Литературоведу, особенно советской школы, трудно признаться даже себе, что он чего-то может не понимать в русской литературе XIX века. Все вроде бы уже сказано, все премии потрачены. Осталось поработать над штрихами. Советский человек мнил себя выше предшественников и смотрел на все с высоты своего века. Не подозревая, что смотрит из колодца через мутную воду на светлое пятно. Этим светом была классическая литература.
Нельзя сказать, что не существовало честных попыток вылезти и рассмотреть контекст, но признаться себе в том, что аристократическая культура может быть принципиально непонятна, советским было невозможно. Вот и получилось: в космос летал, а Бога не видал. Отсюда следовала неверная постановка самой задачи для исследования, и дело здесь вовсе не в классовом подходе и даже не в революционном перевороте, а в том, что аристократическую культуру понять чрезвычайно трудно было уже к началу ХХ в. А рассмотрение любого произведения необходимо начинать именно с априорного признания своего бессилия. Когда отброшено высокомерие, необходимо зафиксироваться на дне и медленно подниматься наверх. Каждый шаг – это правильно поставленный себе вопрос.
При этом надо не забывать об одном великом правиле: любое блистательное произведение не только современно, а – революционно. Потому, собственно, оно и читается во все времена. Прочие забываются. Потому, кстати, все попытки осовременить Шекспира (Ромео и Джульетта – оба мужики) или Чехова (Три Сестры – все мужики) выглядят жалко и мгновенно сходят на нет, погребая незадачливого самозванца "в Чеховы"под глыбой так, что никто и не вспомнит назавтра, что это было.
Бессмысленно разговаривать с чудаком, который всерьез рассуждает о влиянии Байрона на Пушкина, его нужно вежливо выставить за дверь. Если он полезет в окно с Гофманом - смело давайте в рожу: это жулик, и в полицию он не заявит.
При этом, вяло поболтать о творческих заимствованиях можно, но это когда обед главных тем скушан и подана оригинальная сигара. А если вас приглашают в гости и вместо пяти блюд потчуют окурками до полуночи?
А ведь именно так и действуют пушкинисты, роются в окурках биографий, носятся с третьесортными европейскими предтечами, составляют полные словари (с чем справится робот)...
Чтобы было ясно, Пушкин у Байрона при всем пиетете и желании смог бы позаимствовать от силы копеечку, ибо оба принадлежали к высшему аристократическому кругу и имели общий культурный код. И код этот не в чтении одних и тех же французских романов, а в поведении и образе жизни. Не в отдельных мухоморах поступков, а в лесе мироощущения.
На примере «Пиковой Дамы» я рассмотрю, под какими дверями советскому (и тем более нынешнему) пушкинисту дали бы пинка.
Проблематика «Пиковой Дамы» редка, поэтому уяснить ее непросто. Это уникальное произведение, о котором по сию пору размышляют: что там происходит, как и почему. А ведь это не какой-нибудь неоконченный детектив.
Еще больше недоумения вызывает Германн. Это редчайший случай, когда о главном герое известно и понятно меньше, чем о второстепенных. Пушкин словно бы использует метод обратной перспективы, где чем персонаж дальше, тем он больше.
Действительно, что мы узнаем о Германне? Его происхождение туманно, об отце мы знаем минимум, чем он занимается, как служит – можем лишь догадываться. О его внешности и возрасте можно только строить предположения. Откуда он взялся в кругу высших аристократов и куда делся в конце – вопрос. Эпиграф с сумасшествием ничего не проясняет: отчего мы уверены, что сошел он с ума окончательно? Его будущее описывается на незначительном промежутке времени: сидит-бормочет – это эпизод, а не жизнь. Подлечится – выйдет, человек он образованный и со связями – место себе сыщет и т. д. С таким уровнем детализации, описывают персонажей третьестепенных. Конечно это пренебрежение лишь кажущееся.
Второй по значению персонаж – Лизавета Ивановна, нареченная пара Германна. О ней мы узнаем лишь немногим больше, тем не менее, нам известно ее будущее на изрядном протяжении: она выходит замуж и живет более-менее полноценной жизнью (на воспитании бедная родственница). Но происхождение ее покрыто мраком, хотя, в отличие от Германна, сообщается ее отчество.
