Мысль Петра Великого об учреждении в России академии наук и художеств и при ней университета или высшей школы для российского юношества, получила практическое осуществление только после смерти преобразователя. Преемница и супруга Великого в декабре 1725 года учредила академию, и назначила её президентом Блюментроста, но несмотря на то, что выписанный из-за границы учёный конклав академиков блистал именами и даже дарованиями — дело подвигалось туго. Академия бездействовала. Через двадцать с лишком лет это бездействие было объяснено тем, что «не положен был регламент и доброе всему определение», поэтому-то «по сие время академия наук и художеств плодов и пользы совершенно не произвела». Спасительный «регламент» дан. Согласно последнему, академия наук и художеств должна соединять два учреждения: собственно академию или «собрание учёных людей», которые «не только о том стараются, чтоб собрать всё то, что уже в науках известно, но и далее трудятся как в изобретениях поступать», и на академический университет, в котором читают лекции «особливые профессоры». Университет, согласно регламенту, есть «собрание учащихся и учащих людей».
Но откуда взять желающих учиться? Велено выбрать «из училищ российских числом тридцать, наиболее способных юношей, знающих уже латинский язык, и поселить их при академии, дав им жалованье и квартиру такую, чтобы все они могли быть в одном доме». Это были первые русские студенты: «а чтоб впредь число студентов могло всегда пополняться», велено учредить гимназию и «содержать на казённом коште» учеников, «производя» способных в студенты, а неспособных отдавать для обучения «художествам». Приём в университет со стороны был широко открыт для «всяких чинов людей, смотря по способности», за исключением «положенных в подушный оклад».
В университете преподавание велось учителями на русском языке, а профессорами, за незнакомством их с русским, на латинском. В круг преподавания первоначально входили следующие предметы: во главе — латинский язык, через русский, «в который не должен мешаться никакой иностранный — французский или немецкий; просодия, греческий, латинское красноречие, арифметика, рисование, геометрия и прочие части математики, география, история, генеалогия, геральдика, логика и метафизика, физика, древности и история литеральная; права натуральные и философия практическая или нравоучительная».
Науки проходились в постепенном порядке, как они перечислены выше. «Из всякой лекции предписано переводить с экзаменом и смотреть за тем, чтоб один студент многими лекциями отягчён не был».
Среди иностранных имён профессоров мы уже встречаем русские: Василия Третьяковского, Михаила Ломоносова, Стефана Крашенникова и Никиты Попова. Но это ещё не были питомцы академического университета.
Только в 1753 году шесть первых адъюнктов, кончивших университетский курс и вступивших в члены своей alma mater, явились первыми вестниками новых дней для науки, всходившей на русской полосе, хотя и плугом иноземцев...
Университет при академии наук в 1748 году распахнул свои двери пред жаждущими просвещения «лицами российской нации». Их оказалось немного. Всего двадцать четыре человека. Двадцать четыре достойнейших из достойных, набранных из семинарий после предварительного экзаменационного искуса, произведённого двумя академиками, и избранных в число академических пенсионеров лишь после вторичной проверки их знаний пред лицом учёного конклава.
Двадцать четыре семинариста были занесены в академический список и возведены в звание студентов академии, но строгость предварительных экзаменов была больше на бумаге, чем на деле. Степень их подготовки оказалась слабой, и достойнейшие оказались не «в гораздо хорошем состоянии» принимать лекции профессоров, и некоторые из них были вынуждены приготовляться к восприятию высших наук в гимназии, учреждённой при академии.
Все студенты пользовались от академии готовым помещением и платьем, но о пропитании должны были заботиться каждый в отдельности, неся на него расходы из получаемого жалованья, в размере трёх рублей пятидесяти копеек в месяц.
Помещение, или «студентские покои», было общее, под одной кровлей с академией, причём каждому пенсионеру полагались кровать, деревянный стул и стол.
