ЭПШТЕЙН ПОД ГАРДЕРОБОМ
Мельников вышел из интернет-кафе с чувством времени потраченного зря.
Он оплатил два часа аренды, сел за удобный компьютер в тихом углу и “вышел по звонку” так и не выполнив того, за чем явился.
Вместо просмотра одного из фильмов, морочивших ему голову на прошлой неделе, он стал вычитывать данные этих картин, сравнивая информацию с иностранных и, скажем так, республиканских сайтов, запутался, занервничал, на какое-то время совсем перестав соображать, где, что и зачем он делает, с трудом очнулся и, сознавая, что время идет, начал было смотреть “Цену риска” с новым закадровым переводом, которую он, как оказалось, прекрасно помнит... И просидел как пень, пока девушка за кассой и визгливый мат малолетних игроманов не вывели его из оцепенения.
День был чудесный, за такие дни хочется ухватиться, как за портьеру, вспомнились ему прочитанные где-то слова. Похлопав себя по карманам, все ли забрал, Мельников, наконец, вернулся к действительности.
Ему на встречу двигался Эпштейн. Совсем не похожий на того Эпштейна, что крутился на фотках с Битлами, которыми торговали под гардеробом восьмиклассники. Тот Эпштейн был не совсем понятен маленькому Мельникову, но не раздражал, а этот - бородатый лысый блондин в камуфляже, честно говоря, действовал на нервы, как любой старожил двора и даже квартала.
Эпштейн работал в охране яхтклуба, который в прошлом году хотели поджечь.
Мельников двинулся навстречу соседу.
Едва заметно кивнув, поравнявшись, он не оглядываясь, подвел итоги своего визита в интернет-кафе. Всё, что запомнилось, это то, что “Сказанию о Сиявуше” в этом году сорок лет. Не густо.
Фотки у восьмиклассников весьма активно приобретал некто Самойлов, темно-русый пацанчик, похожий на маленького Бельмондо, на год младше Мельникова. Собственно, от него он и узнал тогда, кто такой тот Эпштейн. “Менеджер” тогда мало говорили, в основном “импрессарио”.
Самойлов был словоохотлив и по-своему независим. В его маленькой жизни постоянно угадывались какие-то открытия и приключения, не имевшие ничего общего с престижными поездками или модными вещами от предков. Вскоре Самойлов и сам начал “фарцевать” картинками, там же, под гардеробом, когда в его распоряжении оказались аппарат и увеличитель, не без содействия, как подозревал Мельников, маминого ухажёра.
Вот она - моя жизнь, подумал Мельников, - от Эпштейна под гардеробом до Эпштейна в камуфляже. Кушайте с булочкой... - и он захохотал, как не делал этого с прошлой недели.
У других и такой не было. - серьезно резюмировал он, когда попустило.
Жив ли Самойлов, в городе ли он, Мельников точно сказать не мог, знал только, что тому лет пять назад запретили пить, и он формально, как многие у нас, соблюдает этот запрет.
Так же формально Мельников дал себе слово, что непременно отыщет Самойлова до того как погода испортится, и они обо всем, что было, поговорят подробно.
Они спокойно могли бы написать вместе книгу, или сценарий - рассказ за рассказом, главное начать, не обращая внимания на говнюков и скептиков, верно?
Ты у кого спрашиваешь? - не раздался ничей голос, и Мельников мысленно стряхнул наваждение. - Понятное дело, что никого, а что?
Ему снова никто не ответил.
Любимых писателей, кроме знакомых с детства фантастов, у Мельникова не появилось, а новых он не замечал.
Одно время ему грезилась своя машина с плеером, работа в соседнем городе и аудиокниги Лема, Шекли и Стругацких в динамиках над пустым задним сиденьем.
Мельников любил читать в пути, но последнее время сто лет никуда не выезжал.
Хотя не! ему понравился один кент, его, судя по тематике, поколения. Некто О. Сиповкин, автор двух кирпичиков про “Ротшильда” и “Карфаген”, хотя ни про то, ни про другое внутри не было ни строчки.
Обе книги можно было читать или не читать с любого места, и везде тебя подстерегала знакомая атмосфера. Почти полная независимость от остального мира в его развитии, как в заколдованном месте.
О. Сиповкин. Мельников даже не знал, как его по имени - Олег, Омар, Оноре... а может Ованес?
Опять начинается, – выругался он, не заметив, как дошел туда, куда несли его ноги.
Он хлопнул в ладоши, сработал фотоэлемент и зеленые двери винного отдела бесшумно отползли в сторону.
*
ШЕКЛИ В "БАЙКОНУРЕ"
Мельников почувствовал, как безумие подступает к его голове, не от самой земли, но все-таки снизу, приятными схватками от рук в карманах пальто, через рукава, куда-то в загривок, а оттуда, чуть помешкав между черепной коробкой и серым веществом, прямо в мозг., похожий на мойку для сразу нескольких стаканов.
