Им никто и ничто не помешало всё это время наслаждаться друг другом столько, сколько им того хотелось, поскольку знали: предстоящее расставание может продлиться очень долго, а может, если так случится вдруг, не закончиться никогда. Лёля уходит на фронт, и хотя девушек там стараются беречь, но это же война. Там убивают вне зависимости от пола и возраста. Случайная пуля, шальной осколок, и вот уже нет человека. Тёма знал об этом из рассказов раненых, с которыми ему теперь много приходится общаться в госпитале во время практики. Потому он дарил Лёле всю ту нежность, страсть, желание, на которые только был способен.
Когда они, утомленные и счастливые, лежали, переводя дыхание, и смотрели в потолок, переплетя пальцы рук, Тёма спросил:
– Когда ты уходишь на фронт?
– На фронт – не знаю, а на казарменное положение нас переводят завтра утром.
– Мы с тобой… ещё увидимся?
– Конечно, – уверенно ответила Лёля. – Нас ещё будут дальше готовить, а потом уже решат, куда отправить.
– У меня к тебе одна просьба, – очень тихо сказал Артём, повернувшись к девушке. – Только обещай, что ты её выполнишь, несмотря ни на что.
– Хитренький какой, – улыбнулась Лёля. – Сейчас попросишь тебе малыша родить и не уходить никуда. Стой… – Глаза её стали напуганными. – А ты мне ребеночка не сделал прямо сейчас? Ну так, совершенно случайно?
– Нет, я же медик, – улыбнулся Тёма в ответ. – И прекрасно знаю, что можно делать с женским организмом, а чего не стоит, если девушка сама не хочет.
– Так что за просьба?
– Вернись, пожалуйста, живой.
– Тёмочка, хороший мой, родной… – Лёля поцеловала его в щеку и висок – куда дотянулась. – Как же я могу тебе это обещать? Мой папа тоже верил, что вернется, а видишь, как с ним всё получилось.
– Тогда обещай, что будешь стараться. Очень сильно стараться. Выжить. Вернуться. Ко мне, – сказал Артём.
– Обещаю.
И они снова принялись нежиться, постепенно повышая градус своих прикосновений, пока в который раз уже не достигли пика наслаждения. Когда же они остановились, совершенно обессиленные, на улице было уже совсем темно.
– Скоро мама и Валя вернутся, да и Вовку пора кормить, – сказала Лёля, спешно вставая с постели и одеваясь. Она привычным движением хотела собрать сзади волосы в хвост, но руки ухватились на пустоту. – Ой… – растерянно сказала она. – Волос-то и нету. – Рассмеялась тихонько.
– Ничего, новые вырастут, лучше прежних, – сказал Тёма.
Они оделись, вышли в большую комнату. Лёля включила керогаз, поставила чайник. Вскоре он запыхтел, и она подогрела в чугунке кашу для Володи. Пошла к нему в комнату, разбудила и отнесла к столу. Усадила себе на колени и принялась кормить. Мальчик был сонный, кушал вяло, больше мордашкой крутил в стороны, стараясь отвернуться от ложки. Даже похныкал немного, но Лёля грозно сдвинула брови:
– Ты мальчик? Да? Значит, будущий воин. А раз так, должен быть сильный! Кто нас в старости с дядей Артёмом защищать станет, а? Жуй быстро!
И Вовка, с удивлением посмотрев на Тёму, принялся кушать. Сам же парень с тихой радостью смотрел, как его девушка кормит племянника, и думал о том, что вот так же она когда-нибудь станет кормить их собственных малышей. «Только бы выжила!» – прозвучало в его душе заклинанием.
***
Лёлю перевели на казарменное положение, и в доме Дандуковых стало совсем тихо и грустно. Целыми днями теперь оставались внутри лишь Маняша с Володей, который, лишившись единственного соратника по своим детским забавам, теперь был притихший. Сосредоточенно возился на полу с игрушками, – это были выкрашенные в разные цвета деревянные кубики, пирамидки и несколько лошадок, вырезанных из мягкой сосны.
Мальчик очень любил с ними играть прежде всего потому, что их можно было беспрепятственно грызть. У него росли молочные зубки, на которые попадалось многое. Потому бабушка старалась убирать всё опасное подальше, но разве от этого маленького полозуки, как она ласково его называла, что-то возможно скрыть? Хотя Володя уже и почти научился ходить, и теперь осторожно перемещался по дому, держась за что-нибудь и аккуратно переставляя крошечные ножки.
