Ученому-физику Виктору Штруму звонит Сталин:
Разговор длился две или три минуты.
- Мне кажется, вы работаете в интересном направлении, - сказал Сталин.
…- Не испытываете ли вы недостатка в иностранной литературе в связи с военным временем, обеспечены ли вы аппаратурой? - спросил Сталин. С поразившей его самого искренностью Штрум произнес:
- Большое спасибо, Иосиф Виссарионович, условия работы вполне нормальные, хорошие.
После этого звонка жизнь Штрума кардинально меняется. Как в русской народной сказке. Коллеги из института, начальство, все те, кто еще вчера топили его на собрании коллектива и хотели уничтожить как ученого, сегодня были доброжелательны и признали, наконец, его великое открытие. Он не только приобрел вес, улучшил условия жизни, но самое главное – стал «своим», занял очень удобное и почетное место в коллективе института. Если раньше либеральное отщепенство, трезвое и справедливое осмысление своих и чужих поступков, отталкивало Штрума от коллектива, что прекрасно чувствовали и сами коллеги; если это позволяло ему развиваться в направлении индивидуализма, не считаться с мнениями, и соответственно делать смелые научные открытия по расщеплению атома, то уже сегодня он стал частью великого народа под предводительством великого Сталина, который сам позвонил ему по телефону. Слияние произошло. Никто не пытал его в застенках Лубянки, как он того ожидал.
Телефонные звонки Сталина! Раз в год или два по Москве проходил слух: Сталин позвонил по телефону кинорежиссеру Довженко, Сталин позвонил по телефону писателю Эренбургу. Ему не нужно было приказывать, - дайте такому-то премию, дайте квартиру, постройте для него научный институт! Он был слишком велик, чтобы говорить об этом. Все это делали его помощники, они угадывали его желание в выражении его глаз, в интонации голоса. А ему достаточно было добродушно усмехнуться человеку, и судьба человека менялась, - из тьмы, из безвестности человек попадал под дождь славы, почета, силы. И десятки могущественных людей склоняли перед счастливцем головы, - ведь Сталин улыбнулся ему, пошутил, говоря по телефону.
Виктор Штрум гордится именно тем, что он не сломался, он не ползал на брюхе и не каялся. Он считает себя победителем в этой борьбе. Когда его открытие оказалось важным и нужным для страны – правда, он еще не до конца понимал, зачем – к нему пришли сами и подняли, превознесли над массами. Теперь за ним приезжает служебная машина ЗИС, он на короткой ноге с директором института, исполняются любые прихоти и нужды его лаборатории. Штрум не замечает этого сам, но мировоззрение его понемногу меняется. Наконец, время и обстоятельства, а главное – положение, заставляют его совершить подлость. Вчерашний отщепенец Штрум и без пяти минут враг народа никогда бы не совершил, не повелся на подлость, предложенную ему сегодня институтским начальством. А сейчас его действиями руководило нечто другое. Комфортные условия жизнь, финансирование лаборатории, общественное признание и самое главное – изменившееся мировоззрение. Когда сталинская Система стала с ним ласковой, погладила его по голове, он начал веровать в то, что «не совсем уж она несправедлива и страшна». Не менее важно, что став частью большого и великого, он уже не может найти в себе силы отколоться, стать снова отщепенцем. Имея абсолютно свободный выбор, без давления извне, физик Виктор Штрум совершает подлость.
"Вечера на хуторе близ Лубянки..."
Он рассказывал, как в 1937 году приводились еженощно в исполнение сотни приговоров над осужденными без права переписки, как дымили ночные трубы московского крематория, как мобилизованные для исполнения приговоров и вывоза трупов комсомольцы сходили с ума.
Совсем иначе разворачиваются события с комиссаром Крымовым. Долгое время он был наверху: сознательной частью и механизмом этой самой Системы, но на него падают подозрения в шпионаже. В третьей части своего романа Гроссман поднимает наконец тему подвалов Лубянки.
