Прабабушка была бесстрашной, бабушка пеклась о том, что о ней подумают люди, мама — наоборот. Она же всю себя отдавала балету, только в танце ощущая вкус к жизни. Все эти женщины — к чему они стремились и что получили? И так ли всё это важно в конце концов?
Читайте рассказ «Танец» Яны Демидовой, в котором симпатия заканчивается пятой балетной позицией, а жизнь — булькающим в кастрюле вареньем.
Внутри меня всегда тёк этот липкий страх, норовя свернуться, застрять в сосудах, облепить мои органы, чтобы они больше не могли двигаться. Может, поэтому меня всегда тянуло танцевать. Я пыталась разогнать свою тягучую кровь, переданную мне по наследству. Но как оказалось — напрасно. От рока не убежишь, каким бы импровизатором ты ни был.
Кровь сгущалась, собиралась в шар, зревший все эти годы, как наливающаяся соком ягода. Шар притаился в глубине тела, выжидал, чтобы именно в ночь перед моим дебютом на большой сцене оторваться и начать своё последнее путешествие к сердцу.
Через несколько минут всё будет кончено.
Я сажусь на кровати. Первым движением рука тянется к телефону, чтобы набрать номер скорой. Но провести последние минуты на выяснение моих хронических заболеваний и аллергий, а потом на ожидание — это никудышный финал. Такое ещё было бы возможно обыграть в бурлеске, но не в балете.
Встаю. В углу комнаты висит белая пачка. На сцене белый смотрится лучше всего. Я надеваю её, подхожу к зеркалу: сквозь призрачную ткань проглядывает прямая, похожая на сложенный циркуль фигура, волосы растрёпаны, бледное лицо ничего не выражает. Завтра я должна была танцевать Жизель, но сейчас больше похожа на Виллису. Во мне нет ничего от весёлой, пышущей здоровьем крестьянки. На полу стоят пуанты, блестящие, ровные, будто я никогда не танцевала в них. Будто я вообще никогда не танцевала.
Шестнадцать лет кажутся теперь такими призрачными. Станок — кровать, станок — кровать, ночью не можешь перестать прокручивать в голове па, и днём толком не понимаешь, проснулась или танцуешь во сне. Всё началось в четыре, когда я впервые зашла в балетный класс со скрипящим деревянным полом…. Хотя нет, всё началось раньше, гораздо раньше.
Прабабушка стоит у печки и мешает бурлящее в чане вишнёвое варенье. Движения её худосочных рук лёгкие, изящные, как будто она гладит руками воздух, а не воюет с возмущающимся вязким зельем. Она напевает наивную пасторальную мелодию из первого действия. Я так много раз слышала эти звуки, что они застряли в моём мозгу, впились в мышцы; но где она, ни разу не покидавшая своей деревни, могла слышать Адольфа Адана?
Встаю на пуанты, они моментально принимают форму моей ноги, мозоли режут пальцы. Но как только я встаю в первую позицию, боль исчезает. Тело выходит из скорлупы, растекается по хорошо знакомому руслу мелодии, готовое превратиться в кого угодно: фею, птицу, мечтательную крестьянку, которая не подозревает, что ей скоро придёт конец. Чтобы танцевать Жизель, нужно об этом забыть. Нет, нужно никогда об этом не знать. Лишь имея впереди достаточное расстояние, можно отважиться на прыжок. А если чувствуешь, что впереди лишь несколько минут, какой смысл.
Эти последние несколько минут привели в ужас мою прабабушку, а она ничего в жизни не боялась. Она прошла войну, питалась ядовитыми травами, ехидно посмеивалась, когда пьяный дед размахивал топором перед её носом. Но когда в тот день она рухнула посреди деревенской кухни, смелость, которая бурлила в ней всю жизнь, застыла. Прабабушка вцепилась в руку подбежавшей к ней дочери, и та, посмотрев ей в глаза, поймала этот вязкий вирус. И с тех пор смелости в нашем роду уже не было.
Всё же делаю прыжок, чувствуя себя свободной от гирь гравитации. Но музыка начинает тяжелеть, сгущается, ползёт по телу, склеивая движения, и стекает на пол. Ноги липнут к полу, батман похож на движение калеки, но вскоре даже его становится невозможно сделать. Я медленно проваливаюсь в тягучее месиво. Всё глубже. Оно затекает в рот, в уши, склеивает глаза. Теперь я танцую в тишине и в темноте, без музыки, но внутри меня есть метроном, он не даёт мне сбиться. Раз, два, три.
