Подобно множеству других бессмысленных знакомств и приобретений это действительно происходило в парке.
В воскресный день, один из выходных бесконечного лета середины семидесятых, когда мои каникулы, благодаря исключению из восьмого класса, растянулись, как в девять дней одного года в куплетах про евреев, чуть ли не до ноября-месяца, став чем-то вроде рекорда для устной книги гиннеса среди тех, кому фирменное издание этого справочника не видать вовек.
В то утро я быстро и беспрепятственно сплавив последний блок сигарет, и так же быстро собрав долги, к одиннадцати часам оказался в смурнейшем тупике, с деньгами, потратить которые мне было фактически не на что. Девушка, которая в ту пору интересовала меня, как удивительное чудо природы, не принимала меня всерьез, отчасти щадя мою впечатлительность.
Мне было что надеть и на что выпить, но в кабак, где я мог бы любоваться ее наивными танцами, вдыхая польские духи с ее разгоряченного корпуса, которому не так долго оставалось быть таким по-звериному крепким и совершенным, она бы не пошла, разве что в кино... хотя в минуты подросткового отчаяния я довольно рано пытался ей объяснить, что “я старше вас, дитя моё” и т.д. вы даже не представляете насколько...
В общем делать мне до вечера было нечего и не с кем.
Со сверстницами в старой школе я не дружил, даже телефонов не знал, новых одноклассниц у меня не было, а тащиться в бар с кем-нибудь из мальчиков, давая повод языкатым барменам болтать что попало, было как-то неинтересно.
Даже отплясывающий в эсамбаевском одиночестве под Fly Robin Fly был в этот день не смешон и не любопытен.
Мне ужасно хотелось послушать, как философствует безмозглый кузнечик, старательно подражая голосу Аллы Демидовой, но это было совсем не реально. Пятнадцать рублей в тот день для меня было тьфу. Обложку диска бороздили морщины со въевшейся грязью, она напоминала грязнющий ноготь-гигант работяги, или его муляж.
Сверху по центру красовался мутноватый британский флаг и слово “хистори”, том такой-то, история британского рока – какою тоской веяло от этого заголовка! Не успело зародиться, а уже “история”, уже вчерашний день, нечто уже немодное и второстепенное для времени, когда тебе хотят его подсунуть, надеясь с минимальною выгодой избавиться от тяжких воспоминаний.
Издание по виду относительно свежее, и если его за пару лет умудрились так безжалостно замусолить, значит музыкальное содержимое аборигенам ненавистно – симптом проверенный.
Хозяин так и выглядел, он был чем-то похож на русоволосого пианиста в рамочке, обманчиво простоватого на вид – таким был клавишник Витя Б. – худрук ансамбля в милицейском дивизионе, любитель Энималс. Таким был и Алан Прайс, но это был не он, а Джорджи Фэйм – совсем никому не нужный здесь человек, причем настолько, что даже я не мог понять, нужен ли он мне, хотя бы как некая передышка в пластиночном безрыбье старой музыки.
А диск и владелец выглядели одинаково старо и нелепо, в самой дешевизне сквозила какая-то пассивная назойливость и дерзость советского гражданина, сующего руку в невыключенный агрегат.
Дяденька мог быть ровесником этого исполнителя, чью репутацию на моем слуху сильно подпортил крайне противный шлягер Rosetta, но я подозревал, что на этом диске что-то есть, и я забрал его, и расплатился.
“Твою мать! у сцыкуна опять крупняк!” – провокационно и без сочувствия, чеканя слова, прокомментировал бабки в моей хилой руке спекулянт Коваленко. Зря я так себя веду, подумал я – кругом полно стукачей.
По туловищу теперь уже бывшего посессора Джорджи Фэйма пробежала непристойная дрожь, сродни той, что охватывала меня, когда я, на правах друга, зарывался носом в душистые волосы чувихи, которая не пошла бы со мною в кабак.
Эротическое наваждение моментально отпустило мою нервную систему. Дяденька в парке продает школьнику задрипанный сборничек старых песен, и ни одна из них здесь вообще ни к селу ни к городу.
Дяденька продает – школьник покупает, типа “а что у вас ребята в рюкзаках” или вещмешках, а там прискорбный нафталин, и все шестидесятники телепатируют голосом колхозной бабы из поэмы Евтушенко свою банальную тоску-печаль: Все дают мне сорок, а мне ведь, Лиза, только тридцать пять!
И я отвез Джорджи Фэйма домой, прослушал, обнаружив минимум три с детства знакомых номера, конечно это был не рок и не бит, а изысканный салонный ритм-энд-блюз с примесью благородной эстрады, и тому, чьи юные годы совпали с музыкой такого уровня, надо гордиться своей молодостью, но наши граждане судят иначе, а гражданки вообще ненавидят всё и вся кругом.
Более всех меня впечатлила пьеса Sitting In The Park – в ней было всё, к чему тяготела моя душа эстетически и эмоционально. Я прослушал ее несколько раз, жалея, что в доме нет пианино. И мысленно напеваю по сей день.
Хотя оригинальная версия звучит намного красочней, в трактовке англичанина тоже присутствует некая благородная миссия, бремя белого человека в хорошем, естественно, смысле, если, разумеется, эти мои пояснения вообще имеют какой-либо смысл.
👉 Бесполезные Ископаемые Графа Хортицы
Читайте далее:
* Рой Си и я
* Маугли
* Монолог нервного человека
* Тулупэ! Шулупэ!
* Первый тролль
* Песни неведения