«В любом случае, - пишет В.Сердюченко, - их писательское время кончилось, завершено, другие юноши поют другие песни. Да сохранят они свое нравственное достоинство. Мужайся, редеющее племя! Именно ты располагаешь до сих пор доверием разночинного читательского множества. И любви этой надо по-прежнему соответствовать».