Персонаж третий – графиня Анна Федотовна. Только третий, а массив сведений о ней огромен: и приключения молодости и роман с Чаплицким и круг знакомств. Известен характер ее мужа, многое из жизни ее детей и внуков... Известен ее конец и даже, вероятно, посмертные похождения!
Наконец, ее внук Павел. В ряду персонажей он четвертый, а для читателя прозрачен на все 100%: от рождения до счастливого брака и карьеры.
Ба! Так в чем же, прах побери, дело?? – должен задать себе вопрос любой исследователь. Но восклицаний не слышно. А дело в контексте. Этот контекст в аристократическом кругу Пушкина был совершенно очевиден, трагедия Германна и Лизаветы Ивановны ясна. Какие темы обходили стороной? О чем молчание говорило больше слов? Когда и так – «всё ясно»?
[Кто такие Германн и Лизавета на самом деле: https://zen.yandex.ru/media/id/5e4ce16992b8200f2f56f89d/pikovaia-dama-v-chem-tragediia-germanna-5e738cac7fd03e050f5030f4]
«Пиковая Дама» – это весьма сложно устроенный метатекст, окруженный корпусом писанных и неписанных контекстов, совершенно не имеющих отношения к происхождению сюжета, а относящихся к поведению и понятиям узкого слоя аристократического общества. Он, как следствие, имеет несколько взаимно проникающих слоев. Его сложность определяется двумя факторами: внешней простотой и высшей степенью камерности. Оно написано аристократом высшего круга для таких же, как он – и совершенно не адаптировано для других. Опасность в том, что другие этого не понимают – сбивают с толку грациозная простота фабулы и довольно примитивный литературный контекст эпохи. А в тексте Пушкин ничего не объясняет, хотя, как мы увидим, комментировать там нужно многое.
Однако сложность эта сродни петлям планет, видимым с Земли, и зависит только от системы координат. А когда человек упорствует в своем непонимании, возникает упрямое советское литературоведение.
Полбеды, если бы адресатом повести была только высшая аристократия (о простом дворянстве и податном народе речи вообще нет), но, подмножеством этого узкого слоя тогдашнего общества была субкультура крупных азартных игроков, коих существовало совсем немного, т. к. гораздо больше людей предпочитало так называемые коммерческие игры или не играло вовсе. Сам Пушкин принадлежал, разумеется, узкому кругу, и там «Пиковую Даму» понимали как единое целое, а не как произвольный набор заимствований (об этом говорят совершенно специфические эпиграфы «для своих»). Поскольку им объяснять ничего не было нужно, то между этим слоем и остальным обществом, даже «продвинутым», образовался некий культурный зазор.
А беда в том, что тонкая культура, описанная Пушкиным в повести, начала утрачиваться уже при его жизни. Культурную (литературную) среду стали заполнять аристократы происхождением попроще, разночинные критики довершили эстетический разгром социальной претенциозностью. Белинский посвятил «Пиковой Даме» 4 строчки. Гоголь, Достоевский, Толстой описывали под видом игроков мошенников, сумасшедших и шулеров – «Пиковая Дама» оказалась лишней. Советское литературоведение зачастую вообще предпочитало рассматривать не эстетический, а этический аспект. Иностранному же исследователю Пушкина никто не предложил помощи в разъяснении особенностей высшей русской дворянской культуры: а особенности – это как раз то, что ценится превыше всего. Титанические усилия аристократичного Набокова привели к тому, что Пушкина стали хотя бы замечать и в некоторых случаях перестали считать заимствователем. Меж тем, как, например, весь постмодерн Пушкин одним изящным росчерком «Пиковой Дамы» опередил навсегда. Пушкин повесть сам, конечно, не комментировал, понятно, почему. А кому комментировать? Это не про вашу честь.
В итоге, зазор, образовавшийся сразу после публикации и не имевший еще принципиального значения, ширился прямо пропорционально игре на понижение в отечественной культуре и с полной утратой всякого аристократизма превратился в пропасть, которую необходимо заполнить, отрешившись от высокомерия своего века, который якобы понимает все лучше дедушки. Увы, не понимает.