Маняша смотрела на него и радовалась и грустила одновременно. Счастье было заключено в этом маленьком тельце. Оно – продолжение их семьи, будущая надежда и опора, а ведь каждый день гибнут тысячи. Печаль была в напоминании: Володя был очень похож на своего отца, Константина, которого никогда не видел и уже не увидит. Только на фотографиях. Они там, у Вали в комоде, завернуты в особенную, алую тряпочку. Когда мальчик вырастет, он увидит, каким красивым был его отец.
И все-таки, хотя Володя скрашивал домашнее одиночество бабушки, в доме Дандуковых теперь царила грустная тишина. Маняша целый день строчила на швейной машинке, Валя пропадала в институте и детском саду. Больше никто не врывался свежим ветром, с румяными щеками и не кричал задорно с порога: «Привет честной компании!» Так Лёля делала очень часто, и все начинали улыбаться: заводила вернулась. Сразу становилось как-то живее, ярче, веселее.
Но теперь уже было не до веселья. Лёля была на службе, и всё шло к тому, что её тоже скоро отправят на фронт. Обстановка там становилась всё тяжелее. 4 июля сообщили, что наши войска после 250 дней оставили Севастополь. Через два дня прозвучала новость о боях западнее Воронежа. 23 июля сказали «В течение 22 июля наши войска вели бои в районе Воронежа, а также в районах Цымлянская, Новочеркасск». Значит, огненный вал неумолимо двигается на восток, в сторону Сталинграда и Астрахани.
25 июля, поздно вечером, неожиданно домой примчалась Лёля. Она была измученная, ещё сильнее похудела и напоминала мальчишку, который целый месяц провел в колхозе, помогая собирать урожай. Такой была загорелой, пыльной, с темными кругами под глазами, но абсолютно счастливая:
– Мамочка! Нас отправляют на фронт!
Услышав это, Маняша и Валя обомлели. Мать неожиданно для самой себя бросилась к младшей дочери, обхватила её, крепко прижала к себе и, обливаясь слезами, зашептала горячо: «Не пущу! Не пушу!». Но девушка, осторожно отодвинув женщину, сказала твёрдо:
– Мама, я должна им отомстить за отца. И я всё равно пойду. Ты меня не остановишь.
Ничего не оставалось Маняше, как отпустить Лёлю. И этот вечер и ночь они провели вместе. Пока девушка смывала с себя в бане дорожную пыль, мать и старшая дочь накрыли на стол. Закуска была нехитрая: помидоры с огурцами, свежий лук и несколько сушеных воблёшек. По знаменательному случаю оказалась на столе и бутылка самогонки.
Втроем (Володя, как всегда, в девять часов отправился спать) женщины посидели, покушали, выпили и закусили по рюмочке. Настроение у всех было подавленным, но они старались держаться. Маняша подумала было, что вот так же сидели, когда Алексей на фронт уходил. Но тут же мысль от себя прогнала: «Будет всё иначе. Лёля обязательно вернется!»
Говорили. О разном. Лёля рассказывала в основном. О казарменной своей жизни, как тяжело девчонкам привыкать к военному распорядку и правилам. Жить по графику ещё куда ни шло, но остальное – сплошные испытания. Винтовки огромные, со штыком особенно, тяжелые. Сапоги на несколько размеров больше, портянки постоянно разматываются, потому мозоли здоровенные. А ещё эти бесконечные уставы, их надо учить почти наизусть. И трудно разбираться в званиях и должностях: все эти ромбы, кубари, шпалы и прочее – голову сломаешь! Но по тону девушки мать и старшая сестра понимали: та очень рада, что служит. И непросто, а готовится Родину защищать с оружием в руках.
Перед сном, чтобы с утра не метаться, Лёля собрала вещи, и на следующий день Валя с маленьким Вовкой на руках и Маняша пошли провожать младшую на фронт. Она так несколько нелепо выглядела в новенькой военной форме: гимнастерке, ушитой специально для нее, но оставшейся слишком большой. В подшитой по той же причине пилотке. В больших подкованных сапогах, в носки которых, чтобы на ногах не болтались, Лёля напихала случайно подвернувшиеся под руку газеты. Что поделаешь: у нее был 35 размер ноги, а ботинки выдали 39-го, потому что меньше на складе не оказалось. Никто не думал, что столько девушек в Красной Армии окажется.
