Борис Рыжий — это выстрел в сердце. Я замираю и мне жутко. Пальцы жадно листают страницы — дальше, дальше. Надо читать дальше и заплакать.
Его больше нет.
Мне кажется, он умер, потому что уже стал всем, чем мог стать. И больше не надо было жить. Сказал он точно всё. Оставалось только молчать.
Он мечтатель, влюблённый, матерщинник, затейник и уже старик. Кажется, что он копирует «великих мастеров поэзии», как бы говоря: а, так надо сочинять стихи? Вот так? А потом хмыкает: да нет, спасибо, я как-нибудь сам разберусь в рифмах, без призраков прошлого.
...Почему его не включают в школьную программу? Почему дети-подростки-почти взрослые не могут взглянуть на творение юности, такой им близкой?..
Вижу, как он приходит домой поздно вечером, облапанный стужей, насмотревшись чёрных крыш в свинцовых заводских тучах, снимает куртку, надевает тапки — чтобы не натоптать носки, стиральные чудо-машины есть ещё не у всех — и пишет синей шариковой ручкой при свете лампы. Мальчик, которого хочется тронуть за плечо и сказать ему что-то мягкое и хорошее, но не получается. Мальчик со шрамом во всё лицо, лирик с каждого советского и постсоветского двора.
...Если бы я могла кого-то позвать с того света, то это бы был Борис Рыжий...
Поэт, боксёр, сын интеллигентов, любитель местной шпаны. Окружённый хребтами Урала, чеканил свои хорошие такие стихи про соцреализм — хлёсткие, хулиганские, с дерзким прищуром. Чуть не плакал о девушке, которая тут и там стучала каблуках в его печальных строчках. Иногда слишком хрупкий, иногда непозволительно грубый. Но всегда весь до конца.
...
Но можно выйти в улицу и встать
над допотопной рыжеватой лужей,
и прошептать «я никому не нужен»,
и ждать ответа, или ждать конца.
Вот-вот начнётся плесневая стужа.
Здесь трудно жить, когда ты безоружен.
А день в Свердловске тяжелей свинца.
(Б. Рыжий, «Отрывки», май 1993 г.)