В том, что ни одного пристойного перевода "Пиковой Дамы" не существует, заслуга, конечно, советских пустозвонов: литературоведов и пушкинистов.
Откроем обложку, чтобы разобраться, к чему в пушкинском оригинале нужно относиться максимально строго, т. е. что при произвольных интерпретациях безвозвратно изменит роскошную художественную ткань.
А начать придется прямо с заголовка.
«Пиковая дама».
«Пиковая дама означает тайную недоброжелательность».
Эпиграфы при переводах (да и, зачастую, при чтении) опускаются, но делать этого категорически нельзя. Эпиграфы не случайно даны ко всему тексту сразу и к каждой главе по отдельности. Это дверь в текст. Но это и дверь в субкультуру того общества, к которому принадлежали немногие. Это остроумное предупреждение автора читателю (и пушкинисту): дальше не про твою честь. Все эпиграфы, кроме первого, весьма причудливы и без сложных объяснений совершенно туманны. Однако и первый, самый простой (дверь в лакейскую) крайне важен. Он задает тон. Сейчас бы сказали, что это уровень нейролингвистического программирования: первые 4 слова повести – дважды «пиковая дама». Дело в том, что никакой пиковой дамы далее нет, она появляется как игральная карта в самом конце ее – тоже дважды, причем в игре, где масти не важны. Но читатель ее принужден ждать с самых первых слов. Четыре пиковых дамы – это изящные кавычки, между которыми течет рассказ «для своих». Это задает форму.
«...Гнули, Бог их прости, от пятидесяти на сто».
Все крошечное стихотворение из 27 слов – образец ритмического шедевра, передающего суть азартной игры: подъем и внезапный обрыв от: «Изволите получить?» до: «Дама ваша убита». Это фигурные скобки внутри тех первых кавычек. Дальнейший сюжет внутри скобок изобилует резкими переходами – микроскопическими кульминациями и развязками. Это задает стиль.
Уже при слове «гнули» ясно, что мы ступаем на чужую территорию, где будем, как и Германн, подглядывать за игроками. Но в отличие от Германна, который игру понимал, нам потребуются разъяснения. Карты были одноразовыми. Перед каждой талией (партией) каждый игрок распечатывал новую колоду. (Читатели, которые удивляются такой расточительности, по идее, должны выйти на слове «гнули».) На картах можно было делать пометы или загибать углы – это означало удвоение ставки. Повышение ставок – основа дальнейшего сюжета. Сумма – от пятидесяти на сто – весьма велика, вспомним игру у миллионера Чекалинского: «Никто более двухсот семидесяти пяти семпелем здесь еще не ставил». Тут по замыслу автора должны выйти из лакейской и закрыть за собой дверь прочие лишние, кто не вышел раньше.
Самые нахальные (то есть, пушкинисты) могут все-таки выглянуть из прихожей. Тут их ждет последнее предупреждение: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова». Конногвардейцы – элита из элит. Их жизнь людям уровня чуть ниже не просто недоступна – она непонятна. Кто считает, что он может к конногвардейцам дверь ногой открывать, может попытаться для начала ответить на вопрос, почему небогатый сын обрусевшего немца вхож в высший клуб. (Германн – бастард.)
Оставшиеся получают в лоб. («Лоб» – картежный термин, означающий проигрыш с первой прокидки, так проиграет Германн):
«–...Надобно признаться, что я несчастлив: играю мирандолем, никогда не горячусь, ничем меня с толку не собьешь, а все проигрываюсь!
– И ты ни разу не соблазнился? ни разу не поставил на руте?..»
Этого диалога, кроме посвященных, не понимает никто. Автор его не объясняет: когда он предупреждал об адресации своего произведения, то вовсе не шутил. Советский пушкинист тут в пролете.
Мирандоль – стратегия игры без повышения ставки. Руте – стратегия с увеличением (обычно, удваивали). «Руте» у Пушкина выведено курсивом не случайно, как неслучаен и весь разговор молодых бездельников. Он задает понятия, но понимают их только свои. РУТе – это Расчет, Умеренность, Трудолюбие – три ставки Германна (про Е позже).