С фронта, из самого Сталинграда, комиссар Крымов попадает на Лубянку. Казалось, что следователя интересует только лишь история о том, как комиссар выходил с людьми из окружения. А сам Крымов думал, что все это носит больше формальный характер. Ведь не могут же честного и убежденного коммуниста подозревать в связях с немцами? Однако, застенки Лубянки полностью разрушают, стирают его веру в справедливость сталинской Системы.
Следователь открывает пухлую папку с личным делом Крымова, на которой написано: «Хранить вечно». И первым делом припоминает Крымову далекую любовную связь:
- Ох, и бедовая бабенка Муська Гринберг, - внезапно с живостью и лукавством сказал следователь, сказал, как мужчина, говорящий с мужчиной, и Крымов смутился, растерялся, сильно покраснел.
Что особенно не нравится следователю в биографии военного комиссара Крымова – деятельность в Коминтерне. Учитывая националистическую государственную политику 30-40 годов, интернационал был созвучен с Троцким. А там, где Интернационал и Троцкий – там предатели родины… И самое трагичное в том, что Крымов в 20-х годах действительно общался с Троцким.
Гроссману в одном романе удается совершить два больших художественных открытия, достижения. Про сравнение национал-социализма и сталинизма я уже говорил. Второе открытие: мастерски прорисованная ситуация противостояния старой школы ленинских большевиков против новой школы сталинской партийной номенклатуры. По всем канонам жанра и вполне натурально, что проходит она в подвале Лубянки.
Он [Крымов] знал новый тип партийных работников,пришедший на смену партийцам, ликвидированным либо отстраненным и оттесненным в 1937 году. Это были люди иного, чем он, склада. Они читали иные книги и по-иному читали их, - не читали, а "прорабатывали". Они любили и ценили материальные блага жизни, революционная жертвенность была им чужда либо не лежала в основе их характера. Они не знали иностранных языков, любили в себе свое русское нутро, но по-русски говорили неправильно, произносили: "процент", "пинжак", "Берлин", "выдающий деятель". Среди них были умные люди, но, казалось, главная, трудовая сила их не в идее, не в разуме, а в деловых способностях и хитрости, в мещанской трезвости взглядов.
Но сталинская Система и работала таким образом – что жалеть коммунистов старой школы, если борьба шла и между самими современниками-сталинцами? Один возвышался на посту, а десяток копошился внизу, подтачивая постамент успешного товарища. Стучали, грамотно подготавливали доносы… Вертикаль власти была отлажена идеально: если чиновник засиделся и зажрался на своем посту, то Система пожирала его, выдвигая на его место молодого, который сделал немало для своего продвижения и оказался наиболее «лояльным коммунистом-сталинцем». Так почему же мы должны жалеть коммуниста Крымова, который до конца верит в свое дело, не сомневается в нем, но при этом не бунтовал, когда уничтожали его близких товарищей в 37 году? Он успокаивал себя мыслью, что не может отвечать за всех и может быть, все-таки, чем-то они не надежные. Но он-то и не знал, как работают следователи новой формации на Лубянке. А это далеко не былые любезные царские жандармы. Но вот теперь наступает и его очередь ощутить на себе карательный аппарат Системы:
Потом его били, но не по-простому, по морде, как во фронтовом Особом отделе, а продуманно, научно, со знанием физиологии и анатомии. … Они работали, не сердясь, без азарта. Казалось они били не сильно, без размаха, но удары их были какие-то ужасные, как ужасно бывает подлое, спокойно произнесенное слово.
Финал сюжетной линии с коммунистом Крымовым остается открытым.
Врач держал Крымова за руку, говорил:
- Надо бы сделать перерывчик... повторно камфару, выпадение пульса через каждые четыре удара. Крымов проглотил соленый ком и сказал:
- Ничего, продолжайте, медицина позволяет, я все равно не подпишу.
- Подпишешь, подпишешь, - с добродушной уверенностью заводского мастера сказал следователь, - и не такие подписывали.
Подпишет или не подпишет показания Крымов – это уже не важно, ведь свой выбор он сделал еще в 1937 году. Но осознание этого выбора приходит к нему спустя несколько лет на хуторе близ Лубянки…