У моей прабабушки тоже он был. Она точно знала, когда нужно помешать ягоды, отмеряла время внутренним чутьём хозяйки. Прекрасная партия! Жаль, что неудачный конец перечеркнул все старания. То варенье она так и не закончила. Наверное, его даже никто не стал есть, никто не сказал «какое солодкое», ни вспомнил старания хозяйки добрым словом, просто вылили свиньям.
Так и у моего танца не будет аплодисментов. А ведь только через них можно понять, чего ты на самом деле стоишь. Зрители могут хлопать из вежливости или чтобы убедить себя, что их интеллигентный вечер удался. А потом идут домой довольные, что проглотили лекарство от невежества. Но искренние аплодисменты звучат по-особенному. Мастер водил нас на балетные выступления, иногда к самому концу, и заставлял слушать, как аплодирует зал. Искренние аплодисменты похожи на дождь. Когда люди ушли, можно почувствовать запах озона в воздухе.
Бабушкиной любимой фразой было «что скажут люди». Боязнь перед чужими словами порой заставляла снимать последнюю рубашку и раздавать содержимое холодильника, так что самой приходилось перебиваться чем придётся. Неудивительно, что она умерла в одиночестве.
А мама бы сказала, что мы все рождаемся и умираем в одиночестве, видимо, поэтому она решила в этом одиночестве жить, прогнав и моего отца, и всех остальных. Она думала, что была сильной и независимой. Такая трусиха.
Она бы точно не смогла стать балериной, ведь все балеты о любви. Хотя я знаю о ней ещё меньше. Был один парень в училище, средние способности, ни природных данных, ни характера. В свободные дни мы гуляли, он неловко брал меня за руку, и я чувствовала себя последней фалангой в кордебалете. После нескольких прогулок я решила — хватит, пятая позиция.
С Мастером же я чувствовала себя примой. Он занимался со мной индивидуально, его руки, как стальные стержни, поднимали меня в воздух. А потом мы сидели на полу, и он рассказывал историю балета, иногда касался меня, чтобы обратить на что-то внимание. Стоило мне ответить на его касание… но я боялась. Вокруг него ходило много слухов. Стоило ответить! Пусть бы он меня потом бросил, зато я бы лучше поняла отчаяние Жизель.
Но мама бы сказала, что всё может заменить профессионализм. Будь профессионалом, какая разница, сколько человек на тебя смотрит. Так? Нет.
Ты не можешь танцевать только для себя, не можешь. Не получится. Ведь не для себя ты превратила тело в циркуль, не для себя сдирала ногти на ногах, не спала ночами, прятала на пляже узловатые, как скрученные верёвки, руки. Но то, что кажется уродливым в обыденной жизни, на сцене обретает свой смысл. Потому что для зрителя существуют иные пропорции.
Не могу открыть глаза — веки склеены, не понимаю, где верх, где низ, не чувствую рук и ног. Пространство всё сильнее на меня давит, заставляет сжиматься. Я становлюсь всё меньше и меньше. Всё закончится так, в этой позе страха? Никогда ещё Жизель не была такой жалкой. Я пытаюсь пошевелиться, пытаюсь нащупать хоть что-то, но у меня больше нет тела. Нужно продолжить танцевать, неважно как. Мысленно я продолжаю проигрывать мелодию и чертить пируэты. Теперь я могу танцевать только так, в своих мыслях, пока и они не исчезли. Раз, два, три, раз, два, три, циркуль прочерчивает ровные окружности по часовой стрелке.
Виллисы окружают принца, и я бросаюсь, чтобы его защитить. Раз, два, три. Темнота переходит в фиолетовый цвет, который постепенно краснеет. Вокруг меня сотни шариков, кровяных шариков, кровяных ягод. Они кружатся слева направо, слева направо, повинуясь движению чьей-то руки, объединяющей нас в одно бесконечное фуэте.
Осталось немного, последний, сияющий жизнью и любовью танец Жизель перед неминуемым закулисьем.
Я лежу на неровном полу, дочь сидит рядом, прижала ладони к моему лицу, заглядывает в глаза, что-то быстро говорит. Но я думаю только об одном.
— Донька, помешай варенье, — говорю я и вижу её недоумение.
Но мой настойчивый взгляд заставляет её подняться.
Она подходит к печке, берёт длинную деревянную ложку, чертит круг за кругом по часовой стрелке, как я её учила. Раз, два, три. Всё.
Чисто сыграно! Я лежу на полу своей квартиры. Музыка затихает, медленно гаснет свет, а за окнами, кажется, пошёл дождь.
Редактор Катерина Гребенщикова
Другая современная литература: chtivo.spb.ru