«...расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!» – рассуждает Германн еще до визита к графине.
Он описывает идеальную стратегию своего жизненного пути. Карточное «руте» и «путь» имеют одинаковое написание – route. Переводчикам эта лингвистически-смысловая конструкция доставит немало головной боли, особенно если усугубить словами «утроить» и «усемерить». Тройка и семерка появляются в сознании героя задолго до назначения их призраком графини.
Не забудем про «планетарную» структуру повести: кавычки и скобки должны открываться и закрываться внутри друг друга. Закроем ту фразу: «– И ты ни разу не соблазнился? ни разу не поставил на руте?..» следующей из последней главы: «Он стал думать об отставке и о путешествии». Отставка – ставка. Путь – route. Неудачник Сурин нет, а Германн соблазнился. Перед самой роковой игрой у Чекалинского он думает не об отставке и путешествии, а о ставке на руте. Жизненный путь окончательно затмился (и замкнулся) карточной мистерией.
В игре он ставит на тройку, семерку и туза, а в жизни – пытается опереться на различные качества характера. Главное – он понимает обе свои стратегии, как игры на повышение. Несмотря на то, что в «фараоне» Германн будто бы не придерживается буквальной стратегии руте: ставка на одну и ту же карту, в жизни его стратегия именно буквальна – буква за буквой. Кстати, ни в одном из переводов этого нет.
Итак, уже в первых строках заданы смысловые орбиты, а также тон, форма, стиль и понятия. Дальше начинается, собственно, сюжет, то есть полет кометы Германна по траектории литературной гиперболы – «...профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства». Романическое начало влечет его к Солнцу (Лизавета), а «покой и независимость» определяют последующее стремительное удаление во мрак. Задача переводчика – не упускать ничего из языка, которым описано это движение. Я остановлюсь только на некоторых маркерах.
Приходится настаивать, чтобы все карточные термины при переводе сохранились. Они имеют глубокое смысловое значение:
«играли в фараон», «...бабушка моя не понтирует», «...не загнул ни одного пароли», «...выиграл соника; загнул пароли, пароли-пе...», «...все три выиграли ей соника...» и пр.
«Фараон» имеет несколько разновидностей – «штосс», «банк». Только в них возможен апофеоз повести, то есть ситуация, где момент выигрыша может мгновенно обернуться проигрышем. «Пароли, пароли-пе» – удвоение и учетверение ставки. «Соника» – выигрыш с первой же прокидки, то есть с первой сдачи банкометом двух верхних карт. По какой-то причине это не понимается, но это крайне важно: удача – не маскируется длинным розыгрышем талии, она заявляет о себе моментально. Выигрыш и проигрыш мгновенны. Так – в жизни той части высшей аристократии, к которой принадлежал автор: попасть в опалу или «в случай», умереть или выжить на дуэли.
Игра Германна и описана в темпе поединка – всего триста слов на «выстрелы». Именно это и производит эффект у тех, кто понимает культуру «Пиковой Дамы», для остальных эффект потерян. Вспомним открытую скобку рваного ритма эпиграфа: «... и выигрывали, и отписывали мелом». Там 27 слов. Закроем ее комментарием финального аккорда (курки взведены, секунданты ждут, двое идут навстречу, Германн стреляет сразу – осечка, Чекалинский тут же в ответ):
«Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз.
– Туз выиграл! – сказал Германн и открыл свою карту. («и выигрывали»)
– Дама ваша убита, – сказал ласково Чекалинский». («и отписывали»)
Убита. Дуэль есть дуэль.
Тут 25 слов.
Этот эффект дуэли напрочь потерян в фильме Масленникова 1982 года (снятом буквально – слово-в-слово!). Чекалинский-Смоктуновский мечет и мечет множество пустых прокидок, Германн все ждет и ждет.
А руки у игрока-миллионера трясутся не от того, что он рискует проиграть (ничтожную часть своего состояния), а от того, что дело нечисто: выигрыши выпадают соника – с первой пары карт из колоды в 52 штуки. Но – и проигрыш мгновенен, что понимается еще более тяжело. А в этом суть того, почему Германн сходит с ума.