И если череп откинуть, а стаканы убрать, оно будет брызгать во все стороны...
Это произошло с ним на прогулке в осенней аллее, в конце которой был кинотеатр, где Мельников смотрел цветной фильм по рассказу Роберта Шекли, с Мишелем Пикколи и Мари-Франс Писье в главных ролях.
В тот день, тоже осенний, тридцать три года назад, Мельников был с невестой. Фильм ему не понравился, потому что Пикколи, нервничая, срывал с головы паричок и закуривал, в точности как его невеста - он случайно застал ее за этим занятием в телефонной будке.
Чтобы как-то ослабить и погасить этот образ, Мельников принялся занимать себя праздными размышлениями на тему, а вот говорил ли кто-нибудь в начале ПиккОли вместо ПикколИ – ведь фамилия итальянская, или какая она там еще – корсиканская. Однако образ лысого, лобастого актера с характерными бровями, наоборот, делался еще отчетливей и ярче. Мельников видел гигантские клубы дыма на экране, и алый конец сигареты размером с кулак, то есть с человеческое сердце. Крутили хорошую копию.
Осознав, что это, в отличии от обид, нанесенных той невестой, ему вовек не забыть, Мельников, принимая правила игры, диктуемые ему теперь не извне, а из самого центра того, что находится у него на плечах, стал напевать, сперва про себя, а затем и вслух:
Пикколи, пикколи, дай воды напиться!.. – время от времени срываясь на короткий, но искренний – редкость в его возрасте, хохот.
Я веду себя как Передонов, – строго вымолвил он перед входом в винную лавку, и снабженные фотоэлементом зеленые двери молча распахнулись перед ним.
На следующее утро, он и не сомневался, что так оно и будет, Мельников безостановочно напевал "пикколи-пикколи", собственно, это были первые слова, какие он произнес, лежа с закрытыми глазами.
После обеда ему удалось удалить, точнее заменить корсиканскую фамилию на кое-что другое, более раннее.
"Сиявуш, Сиявуш, дай воды напиться!.." – слышалось сквозь кашне из уст человека в той же аллее, где он бродил вчера.
Но и это не помогло.
*
ПЕРЕД ПОСЛЕДНИМ ОТДЕЛЕНИЕМ
Клавишник в составе был "сальери" среди моцартов, которым суждено ощутить себя вундеркиндами где-то после сорока, когда их снова потянет к первоклассницам.
Клавишник открыто презирал тупицу-барабанщика, когда тот усаживался за арендованный органчик, чтобы "сыграть" тёлкам какую-то кашу из Кутуньо и Гершвина. Его нервировал поющий басист своими попытками говорить с клавишником на равных о вещах, которым не учат в кружках баянистов.
Клавишник помнил те места и команды, откуда басиста либо выгнали, без скандала, честно вытерпев испытательный срок, либо те, где ему отказали сразу.
Мест таких было немного.
Клавишнику было в точности известно, каким образом очутился в этом заведении каждый участник ансамбля. Более того, он прекрасно знал, как здесь оказался, за что сюда попал и он сам.
Марамоев, что в принципе не так важно, в коллективе не было, хотя кому как.
Гитарист был не тупее ударника и не бездарней басиста, но выглядел глупее остальных из-за свойственной гитаристам моложавости. Откуда-то у него был ребенок, у него был какой-то слух, собственный, выкупленный у окончательно спившегося коллеги "аппарат", и выпивал он на работе, надо сказать, меньше всех.
Все надежды клавишника были на взрослеющую дочь – волчицу в овечьей шкуре, в любую минуту готовую, об этом ему маякнул знакомый чекист, "свалить отсюда любой ценой".
Куда? Та хоть в Югославию – клавишнику смутно импонировала эта страна-ресторан с бандитами и злым усатым бабьем в пилотках своих боевых товарищей.
Он видел себя на летней веранде, под гроздьями чеснока, одного, без отнимающих его парнус стервятников, поющим какую-то слащавую гадость об отце, так и не пришедшем с войны, за чужие, непривычные бумажки, которые обменяет на доллары и заживет еще лучше, и проживет еще дольше – как почти все люди, выучившие в детстве много нот, он легко умел писать сочинения, мыслил литературно.
Под разговоры бездарнейших ничтожеств про Джино Ванелли (его интересовал только Чик Кориа) он видел себя в зеркале на торцовой стене оркестровки, машинально ощупывая сквозь карман те рубли, что уже через час придется делить поровну с чужими ему людьми.
👉 Бесполезные Ископаемые Графа Хортицы
Далее:
* Парк, Фэйм, инцидент
* Рой Си и я
* Маугли
* Монолог нервного человека
* Тулупэ! Шулупэ!
* Первый тролль
* Песни неведения