Так как студенты должны были «иметь доступ в образованное общество» и платье составляло в то время далеко не безразличную вещь для доступа в такое общество, то предписано было одевать студентов так, чтобы их одеяние «давало право на внимание к ним и хороший приём».
Зелёный кафтан, такого же цвета камзол и штаны составляли форменную одежду. Шляпа и шпага дополняли этот костюм.
Пищу себе промышляли студенты сами, с помощью академических «истопников» при покоях, и, когда академическое начальство, в видах улучшения студенческого быта, задумало перевести всех студентов на полное казённое содержание, то со стороны последних раздались голоса, чтобы «от онаго общего трактира их уволить».
Крайне характерно отношение академического начальства к учащимся: прежде чем провести реформу, оно обращается непосредственно к самим заинтересованным и прислушивается к их голосу. Вообще, отношения начальства не были лишь официальными, оно смотрело крайне дружелюбно на своих питомцев. Президент академии граф Разумовский писал канцелярии:
«О студентах и их науках как возможно больше извольте прилагать тщания, понеже сие учреждение есть наилучший плод трудов академических». «Что же до их шалостей касается в житии в том, рассуждая их молодые лета, не вовсе надлежит отчаиваться».
О занятиях студентов все профессора отзываются с полной похвалой: учатся прилежно, на занятия ходят исправно, хотя некоторые из студентов сами откровенно сознавались, что «наука не идёт им в прок и только отнимает драгоценное время», «понеже натуральной остроты в науках не имеют».
Уже при начале занятий резко разграничились две области наук: математических и словесных; хотя слушание тех и других считалось обязательным, но сами профессора, зная, что противоположная выбранной области к намерению студентов «ничего не способствует», смотрели снисходительно и даже поощряли такую специализацию. Усердно занимавшиеся студенты всячески поощрялись. Всякие посторонние занятия для заработка или наряд студентов на постороннюю работу со стороны профессоров были запрещены. Лучшим из студентов раздавались награды в виде денег (прибавки к жалованью), книг или особого помещения, отдельного от других; наконец, высшей наградой было дозволение присутствовать на учёных собраниях академиков, куда вход, как в святое святых, был запрещён для рядового студента.
Но общий уровень студенческих нравов был далёк от идеала. Главным злом студенческого обихода было почти сплошное, повальное пьянство. И хотя в «наистрожайших» предписаниях, в которых, как всегда на Руси, недостатка не было, говорилось: «никаких чтобы между студентами ссор и несогласий, также резвости, крику и шуму не происходило. Вина горячего и прочего подобного не держать и в карты не играть», тем не менее, всё это было только на бумаге. Нравы бывших бурсаков хорошо рисуются из слов Ломоносова, который характеризует студенческую семью, как «не имеющую пристойного воспитания, и для своей давней фамильярности студенты не без грубостей поступают», и среди них «учтивых поступков научиться нельзя». Для обучения учтивости и «комплиментам» был взят танцмейстер; он должен был отполировать наружным лоском отличающихся «угрюмством» студентов.
Академический «монастырь», в котором запирались все ходы, кроме одних ворот, был тяжёл для «буйной юности». Несмотря на тяжёлые наказания, от карцера до серого кафтана включительно, студенты рады были радёшеньки вырваться на свет Божий. Жизнь взаперти, хотя и за занятиями «прекрасными науками», была не по сердцу юношам. Самовольные отлучки были невозможны: часовой у ворот никого не пропускал без разрешения инспектора. Студенты придумали обход. Они вдруг стали необычайно религиозны и начали ходить ко всенощной в дальние церкви. Этого «хождения» не могла не разрешить канцелярия, хотя и брала с них уверение, чтобы студенты не ходили в другие места, а только в церковь. Но, так как вся забота академического начальства сводилась к тому, чтобы предупредить проступки, «действуя силою слова и убеждения, а не страхом наказания», то оно нисколько не отчаивалось, «рассуждая их молодые лета».
Н. Носков