Но представим, что направо легла не дама, а любая другая карта, налево туз. Германн заявляет о выигрыше и открывает даму. Чекалинский всего только и замечает ему, что тот обдернулся, и между ними возникает состояние неопределенности, проигрыша ведь нет, и талия продолжается в открытую, пока не выйдет дама. Шансы Германна на выигрыш по-прежнему чуть меньше 50% (плие – равные по значению карты выпадают в пользу банкомета, и на этой вероятности основан его честный заработок). Дама и туз – единственная шокирующая комбинация, и в Обуховской больнице Германн не о старухе думает, а повторяет мгновенно убившее его сочетание карт.
О каббалистике.
«– Как! – сказал Нарумов, – у тебя есть бабушка, которая угадывает три карты сряду, а ты до сих пор не перенял у ней ее кабалистики?»
«Кабалистика» – слово совершенно не случайное, и уж ни в коем случае при переводе его нельзя ни опускать, ни менять, скажем, на «магию», что часто происходит. Третьим уровнем посвящения в тайных обществах был магический, а четвертым (наивысшим) – каббалистический. Догадавшись об этом посвящении, Нарумов просит Томского представить его графине, на что тот и испрашивает у нее разрешения – это единственная цель визита к ней. Нарумов, таким образом, становится вероятным конкурентом Германну. Но это нужно автору еще и для того, чтобы показать принципиально иной путь знакомства Германна с графиней, которым тот не воспользовался. Пушкину это важно для сюжета, дабы свести вплотную части марьяжа Германн – Лизавета. При этом в пост-аристократическом культурном восприятии возникает логическая коллизия, а почему бы тогда и Германну не воспользоваться своими связями? Это может разрешиться в дополнительном рассмотрении, а кто же такой Германн.
Орбита тайны – одна из сложнейших для понимания и перевода. Дело в том, что секрет трех карт и тайна Сен-Жермена, открытая графине – не одно и то же. В тексте они передаются разными словами, эти оттенки необходимо переводить точно.
«Что, если, – думал он на другой день вечером, бродя по Петербургу, – что, если старая графиня откроет мне свою тайну! – или назначит мне эти три верные карты», «Тут он (Сен-Жермен) открыл ей тайну, за которую всякий из нас дорого бы дал», «угадывает три карты», «не открыла она своей тайны», «она дала ему три карты», «угадать три карты сряду», «назначить мне эти три верные карты», «откройте мне вашу тайну», «хотите ли назначить мне ваши три карты».
Теперь можно замкнуть и эту орбиту. Каббалистом был Сен-Жермен, который и посвятил юную графиню в некоторую, очень небольшую часть построений – частный случай, позволявший назначать (а не угадывать) три карты, но кроме этого – ничего. Не все персонажи повести это понимают, но Германн совершенно точно различает большую тайну и секрет трех карт – он лишь не догадывается, в какой мере сама графиня владеет тайной. Он сам применяет именно каббалистические техники, чтобы назначить необходимую ему реальность, сочинить ее, ведь методами каббалы, как считают каббалисты, действительность не раскрывается, не угадывается, а трансформируется.
«Тройка, ceмерка, туз – не выходили из его головы и шевелились на его губах. Увидев молодую девушку, он говорил: "Как она стройна!.. Настоящая тройка червонная". У него спрашивали: "который час", он отвечал: "без пяти минут семерка". Всякий пузастый мужчина напоминал ему туза. Тройка, семерка, туз – преследовали его во сне, принимая все возможные виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком. Все мысли его слились в одну...»
Германн, как и не случайно схожий с ним именем Сен-Жермен, играет на поле каббалистики, раскладывает, перемешивает буквы с изображениями, а звуки со смыслами, тасует на языке и в воображении свою драгоценную мозаику ассоциаций, заставляя нужную реальность сформироваться. «Стройна» созвучно «тройка», «пузастый» созвучно «туза». Округлые лепестки грандифлора – многократно повторенные завитки цифры 3, угловатости готики проецируются на острую форму 7. Туз похож на паука просто так. Отставка и путешествие = ставка на руте – завершают роковое построение.
