Тургенев в первых своих романах не избежал нового французского мейнстрима, а именно, социальности. Но природный вкус и приобретённый интеллект позволили ему за 12 лет пройти путь, который мало кому удался за всю жизнь. Он не просто подавил её, а научился над ней иронизировать. «Рудин» обратился в «Дым».
С начала 19 века у европейских «прогрессивных» интеллектуалов возникла мысль, что литература должна тащить какой-то дополнительный груз, кроме культурного. Кроме изящного изложения какой-нибудь истории.
Произошло это под влиянием англо-французского переворота: после ВФР страны поменялись местами на пьедестале мировых держав, а после Венского конгресса Франции и вовсе пришлось занять непривычное для себя место в конце пятёрки лидеров; в период «100 дней» ей, в известном смысле, пришлось даже бороться за то, чтобы не оказаться выброшенной в лимб. При этом в смысле высокой культуры французская по-прежнему доминировала в мире безраздельно. Когда лидеры Венского конгресса обсуждали Францию без французов, они делали это по-французски.
«Французские» интеллектуалы сформулировали три вопроса интеллигенции: что случилось, кто виноват и что делать. Война войной, но поскольку вопросы формулировали люди культурные, то и ответ они искали в области культуры, что, в целом, верно, но в случае матча Англия – Франция не верно совсем. Сев играть в стоклеточные шашки, Англия перевела партию в «Чапаева», под конец напялила французам на уши доску: «павлины, говоришь...»
Итак, позже вопросы были переформатированы в один: что такого было в Англии, что варварская страна в каких-нибудь 50 лет оказалась впереди планеты всей?
Сами англичане предложили несколько маскировок: «промышленная революция», «политическая система», «мировая торговля», скрывавших подкуп, шпионаж, подрывную деятельность. Справедливости ради, надо сказать, что и «промышленную революцию», и «политическую систему» и «мировую торговлю», а равно подкуп, шпионаж, подрывную деятельность изобрели не они, а, скорее, против них (вспомним отторжение Францией США), но они достигли в этом известного совершенства.
В этой борьбе у Британии риск проиграть был выше шансов выиграть, – интеллект и опыт были за французов, – однако, якобинский переворот и террор прошли крайне успешно. До такой степени, что казалось, всё катится с горы само собой: французы сами себе свернули шею.
Действительно, после гильотины головы сильно потупели. Из синтезаторов, то есть создателей мира, французы превратились в аналитиков, задающих себе глупые вопросы. А анализ – деятельность подчинённая, им легко манипулировать, имея возможность задавать нужные вводные. Вроде бы к самому анализу не подкопаешься, да и аналитик чист, как стекло, но формулы подобраны так, что как в известном арифметическом фокусе в конце получится одинаковый результат.
Результат получался такой, что в английской жизни было нечто, что позволило при незаурядной трансформации обеспечить победу. Поиски, однако, ничего не дали. У англичан решительно не находилось ничего, чего раньше не было бы у соседей.
Однако отрыв (по совокупному влиянию) Англии от Франции в 20-е – 40-е годы был настолько обескураживающим, что французы, в тоске по былому величию решили взять пример с России и просто пристроиться к локомотиву (последним вагоном). Это назвали модой на англичан, англоманией. В литературе это приобрело характер подражания Диккенсу, что было мгновенно подмечено острым резонёром Белинским. Из-за дальности рассеявшийся дым романтическим туманом скрывал огненную сущность левиафана, пламенный ад топки проецировал аристократический хэппи-энд. Принц получал по заслугам, а нищий (тоже принц) торжествовал (по праву не добродетели, но майората).
Русские, однако, прицепившись первым вагоном (из мировой войны они выкатились на втором месте) имели отрыв от Англии куда меньший, и вдобавок у них было ощущение своей важности в прошлых европейских делах. Важность была мнимой, европейцы отлично справились бы сами, но Александр грамотно использовал заминки с определением второго призёра и занял пьедестал сам, растолкав конкурентов и вдобавок совершенно нагло объявив себя спасителем континента. Агитация внутри страны вообще не понадобилась, здесь достаточно помнили 1812. Александр I, конечно, видел, к какому чуду-юду он прицепил страну, но надеялся оторваться с его помощью от преследователей.
Даже в ранних романах Тургенев не совпадает с новым французским трендом, а идёт с опозданием. Дело в том, что воспитывали Ивана в старых, а не в новых французских традициях, – в России 20-х – 30-х англомания подавлялась. В итоге, Тургенев социальность не показывает, а просто заставляет героев её обсуждать. Вообще, для литератора это большой грех – не показывать, а рассказывать, но тургеневская «заторможенность» стала для европейской литературы спасением. Введение хамоватой криворожей социальности в высокий салон литературы дискредитировало не столько салон, сколько дуру.
Рудин – вербальность второго порядка. Как роман и как персонаж. Рудин – говорилка в её чистом незамутнённом виде, и в этом вполне имманентен самому Тургеневу и русской высокой культуре в целом. Культуре «барской», со всеми её френдами и дислайками. Поддавшись на дикую провокацию профессиональных троллей («социальных критиков», аноним-Чернышевского особенно) Тургенев спустя годы вдруг пишет эпилог, где Рудин сражается за негров в Африке прокладывает трансатлантический кабель выжимает сок из 140 ананасов гибнет на баррикадах Парижа. Эпилог характерен для русской вербальной культуры больше, нежели весь роман. То есть Тургенев попытался показать Рудина в действии, а всех действий оказалось – встал-умер. Иными словами, продолжил петербургские салонные экзерсисы пустым воплем на родине салонных экзерсисов.
Впоследствии Тургенев ошибок не повторял и убирал своих героев с доски заблаговременно, то есть ещё до прочтения текстов критиками: с мёртвых спросу нет. Все действия герои Тургенева совершают как бы за кадром: либо до описываемых событий – либо после. В кадре они отдыхают от событий или к событиям готовятся. С ними отдыхает и барин Тургенев. Потом ленивцы улетучиваются как дым, и на даче писателя появляются следующие отдыхающие, плетут курортные романы и т. д.
"Дым" ошибочно воспринимается, как роман полусоциальный, трунящий над разными течениями русской "мысли". "Дым" – это метатекстовый гвоздь в крышку гроба социальности в литературе.
Продолжение
По теме: Кого Пушкин послал прямо, а Чехов через Сахалин
По теме: Пушкин против пушкинистов
