И вдобавок Достоевский.
Но появился авангардный интертекстуальный роман.
Если кратко: Написав друг другу несколько колких писем о Родине, два эмигранта быстро сошли в могилу. И едва не прихватили с собой Достоевского.
А из-за чего весь скандал? В ответ на подборку писем Гоголя («Выбранные места из переписки с друзьями») Белинский написал своё второе нецензурное послание и стал распространять его среди единомышленников (первым посланием была цензурная рецензия в «Современнике», на которую Гоголь ответил личным письмом). Те – дальше. Из-за этого «те – дальше» сел Достоевский – и пошло-поехало. За калейдоскопом практического «пошло-поехало» довольно быстро забылась суть примечательного теоретического спора. Тем более, сегодня, когда книги читаются «брифли», трудно понять, кто был прав-неправ и почему. Хотя достаточно, собственно, обратиться к первоисточникам. Но письмо Белинского можно прочитать за 10 минут, переписку Гоголя с друзьями – часа за 4. В те времена, когда роман был развлечением на несколько вечеров, некоторое преимущество имел Гоголь, в наше время у него чисто хронометрически не осталось шансов. У читателей письма Белинского (они и сегодня есть, ибо 10 минут...) складывается стойкое ощущение, что критик высказывается по сути того, что присутствует у Гоголя.
Однако читать книгу Гоголя уже с начала XX в. можно (и нужно) как прообраз постмодернистского интертекстуального романа. Белинский под видом критики книги пишет действительное частное письмо, которое претендует на то, чтобы стать чем-то большим, а именно – частью этого гоголевского романа «друзей», и частью – главной. Сегодня читать «Выбранные места из переписки с друзьями» без брюзжания супер-друга просто немыслимо. И, положа руку на сердце, она похожа на тонкую плёнку земной жизни, натянутую на глухой планетный камень гоголевского скелета. Мало того, текст ещё и выплеснулся из эпистолярной кастрюли в RL.
Как это было достигнуто – и поговорю.
Во-первых, Белинский, кажется, был раздосадован, что его избранные места сами собой в текст Гоголя не вошли. Тогда он их туда запихнул. Покрыв всех прочих «друзей», как бык овцу.
Россия тогда переживала острую стадию культурной революции. Белинский и прочие левые критики решили перевести революцию в войну. А на войне – как на войне.
За что бились? Всего-навсего, за то, какой быть литературе. То есть, если мерить пушкинским аршином, быть ей или не быть вовсе. Имеет ли она право оставаться французским вольным соловьём чистого искусства или будет попугаем в клетке социальных памфлетов. В самой Франции английские кукушки уже расплодились вовсю. Белинский оставлял за собой право накидывать на клетку простыню своей цензуры.
Владимир Набоков:
«Левого критика занимало исключительно благосостояние народа, а все остальное: литературу, науку, философию — он рассматривал лишь как средство для улучшения социального и экономического положения обездоленных и изменения политического устройства страны... Левые критики боролись с существующим деспотизмом и при этом насаждали другой, свой собственный... От писателя требовали социальных идей, а не какого-нибудь вздора, книга же с их точки зрения была хороша только в том случае, если могла принести практическую пользу народу».
Взять крепость изящной словесности Пушкина и Лермонтова прощелыгам было затруднительно. На их счастье, от стаи литературных соловьев отбился Гоголь. Не примкнув к социалистам, он сел на отдельную ветку «духовности». Тут-то вороньё его и подловило.
Итог такой. В плюсе – авангардный метароман – 1 штука. Жертвы – 2, раненых – 1.
Воистину, русская литература славится не столько трагизмом сюжетов, сколько авторов.
Продолжу, вероятно.