Пока они шли по городу, то молчали. Вроде бы вчера ещё переговорили обо всем на свете. Единственное, что не стали обсуждать – это отношения Лёли с её «мальчиком», как его мать называет. Она с Валей, пока младшая мылась, договорились тему эту не поднимать. Девчонке и так тяжело расставаться с семьей, а ещё с любимым человеком. Может так случиться, что не увидятся больше никогда. Он ведь скоро станет военным медиком, хирургом, а по рассказам беженцев женщины знали: фашисты никого не жалеют. Они расстреливают и бомбят даже те места, где нарисован большой красный крест.
Хотя давно уже его и перестали наносить: это в начале войны так делали, потому как верили: этот символ врагов остановит, и не посмеют те руку поднять на раненых и больных. Оказалось, германцы настоящее дикое зверье, ничего святого у них нет. Но на людей в белых халатах охотятся по-прежнему: сознательно выбивают докторов, чтобы помогать раненым было некому.
Потому про Тёму не вспоминали, а когда подошли к железнодорожному вокзалу, так и вовсе не до него стало. Было здесь настоящее столпотворение. Оказалось, очень многие пришли проводить своих родных девушек на фронт. Целый эшелон с теплушками собирался отправиться под Сталинград. Куда конкретно и зачем – никто не говорил, потому как военная тайна. Однако девчонок собралось очень много, человек четыреста, наверное. И всё с роднёй, среди которой преобладали, понятное дело, женщины. Были и мужчины, но редкие, старички в основном, тоже пришедшие проститься.
Валя удивилась тому, что одетые в военную форму девушки все как одна радовались. Смеялись, сыпали шуточками и прибауточками, кое-где, разбившись на группы, даже песни пели. Они словно не понимали, куда им предстоит отправиться. Зато ощущали это их старшие: матери и бабушки, которые почти все плакали, утирая лица платками. Всё это выглядело как-то странно: молодые радуются, пожилые слёзы льют. И неизвестно, сколько бы так продолжалось, но вдруг прозвучала команда:
– По вагонам!
Слезы тут вообще ринулись целым потоком, и даже некоторые девчонки расчувствовались. Спешно стали обнимать своих и целовать, говорить какие-то общие слова на прощание. Обещали вернуться. Состав между тем дёрнулся длинной железной коробкой, и стал медленно двигаться. Новобранцы устремились к раскрытым дверям теплушек, запрыгивая на ходу.
Вот и Лёля сделала то же. Она быстро чмокнула мать и Валю в щеки, успела даже Володю поцеловать в пухлые губки, а потом, подхваченная руками однополчан, оказалась внутри вагона. Высунулась оттуда и помахала рукой:
– Мама! Валя! Я вернусь! Обязательно вернусь!
И много было их, таких вот девушек, которые махали руками из удаляющегося состава, пока его последний вагон не скрылся за поворотом. Те, кто остался на вокзале, погрузились в задумчивую тишину и стали молча расходиться. Теперь им оставалось одно: ждать и верить, что их девочка обязательно исполнит данное обещание. Пусть и высказанное спешно, в сутолоке людской, но оно ведь прозвучало. Его слышали. И надеялись, что дошло это обещание и до высших сил, которые обязательно помогут. Это раньше, когда всё было в стране хорошо, многие считали себя атеистами. А теперь обратились к вере. И неважно, какой: среди провожающих были те, кто украдкой крестил своё затянутое в гимнастёрку чадо, и те, кто шептал «аузубилляхи мина-ш-шайтани-р-раджим» (1).
Поезд между тем покидал Астрахань. Он пересек сначала реки с забавными для неместных жителей названиями Прямая и Кривая Болда, а после устремился сначала на север, чтобы пересечь ещё одну реку, Бузан, а после уже следовать по пути, проложенном на границе между поймой Волги и Ахтубы слева и бескрайними степями справа, тянущимися до самых Уральских гор.
__________
1 – «Да защитит нас Аллах от проклятого шайтана».