О том, что Германн сам назначает себе карты, говорит семикратное употребление Пушкиным слова «воображение» по отношению к Германну. Именно его «огненное воображение» возносит его и ведет к падению, а вовсе не несчастная пожилая графиня, которая «конечно, не имела злой души». Однако он не имеет посвящения каббалиста, действует по наитию, конструирует себе кусочек мира (где «покой и независимость») как инженер. Он играет на чужом поле, поле Сен-Жермена, и его игра рискованна.
Путь к Лизавете ведет по винтовой лестнице. Лестница в мистицизме – это восхождение души к свету. О центральном объекте – Солнце планетной системы «Пиковой Дамы» нужно знать главное: (Е)Лизавета – это то самое недостающее Е из формулы РУТЕ. (В первом издании повести имя Лизавета встречается и в варианте Елизавета, потом эту важную особенность литературоведы сочли ошибкой.)
Такой жизненный прикуп (сорт карточного марьяжа) имеют в повести и другие игроки: Павел Томский (Paul) женится на княжне Полине, графиня в молодости обращается к графу Сен-Жермену. Без своего марьяжа умирает в нищете Чаплицкий. Прикуп в лице Елизаветы Германну нужен потому, что расчет и умеренность у него имеются и покрывают две его удваивающие ставки, а трудолюбие отсутствует напрочь. Показан «труд» стояния Германна под окнами трудящейся за пяльцами Лизаветы. Туз, вообще говоря, обречен, исходя из образа жизни Германна. Германн – не туз, но это полбеды. Беда в том, что он и не король. Он – тень Наполеона с душой Мефистофеля. Он – валет, и сам это понимает. Но стать или не стать королем – зависит от него лично.
Обвенчался бы он с Лизаветой, как требовал призрак старухи, перестал бы думать о ней, как о пиковой даме своего собственного марьяжа, стал бы королем – не обдернулся бы в третьей ставке. Чтобы реализовать это понимание, у него два шанса: он играет один раз в сутки, в отличие от игры самой графини против герцога Орлеанского и игры Чаплицкого против Зорича, где ставки делаются без перерыва. Главное же: три заветные карты Германна не для него одного (как было у графини и Чаплицкого) – для пары. Для себя, свою половину выигрыша, Германн, собственно, выиграл – 188 тысяч он держал в руках. Вспомним, тройку и семерку («утроит, усемерит мой капитал») Германн сгенерировал самостоятельно, задолго до призрака старухи, но туза в его мыслях не было, как не было трудолюбия, он пришел в прикупе, вместе с трудолюбием Елизаветы. Чтобы получить еще столько же (но на двоих!) части марьяжа должны были «стать одно».
Ее описание: «увидел он черноволосую головку... свежее личико и черные глаза. Эта минута решила его участь» – это облик юной пиковой дамы с карт (на них не старух рисуют).
Германн – создание трагическое уже в силу неопределенности своего начального состояния. В кругу орбит он чужак. Он случаен в любом обществе. В свете молодых аристократов он оказывается всего лишь расчетливым немцем, крутящимся у игрецких столов. На балах, где закручиваются марьяжные интриги, его нет – он валет. Кружным путем он достигает графини, чтобы отправиться в конечный пункт своей мечты – к покою и независимости. Комета, мчащаяся в бесконечность, совершенно – идеально – независима.
Проблема перевода «Пиковой Дамы» усугубляется тем, что необходимо не только подобрать точные слова, порой связанные между собой через множество глав, а передать сам дух элитарности всего происходящего для чужого, стороннего наблюдателя событий. Любое опрощение текста недопустимо. Даже за русским текстом повести обычно следуют комментарии (совершенно для сегодняшнего дня недостаточные), тексты на других языках должны сопровождаться целым сводом разъяснений.
P.S. Так Пушкин все еще подражатель? И кому же? Джойсу?
Невольно вспоминается Высоцкий (закроем, наконец, обложку): наш гвинейский друг обогнал на целый круг.
По теме: Тайна Сен-Жермена в Пиковой Даме
По теме: В чём трагедия Германна
